что-то сделали, и едва ли ты когда-нибудь узнаешь что? И всё это в тот момент, когда где-то там, на фоне, тошнит твоего ребёнка, и ему нужна помощь?
В общем, ничего он не рассказал.
На следующий день, возвращаясь с работы, купил в алкомарте виски — не для того, чтобы напиться, а для того, чтобы заново научиться спать. Вечером, борясь с собственной совестью, назойливо напоминающей ему: «Лев, ты же алкаш», он отвечал ей: «Я чуть-чуть. В медицинских целях».
Совесть проиграла. Лев — тоже, но тогда он ещё об этом не знал, потому что впервые за неделю уснул спокойно.
Слaвa [30]
Они никогда не проводили вместе ночи. В основном, вечера. Иногда — дни. Бывало, что даже утра. Но ночью Слава всегда возвращался домой. Макс просил, почти умолял остаться «хотя бы раз», но Слава был непреклонен. Он говорил:
— Меня дома ждёт сын.
— Но он же взрослый… — вздыхал Макс.
— Вот именно. Он взрослый и всё поймёт. А я не хочу, чтобы он понял.
С одной стороны, он говорил правду: Слава боялся вызывать у детей лишние переживания. С другой, действительно ли было так уж невозможно провести ночь с Максом? Наверное, можно было бы что-то наплести и объясниться с Мики выдуманными причинами, или даже полувыдуманными, но… Слава не хотел. И то, как сильно он не хотел, стало открытием даже для него самого.
Он не успел отследить, в какой момент это началось, но интуитивно связывал его с тем самым звонком Льва: пять минут до, несколько минут после. Он застрял в этом промежутке. Постоянно возвращался к нему, пытаясь повторить эффект того мгновения, снова и снова спрашивая Льва: «Ты в порядке?», но больше не слышал правды.
Теперь он думал об этом каждый день, а чем больше его мысли были со Львом, тем меньше его хватало ещё и на Макса.
Он много думал о любви. Вспоминал, как тогда, в машине, не хотел слышать признание, и как скомкано выпалил его сам. Он думал: «Конечно, я пока не люблю Макса всерьёз, но он мне нравится, нам просто нужно больше времени».
Сколько времени понадобилось пятнадцать лет назад, чтобы понять, что он влюбился во Льва? Столько же, сколько ушло на осознание шутки про вскрытые вены. Это были секунды. Любовь или нет, а с того момента Слава не переставал о нём думать. Слава пришёл домой и сразу же рассказал о нём сестре. А на утро повторил. К обеду вспомнил ещё некоторые детали. Он не мог спать, в голове всё время крутилось: Лев, Лев, Лев…
Если бы больше смелости, если бы меньше подростковой гордости, если бы вообще зашёл такой разговор, Слава бы признался в любви в тот же вечер.
Спустя несколько свиданий, сотню поцелуев, десяток поражающих своей трогательностью поступков, Слава всё ещё не был готов в чём-либо признаваться Максу.
«Просто я больше не подросток, — говорил себе Слава. — И теперь влюбляюсь сложнее»
Но нехотя был вынужден признать: «…или дело во Льве».
Секс его утомлял. Ему понравилось только в первый раз, когда зарождающаяся симпатия к Максу смешалась с возбуждением и любопытством (всё-таки, других мужчин, кроме Льва, у него никогда не было), но каждый следующий раз выматывал всё больше и больше. Когда Макс спрашивал его: «Что ты хочешь?», Слава мысленно отвечал: «Пойти домой».
Он обнаружил, что не очень-то умеет хотеть. Высшим сексуальным наслаждением для него было доставить удовольствие другому, а для этого нужно слышать, что хочет партнёр, а не хотеть самому. Со Львом это всегда работало: если Льву было хорошо, Славе тоже становилось хорошо, что бы они ни делали. С Максом же схема сломалась: Максу хорошо, Славе — нет.
Макс это чувствовал и, конечно, переживал.
— Расскажи, что тебе нравится?
Лев. Лев. Лев. Мне нравится Лев. Всё, что нравится ему, нравится мне. А без него я не знаю, чего хотеть.
— Да мне без разницы, — пожимал плечами Слава.
И снова: «Можно я просто пойду домой?»
Раньше он не думал, что говорить правду в отношениях так сложно: со Львом правда давалась легче. Не сложно было сказать: «Я не люблю тебя больше» человеку, который ударил, швырнул на кровать, сжал запястья и навалился сверху. Сказать ему такую правду было даже приятно.
Другое дело, сказать: «Я всё ещё не люблю тебя» человеку, который сдувает с тебя пылинки, готовит кашу твоему сыну и сидит в больничных коридорах до самой ночи. Он пытался быть честным. Но его правда звучала неправдиво.
— Слушай, я хочу, чтобы ты знал, — говорил Слава, натягивая одежду после очередного секса, прошедшего с мыслями: «Интересно, как там Лев?». — Я всё ещё эмоционально вовлечен в прошлые отношения. Они были очень долгими и… мы пятнадцать лет были самыми близкими друг для друга людьми, — он делал паузы, потому что боялся, что начнёт дрожать голос. — Я переживаю, когда с ним что-то не так, и не могу об этом не думать.
— Я понимаю, — кивал Макс, и неясно — правда понимал или это были просто слова.
— Спасибо, — отвечал Слава.
Правду сказал, а честности в ней оказалось не много: они не расстались, не перестали заниматься сексом, а Макс продолжал ждать его вечерами в больнице.
Слава, который всегда стремился обсуждать проблемы и не терпел недомолвок, оказался окутан ими во всех сферах жизни. Он не мог рассказать Ване, что из-за травмы придётся завершить занятия музыкой, потому что боялся его расстроить. Он не мог рассказать Мики, где и с кем проводит время на самом деле, потому что боялся его расстроить. Он ничего не мог рассказать Льву, а Лев ничего не мог рассказать ему, и из всех недомолвок эти были самыми худшими.
Связь терялась.
На днях, за завтраком (за завтраком с хлопьями, но это только потому, что не хватило времени на другое — всего один раз!), он спросил у Мики:
— Как дела с девушкой?
Мики перестал жевать и удивленно посмотрел на него:
— С какой девушкой?
Слава даже усомнился: не привиделась ли она ему?
— С твоей.
Мики, проглотив, ещё раз переспросил:
— С какой?
Слава неловко засмеялся:
— У тебя их много? Рыжая такая.
Мики расслабился:
— А. Мы расстались.
— Давно?
— Ну да, — Мики задумался, вспоминая. — Ещё до Ваниной комы.
Похоже, у Мики тоже появилась новая единица измерения времени — до Ваниной комы и после.
Слава мысленно подсчитал: почти два месяца назад. Два месяца жизни старшего сына, в которые происходило непонятно что.
— Ты переживаешь? — спросил Слава.
Ему показалось логичным переживать — он вот переживал, что расстался со Львом, хоть и не сразу это почувствовал.
Но Мики криво усмехнулся:
— Точно не об этом.
— А о чём переживаешь?
Каждый раз — что со Львом, что с Мики — когда Славе казалось, что он дёрнул за нужную ниточку и сейчас выведет их к правильному разговору, они оба прятались от него в свои панцири.
Вот и Мики, встал из-за стола, снял рюкзак со спинки стула и сообщил:
— Я на урок опаздываю. Пока.
Сунул ноги в кеды и ушёл, хлопнув дверью. Слава вздохнул, откинувшись на спинку стула, и снова подумал о Льве: «Трудно растить твою маленькую копию».
Вечером, за очередным видеоотчетом о делах Вани, Слава заговорил со Львом о Мики. За последние месяцы старший сын ни разу не появлялся в их разговорах, но Славу, тем не менее, тревожил всё больше и больше. Он запомнил это правило ещё с Микиного детства: если в соседней комнате затих ребёнок, не нужно радоваться, нужно бежать и проверять, что с ним случилось. Самый пугающий звук, когда в доме есть ребёнок — не его плачь, а тишина.
В комнате пятнадцатилетнего Мики уже много месяцев царило молчание.
— Когда ты был подростком, ты кому-нибудь рассказывал, что с тобой происходит? — спросил Слава у Льва.
Хочешь понимать Мики — найди того, кто думает, как Мики.
Лев покачал головой:
— Нет. Никогда.
— Вообще никому?
Он задумался.
— Точно не взрослым.
— А что должна была сделать твоя мама, чтобы ты с ней чем-нибудь поделился?
Лев слегка нахмурил брови.
— Может быть, стать нормальной.
— А какой она была?
Он опустил взгляд, всерьёз задумавшись, и Слава начал переживать, не перешел ли какие-то границы. Но, выдохнув, Лев проговорил:
— Дело даже не в том, какая она была… Скорее, какое было всё. Вся наша жизнь. Ничто не располагало к тому, чтобы быть откровенным. Так что, наверное, у неё не было шансов.
Вся наша жизнь. Ничто не располагало к тому, чтобы быть откровенным.
Слава мысленно повторил эти слова несколько раз. Какую жизнь они выстроили вокруг своих детей? И располагала ли она их к тому, чтобы быть откровенными?
Ему отчего-то вспомнилось, как первого сентября он учил Мики врать.
— А у меня есть шансы? — спросил он у Льва.
Тот внимательно посмотрел в камеру.
— У тебя есть шансы уже потому, что ты вообще об этом думаешь.
— Считаешь, твоя мама об этом не думала?
— Считаю, моей маме некогда было об этом думать, — рассудил Лев. — Она жила с тираном.
Они посмотрели друг на друга и Лев улыбнулся одним уголком рта:
— Ты от своего тирана избавился. Поздравляю.
«Нет, — подумал Слава. — Мой тиран всё ещё здесь. В голове и в сердце». Ему хотелось сказать: «Мне кажется, я всё ещё люблю тебя», но это противоречило всем правилам — всем, которые он сам придумал: нужно прервать созависимые отношения, начать жить своей, отдельной от него жизнью, и вырвать Льва из сердца.
Прежде чем попрощаться, он сказал:
— Береги себя, Лев.
Существует много способов говорить: «Я люблю тебя».
Лeв [31]
Он не общался с матерью семь лет. Последний раз они виделись на венчании Пелагеи.
Когда младшая сестра решила выйти замуж, мама принялась наседать на Льва — когда, мол, найдешь жену? Странное дело: отец был мёртв, а порядки — живы. Вот уж кто точно смог расквитаться с вечностью: папочка никак не хотел умирать до конца.