Однажды Славик нарисовал голубой замок с розовыми черепами, придумал ему флаг (из всех цветов радуги) и пририсовал воинов в розовых доспехах. Подарил рисунок папе на день рождения. Папа сказал: «Спасибо», а на следующий день Славик нашёл рисунок в мусорном ведре под картофельными очистками. Хотел достать, но тот уже был испорчен.
Всё это было до шести лет. А в последний год жизни с отцом, перед семилетием, стало совсем плохо: папа только и делал, что угрожал уйти, кричал, что «больше так не может», что Славик — не его сын, что он «нагулянный» и больше ни на кого в семье не похож. Мама много плакала, и Славик осторожно спрашивал её: — Папа уйдет?
А она обнимала его и говорила:
— Нет. Конечно нет. Папа тебя любит.
Потом она стала говорить:
— Нет. Может быть, мы разведемся. Но он всё равно будет твоим папой, он тебя любит.
Славик ей не верил, он же своими ушами слышал, как папа угрожал уйти. Но никогда не слышал, как папа говорил: «Извини, я передумал» или «Что-то я погорячился». Поэтому однажды он спросил лично у папы, поймав его вечером на кухне — он стоял в темноте и курил в форточку. Славик подошёл, осторожно коснулся локтя (куда дотянулся) и спросил: — Папа, ты уйдешь?
Отец опустил на него взгляд, выдохнул через уголок рта дым и коротко ответил:
— Нет.
А на утро он ушел, и Славик больше никогда его не видел.
Он замолчал, впервые за консультацию подняв взгляд на Криса. Это оказалось непросто: открывать перед посторонним человеком огромную часть жизни. Первые несколько минут Слава сопротивлялся, как будто кокетничая: «Ну… Я даже не знаю. Мне нечего рассказать. Детство как детство, ничего особенного», а потом как прорвало…
Криса ему подобрали в квир-центре, куда он обратился за психологической помощью. Увидев его, Слава некоторое время гадал в своей голове: «Это парень или девушка? Если кадык, значит, парень?.. Хотя черты лица какие-то…», но вскоре ему стало стыдно за эти мысли: «Чёрт, что я делаю? Какая разница?». Всё, что нужно было знать о Крисе: он психотерапевт и его местоимения «он/его». Выглядел Крис андрогинно и одевался так, как мог бы одеться человек любого гендера — предпочитал широкую, немного мешковатую одежду, — Славу восхитило его умение выдерживать баланс.
Когда Крис спросил, с чем Слава к нему пришёл, тот ответил, что не может психологически оторваться от прошлых отношений, хотя очень бы хотел. Он думал, придётся много говорить о Льве и их отношениях, но случился какой-то психотерапевтический фокус, и через полчаса Слава обнаружил себя вцепившимся в подлокотники, с напряжением рассказывающим про отца.
Смутившись, он попытался отшутиться:
— Может быть, поэтому я ненавижу, когда уходят, — Слава слабо улыбнулся. — И когда врут. И когда врут, что не уйдут.
Крис ответил очень серьёзно:
— Может быть. А Лев говорил, что не уйдет?
— Он говорил, что хочет усыновить детей. Для этого ему пришлось бы жить в Канаде несколько лет.
— Злитесь, что ушёл или злитесь, что соврал?
— Злюсь, что соврал. Сманипулировал, — уточнил Слава. — Сказал про детей, когда хотел уговорить меня на брак, а когда это стало не нужно, вообще забыл, что мы говорили об этом.
Крис замолчал на полминуты, записывая сказанное в блокнот. Слава, наблюдая за движением ручки, добавил:
— И на себя злюсь.
Крис тут же оживился:
— За что?
— За то, что всё так… запустил. Закрывал глаза на то, что было раньше.
— А что было раньше?
Слава задумался, возвращаясь к прошлому.
— Первое, что можно было бы заметить, это лак и штаны, — он усмехнулся, вспоминая об этом. — Ему не нравилось, что я крашу ногти и ношу штаны сестры. Он почти сразу об этом сказал, как только увидел.
— Он объяснял, почему ему не нравится?
Слава пожал плечами:
— Типа это по-женски. И штаны женские. А он хотел, чтобы я был больше похож на мужчину.
Крис хмыкнул:
— Кого-то напоминает, — Слава не сразу сообразил, о чём он. — И как, вы перестали красить ногти и носить женские штаны?
— Не сразу. Когда ребёнок появился. Это стало вроде как… неуместно.
— Это вы так решили?
— Он так сказал.
— Ясно, — Крис поджал губы. — Что-нибудь ещё?
— Когда он замечал на мне новую вещь, особенно из бижутерии, он требовал объяснить, откуда она появилась, потому что опасался, что её мог кто-то подарить. Ну, кто-то типа любовника.
— Это тоже было в первый год?
— Ага.
Крис ещё раз хмыкнул, поднял взгляд на настенные часы цветов транс-флага и сообщил:
— У нас осталось мало времени. У меня есть один вопрос, на который вы можете не отвечать.
Он вопросительно посмотрел на Славу, и тот кивнул, давая понять, что готов услышать.
— Отец поднимал на вас руку?
— Нет, — сразу же ответил Слава.
Крис это записал. Слава уточнил, не сводя взгляда с блокнота:
— А что?
Тот расплывчато произнёс:
— Интересно, что именно удар стал красной чертой. Интересно, почему.
Слава промолчал. Крис, проведя линию в блокноте, с неожиданно веселыми интонациями сказал:
— Ну, на сегодня всё! А про удар это вам… домашнее задание. На подумать. Может, появятся какие-то мысли, почему именно на нём вы решили закончить отношения.
Слава ответил, как ему казалось, очевидную истину:
— Ну, потому что это насилие, нарушение границ и вообще… это слишком.
Крис ответил со вздохом:
— Ваши границы давно были нарушены. Получается, одно нарушение вы замечаете, другое — нет. Интересно проследить разницу.
— Другие были не так заметны.
— Вы про требования изменить внешний вид, манипуляции и патологическую ревность?
Слава растерянно мигнул. Вслух и со стороны это звучало как будто бы хуже, чем было на самом деле. И почему-то захотелось отстоять перед ним Льва, сказать, что всё было не совсем так…
Но он не успел, потому что Крис сказал:
— До свидания, хорошего дня. Увидимся через неделю.
Слава вышел из центра в полном замешательстве. Это что теперь, ему придётся целую неделю думать об этом, заново переосмысляя последние пятнадцать лет, своё детство и себя самого? А через неделю повторить ещё раз, чтобы услышать что-нибудь такое же обескураживающее…
На улице его ждал Макс. Он подошёл ближе, вынимая наушники.
— Как прошло?
— Хочется напиться, — честно ответил Слава.
— У меня есть апельсиновый сок.
— Подходит.
Они, смеясь, сели в машину, и поехали в автокинотеатр возле Стэнли парка, где в тот день показывали «Ночь в музее». Одной рукой Слава придерживал руль, а другой держал пакет с соком, из которого отпивал время от времени. Магнитола прокрутила плейлист с Микиной флэшки до конца, вернулась к началу и включила «Богемскую рапсодию». Макс прибавил громкость почти на максимум.
Лeв [37]
Черт знает, на чём раньше держалась эта полка. Он спросил об этом у Славиной мамы, но та пожала плечами: «Её ещё Саша прибивал». Лев осмотрел стену, сделал замеры и съездил в ближайший строительный магазин за кронштейнами и шурупами. Когда дело дошло до сверления, оказалось, что дрели тоже нет — пришлось вернуться домой за дрелью. Каждый раз, когда он уходил, Антонина Андреевна охала и говорила: — Лёва, да не надо, да что ты будешь из-за меня мотаться!..
Он не решился поправлять её, как поправлял всех в своей жизни, мол, «Я — Лев». Когда ты назвал человека Андрониной Антоньевной, уже не приходится выбирать, кем быть: Лёва так Лёва…
Когда вернулся с дрелью, приделал кронштейны к стене, на них закрепил полку. Купил другую: предыдущая была до того старой, что, казалось, если он вгонит в неё шуруп, она рассохнется в его руках. Антонина Андреевна потом так радовалась, словно Лев обои переклеил и пол переложил. Впрочем, оглядев маленькую кухню с выцветшими лилиями на стенах, Лев начал и об этом задумываться…
— Давай я тебя покормлю? — предложила она, когда он закончил.
— Да нет, спасибо, — скромно ответил Лев, убирая перфоратор в ящик-переноску.
Но Антонина Андреевна настаивала:
— Да не стесняйся!
— Да я не…
— Вона какой худой, как кощей бессмертный!
Тут Льву нечего было ответить. Быть как кощей ему не хотелось, поэтому он сдался и согласился. Но ещё, конечно, хотелось как-то извиниться перед Славиной мамой за своё поведение накануне, и, если совместный обед её порадует, ему было не сложно побыть участливым.
Он оказался не прав: это было сложно. Антонина Андреевна кормила его голубцами и не делать: «Буэ-э» при виде капусты было не просто. Но Лев держался, аккуратно отодвигал листы с фарша (чтобы не дай бог даже микрочастички капусты не попали на мясо) и съедал всё остальное. Когда Антонина Андреевна это заметила, Лев подумал, что сейчас она его по-родительски отчитает, но она только спросила: — Ты что, как Слава в шесть лет?
— Что? — не понял Лев.
— Он тоже до шести лет капусту не ел. Потом перерос.
— А. Ну… Да. Я не перерос.
— Я ему делала отдельно, без капусты. Если бы я знала, я бы и тебе так сделала.
— Спасибо.
Голубцы без капусты — это очень трогательно, подумал Лев. И, наверное, это даже не голубцы, а тефтели, но какая разница?..
— Так почему ты уехал? — спросила она, словно возвращалась к старому разговору.
На самом деле, никакого разговора перед этим не было. Он приделывал полку в неловком молчании, только звук перфоратора и спасал, разряжая шумом обстановку.
— Мы расстались.
— Из-за чего? — она как будто и не удивилась.
Лев осторожно спросил:
— А вы про Ваню знаете?
Антонина Андреевна не особо жаловала Ваню, когда они жили в Россию, но тут заметно напряглась.
— Умер что ли? — спросила она, округлив глаза.
Льву сделалось не по себе, он быстро ответил:
— Нет, конечно нет! Он… ударился.
Пришлось рассказывать всё заново: про Ваню и его отношения с футболом. Антонина Андреевна всё это слышала впервые и, прикладывая руку к груди, то и дело вздыхала: «Господи, бедный ребёнок…»