Жилка на лбу, казалось, сейчас взорвётся: бум-бум-бум. Слава бесконечно повторял в мыслях: «Со мной что-то не так, со мной что-то не так, со мной что-то не так…»
Макс, протянув руку, забрал бусы, начал подниматься из-за стола.
— Извини, — сказал он. — Наверное, мне лучше уйти. Я не хочу быть причиной твоего такого… состояния. Не хочу, чтобы ты ещё и из-за меня изводился.
— Не уходи, — глухо попросил Слава.
Макс замер с рюкзаком наперевес. Слава, подняв на него взгляд, сказал, уже не пытаясь скрыть слёз:
— Мне нужна помощь.
Макс снова сел, рюкзак бросил на пол возле столика. Вместе со стулом он придвинулся ближе к Славе и спросил:
— Какая?
— Мне нужен близкий человек, — шмыгнул Слава. — Я понимаю, что это нечестно по отношению к тебе. Мы друг к другу не одинаково относимся. Но, может, мы могли бы попробовать ещё раз, только медленнее? Начать с дружбы…
— А потом?
Слава поднял взгляд и почувствовал, как с ресницы упали тяжелые слёзы — большие, как у Вани. Он ощущал себя виноватым за то, что расплакался: как будто он и в этом такой же. Жалкий, разбитый, ищущий, кто бы пожалел…
— Я бы очень хотел быть с тобой, — прошептал он. — Но я не могу этого обещать.
Макс долго смотрел на Славу, думая о чём-то, а Слава усиленно вытирал ладонями глаза и щеки, пытаясь скрыть следы слёз.
— Я считаю, тебе нужно к психотерапевту, — наконец сказал Макс. — Я не верю, что ты сможешь избавиться от него сам или «перетерпеть». Но если ты обратишься за помощью, я готов… медленно пробовать ещё раз.
Правильный ответ: не тот, который давал Лев.
Слава закивал:
— Я согласен. Мне правда нужна помощь.
Макс вздохнул, протянул руку и несмело коснулся Славиных пальцев. Те были мокрыми и холодными от слёз.
— Тебе отдать бусы? — негромко спросил он.
Слава снова закивал, улыбнувшись.
Макс поднялся, обогнул стол и остановился позади Славы. Перед глазами пролетела синяя полоска бус, прохладный бисер коснулся шеи и Макс закрепил застежку где-то на затылке. Затем, наклонившись, он обхватил Славу за плечи и поцеловал в волосы. Слава обхватил его руки в ответ.
Лeв [35]
Он сидел на кухонном полу, пьяный, с бутылкой Джима Бима в руках; рядом стояла металлическая собачья миска, сама собака лежала, устроившись у него в ногах. Он только что записал пьяное голосовое сообщение Славе с объяснениями в чувствах, и был уверен, что это самое искреннее, самое трогательное, самое приятное, что он вообще когда-либо ему говорил. Теперь же пытался дополнить своё послание словами: «Я тебя люблю», и злился, что промахивается мимо клавиш, что нажимает на «ю», а оно не жмётся, или вместо неё жмётся «б», и стирал, начиная заново, и уже был готов расплакаться от этой беспомощности, но Сэм время от времени приподнималась с его колен и тыкалась мордой в грудь или шею, и это почему-то успокаивало.
Ещё за день до этого он думал, что прекратит пить.
За день до этого он проснулся воскресным утром в Петербурге: его разбудила Юля и потребовала заплести ей косички. Лев буркнул, что не умеет, но та настаивала:
— Умеешь! Мне мама рассказывала! Ты ей заплетал! Давай, не ленись! — она потянула его за руку, вынуждая сесть, и сунула в ладонь две шелковые резинки в виде бежевых бантов.
Лев растеряно оглядел их, посмотрел на племянницу и сказал:
— Нужна ещё расческа.
Он заплел ей две неравные по толщине косички с торчащими в разными стороны прядками волос («Давно не практиковался», — объяснил он), но девочка всё равно была в восторге и побежала хвастаться маме — «Посмотри, что сделал дядя Лев!». Лев услышал, как Пелагея изобразила изумление и сообщила, что ей «никогда не достичь такого мастерства».
Когда он уходил — заранее, потому что ещё планировал заскочить к Кате — они прощались в коридоре не меньше получаса: Юля висела на нём и просила остаться жить с ними. Иногда подключала к этой дискуссии своих родителей:
— Пап, можно оставить Льва у нас?
Пелагея прыскала:
— Он тебе что, домашнее животное?
— Хищное, — невозмутимо отвечала девочка. — Лев — хищное домашнее животное!
— Тогда уж дикое, — поправила Пелагея.
Лев неодобрительно глянул на сестру, как бы спрашивая: «Мы всё еще обо мне?»
— Лев — хищное дикое домашнее животное, — исправилась Юля. — Давайте его оставим.
Тогда неожиданно вмешался Рома. Неожиданно — потому что Лев вообще мог по пальцам посчитать моменты, когда они с мужем сестры о чём-то разговаривали. Казалось, бедного гетеросексуального Рому приводил в ужас и Лев, и вся их семья, поэтому на совместных мероприятиях он терял дар речи, становился в сторонке и помалкивал.
Но тут он, отцепляя дочь от Льва, сказал:
— У дяди Льва есть своя семья. И ему нужно с ней разобраться.
Рома улыбнулся ему, а Льву показалось, что это не для Юли было сказано. Для него самого.
Распрощавшись, наконец, с племянницей, Лев направился по старому-доброму маршруту к Кате, квартиру которой всё ещё мысленно ассоциировал с притоном Камы.
Он не был у Кати больше десяти лет, а её дочь видел новорожденной только на фотографиях, которые Катя с разной регулярностью отправляла ему в мессенджерах в первые месяцы материнства. Лев эти снимки воспринимал исключительно как тренажер по подбору синонимов: «Какая милая», «Какая красивая», «Похожа на тебя» и беспроигрышный вариант — «Прелесть». Если в конце каждой фразы подбирать разные эмоджи, будет казаться, что не повторяешься.
Дома у Кати пришлось в четвертый раз изложить свою историю возвращения в Россию. Он хотел умолчать про удар и инцидент в домике в брачную ночь (с Пелагеей, как и с Кариной, например, умолчал), но от Кати почему-то тяжело что-то скрывать — она так пронзительно смотрит, будто видит его насквозь — и он нехотя вывалил всё, вообще всё, даже про свои проблемы с алкоголем.
Он говорил, сидя за столиком на кухне, а Катя стояла спиной к нему и заваривала чай. Руслана, её шестилетняя дочка, крутилась неподалеку, время от времени подходя ко Льву со словами: «Смотри, что мне вчера в киндере попалось» или «Смотри, что ещё у меня есть!». Лев отвечал девочке точно также, как когда-то её матери («Какая прелесть!»), и возвращался к монологу о своих несчастьях. Каждый раз, когда Руслана пыталась забраться к нему на колени, он усаживал её, а Катя, заметив это, снимала дочь обратно и говорила «не лезть к дяде Льву». На пятый раз он начал подозревать, что в этом кроется нечто большее, чем забота о его границах, и спросил, с недоверием глядя на Катю: — Почему ты не разрешаешь ей ко мне подходить?
— Я не разрешаю садиться к тебе на колени, — поправила она, поставив перед ним кружку с чаем.
Сама тоже села напротив. Лев растерянно кивнул:
— Ясно. Это такое правило для всех посторонних людей?
Он бы понял, если бы для всех. Мики никогда не проявлял интереса к незнакомцам, так что его не приходилось отгонять от чужих колен, но, наверное, будь он чуть общительнее, Лев бы вёл себя точно также, как Катя.
Но Катя ответила, ничуть не смущаясь:
— Это такое правило для тебя.
Лев опешил:
— Для меня? С чего такая честь?
Она приподняла брови:
— А ты не знаешь?
Они долго смотрели друг на друга. Лев не мог понять: она что, серьёзно? Девушка вывела из кухни ребёнка («Поиграй пока сама») и прикрыла дверь.
— Катя, я твой друг, — напомнил Лев. — Я в твоей квартире, на твоей кухне, в твоём присутствии. Что я могу сделать твоей дочери? И с чего мне вообще ей что-то делать?
— Ничего не напоминает? — хмыкнула Катя.
— Что?
— Твой друг, на твоей свадьбе, в твоём присутствии…
— Я же сказал, что это было недоразумение. Ничего тогда не случилось, Мики просто накурился, он и сам потом в этом признался.
Катя вздохнула:
— Бедный мальчик.
— Да с чего ты?.. — Лев был так обескуражен этой ситуацией, что слова терялись. — Зачем ты вообще связываешь тот момент и… всё остальное? Ты всерьёз считаешь, что из-за того дурацкого поступка двадцать лет назад я что-то сделаю твоей дочери сейчас?
— Не совсем, — ответила Катя. — Я даже почти уверена, что не сделаешь.
— Тогда зачем? Просто чтобы мне припоминать?
Она повела плечами:
— А почему бы и нет?
— Почему бы и нет? — не понял Лев.
— Почему бы и не припоминать? — просто спросила Катя.
Лев растерянно смотрел на неё, пытаясь сказать глазами: я тебя не понимаю.
— Знаешь, как складывается жизнь многих других людей, изнасиловавших человека? — поинтересовалась Катя. Видимо, риторически. — Сначала они сидят в тюрьме около восьми лет, где подвергаются побоям, издевательствам, пыткам и изнасилованиям. Выходят оттуда полными асоциалами с огромным списком ограничений на последующую жизнь. Многие жизненные сценарии становятся им недоступны навсегда. Они не работают врачами. Хорошо, если они работают хоть где-то. Боюсь, вся их жизнь становится припоминанием одной единственной «ошибки молодости».
Лев, выслушав её, флегматично спросил:
— И? Ты бы хотела мне такую жизнь?
— Нет, — ответила Катя. — Но я думаю, что это нечестно. Ты получил образование, нашел работу, встретил хорошего парня, завёл семью с детьми, счастливо жил пятнадцать лет, а хочешь знать, как всё это время жил Яков?
— Нет.
— А я всё равно тебе расскажу. Он сидит на антидепрессантах все эти годы и меняет одного терапевта на другого, пытаясь разобраться, что ему делать с тем, что он гей, который до панических атак боится других мужчин. У него не было и нет никаких постоянных отношений, а перед тем, как сходить с кем-то на свидание, он пьёт успокоительные. Лет пять назад он сказал мне: «Слушай, может, я просто асексуал, но долго не мог себя осознать?», а я ответила: «Нет, Яков, скорее всего дело в том, что тебя изнасиловал пьяный урод». Вот за чем я наблюдаю уже столько лет. А с другой стороны наблюдаю за тобой: за тобой, поколачивающим своих детей, за тобой, врезавшим жениху накануне свадьбы, за тобой, швырнувшим мужа на кровать в вашу брачную ночь. И когда ты приходишь ко мне жаловаться, что тебя наконец-то отшили, всё, что я думаю: Аллилуйя! Потому что все эти двадцать лет мне было непонят