Лев удивился:
— Слава вам что, не рассказывал?
— Да когда ж бы он рассказал?
— Он не звонил?
— Не звонил.
— Ни разу?
Лев пожалел, что уточнил. Антонина Андреевна нахмурилась, пытаясь скрыть за этой сердитостью какие-то другие чувства.
От нарастающей неловкости Лев начал оглядывать кухню, пытаясь зацепиться за что-нибудь, что могло бы увести разговор от этой темы. Заметил на подоконнике под завалами старых газет и журналов черно-белую фотографию: торчал самый краешек, виднелись хохолок на голове и большие детские глаза.
— Это что, Слава? — уточнил Лев, кивая на фотографию.
Антонина Андреевна удивилась, будто не зная, что там лежит фотография. Приподнявшись, она глянула на подоконник и махнула рукой:
— А, нет, это Саша, папа его. Осталась фотография еще с тех времен…
— Можно посмотреть?
Она кивнула, и Лев осторожно вытащил из-под кипы бумаг фотографию. Теперь он заметил, что снимок гораздо старше Славы: серый, словно затянутый пеленой, с едва различимыми деталями. На нём был ребёнок в майке и колготках, он стоял возле печки с надкушенной баранкой в руках. Снизу была аккуратная подпись: Саша, 4 года и 8 месяцев, май 1941 г.
Лев негромко произнёс:
— Скоро война.
Антонина Андреевна вздохнула, мельком глянув на фотографию:
— Да… Поганое было время.
Лев подумал, что тот, кто подписывал этот снимок, должно быть, очень любил маленького Сашу. Ему вспомнилось, как однажды, когда он сам был ребёнком, в гости приходил друг отца, подполковник в отставке. Заметив Лёвино фото на стене, он спросил: «Сколько ему здесь?», а отец ответил: «Семь лет». Но Лёве на том фото было пять. И десятилетнего Лёву, случайно подслушавшего разговор, очень зацепило, что отец не различает его возраст. Поэтому он всегда завидовал документальной точности чужих снимков: столько-то лет, столько-то месяцев… Кому-то было важно это запомнить.
Поэтому Лев точно знал: Мики ровно пятнадцать с половиной лет, Ване — десять лет и пять месяцев.
— Он жив?
— Я не знаю, — вздохнула Антонина Андреевна.
— И Слава не знает?
— Конечно… Откуда ему?..
— А сколько вы были вместе?
— Четырнадцать лет.
У Льва холодок прошелся по позвоночнику: столько лет прожили вместе, а теперь даже не знают друг про друга, живы ли… Он опять подумал про себя и Славу. Может быть, дети никого в вечности не связывают?..
— Получается, он долго со Славой жил, — мысленно подсчитал Лев.
— Семь лет.
— Я думал, Слава его почти не застал…
— Да ты что! — Антонина Андреевна слегка хлопнула его рукой по плечу. — Славик был к нему очень привязан…
— И он всё равно ушел… вот так? Всё оборвал?
— Да, — скорбно заключила она, поджав губы. — Всё равно… Слава не рассказывал?
— Не рассказывал, — растерянно ответил Лев. — Он только говорил, что отец ушёл, что он его не знает…
— Мда, — вздохнула Антонина Андреевна. — Его это, конечно, очень обидело.
— Ещё бы.
Лев не на шутку расстроился: почему он ничего не знал? Это же важно! Слава знал его историю досконально: от возвращения отца с войны до ружья, направленного в ненавистный затылок. Слава был рядом в день его смерти. Слава примчался потом на кладбище. А где всё это время был его собственный отец? Его боль? Как Лев умудрился всё это пропустить?
Антонина Андреевна неожиданно предложила:
— Хочешь Славика покажу? — и добавила с нежностью: — Маленького.
— Конечно хочу.
Они оставили пустые (не считая капустных шкурок, отодвинутых Львом) тарелки возле раковины и, шагнув в тёмный коридор, завернули направо, в гостиную. Лев обратил внимание, что у Славиной мамы вместо дверей занавесы из деревянных бус, как у Камы когда-то. Только у Камы, конечно, пострашнее были, а тут хэндмэйд, ручная работа, сердечки и ракушки.
Антонина Андреевна долго искала в верхнем ящике комода альбом с фотографиями. Перекладывала документы туда-сюда, и Лев заметил среди них медицинский диплом советского образца. Полистал из любопытства, заметил тройку по психиатрии и ощутил в Антонине Андреевне родственную душу.
— Нашла! — обрадовалась она, вытащив старый альбом с мягкой обложкой. Передавая его Льву, уточнила: — Там только Слава.
— Вау, у него есть личный альбом, — посмеялся Лев, осторожно беря в руки семейную ценность.
Антонина Андреевна серьёзно кивнула:
— Конечно, и у Юли есть. И есть ещё их общий. И уже тот, где мы все…
Он откинул обложку, в нос ударил запах сырости, старой бумаги и фотореактивов. Вспомнилось, как в детстве папа проявлял фотографии в ванной комнате, развешивая их на прищепках, будто носки. Странное, непонятное воспоминание. Непонятное — значит, непонятно откуда. Обычно он не помнил, что отец что-то там проявлял, что отец вообще имел какие-то нормальные, человеческие хобби, кроме насилия, войны и оружия.
На первой странице была большая портретная фотография — как под ухом поясняла Антонина Андреевна: «В садике делали». Она была скучной, как многие садиковские фотки, поэтому Лев её быстро пролистал, не зацепившись взглядом за озорное лицо мальчишки: как-то не вязалось, что он, этот ребёнок, и есть его Слава.
А на следующей он его узнал. Лохматый загорелый пацан в шортах и матроске сидел на изогнутом стволе дерева, очень похоже (ну, прямо как сейчас) щурился одним глазом на солнце, поджимал левый уголок губ, показывал ямочку на щеке, и выглядел очень, ну очень нахальным. В руке у него было надкушенное яблоко и Лев подумал, что Слава стащил с чужого огорода: уж слишком был похож на хулигана. Правда, не такого хулигана, каким был сам Лев, а хулигана в хорошем смысле: добродушного безвредного пакостника.
Рядом со Славой, прислонившись к стволу, стоял другой мальчик: тощий, похожий на воробья, с размазанной грязью на коленях и щеках, и выгоревшими на солнце белобрысыми волосами. Если присмотреться к снимку, можно было заметить, что Слава смотрит не в камеру, а, скосив взгляд, поглядывает на этого мальчика.
Ткнув в него пальцем, Лев спросил у Антонины Андреевны:
— А это кто?
— Это Максим.
«Тупое имя», — подумал Лев, прямо как когда услышал о нём впервые.
— Он рассказывал про него? — спросила Славина мама.
— Немного.
— Что-то он мало тебе рассказывал, — хмыкнула она.
— Вам тоже.
Они вздохнули почти в унисон. Что правда, то правда.
Слaвa [38]
В детстве у Юли стояли скобки на зубах: к сожалению, их установка совпала с поступлением в школу.
Тогда, на линейке, которая про «Первый раз в первый класс», Славик тоже присутствовал: пришёл туда с мамой и сестрой. Всю дорогу Юля вела его за ручку, и он очень гордился, что его сестра настоящая первоклассница, такой взрослой она казалась ему в те времена. Славик был уверен: все прохожие на них смотрят и завидуют важности этого дня.
Но на линейке какой-то противный рыжий пацан — огромный, как шкаф (особенно если смотреть на него глазами трёхлетки) — начал смеяться над Юлей из-за скобок и называть их «удилами, как у лошади». Другие дети подхватили эти смешки, Юля заметно растерялась, но Славик — нет. Он поднял с земли тяжелую палку, подошёл к рыжему (его звали Вовкой, на всю жизнь запомнил) и со всей своей трехлетней силой ударил того по коленям — выше не дотянулся. Вовка взвыл, Юля ойкнула, а Славика схватила за руку какая-то женщина (как потом выяснилось — Юлина учительница) и строго спросила: — Ты где этого понабрался?
Славик запротестовал:
— Он обзывал её лош…
— Ты где этого понабрался? — перебила она его. — Тебя что, не учили, что нельзя бить людей?
— Но…
Он снова хотел сказать про «лошадь», но учительница хмурилась и говорила:
— Нельзя никого бить! Конфликты должны решаться словами, а не кулаками! Нужно было рассказать маме или мне, а не бить, понял?
Славик растерянно оглянулся, в поисках мамы, но та стояла в самом последнем, «родительском» ряду, и не видела драмы, разворачивающейся среди первоклассников. Вовка смотрел, как отчитывают несчастного малыша, и хихикал.
— Просто он назвал мою сестру лошадью, — наконец сказал Славик, зло поглядывая на первоклассника.
— И что? Надо было его бить? С этого всё и начинается. Хочешь потом тоже вырасти хулиганом и обижать девочек?
Славик испугался:
— Не хочу!
— Тогда больше так не делай! — они пригрозила ему пальцем и отпустила.
Славику сделалось так стыдно, что уши заложило. Он прижался к сестре, пытаясь спрятаться за ней от своего позора, а учительница переключилась на Вовку:
— А ты, Фартов, чего смеешься! Я с тобой в кабинете поговорю!
До конца линейки Славик не отпускал Юлину руку, стоял, пристыженный и притихший, и слушал, как на фоне из динамиков играет песня:
Книжки добрые любить,
И воспитанными быть
Учат в школе, учат в школе,
Учат в школе…
Шутка про скобки и лошадь жила в Юлином классе ещё пару дней, а потом забылась. Зато Славе запомнилось на всю жизнь: как обидно и несправедливо, когда обижают твою сестру, и как стыдно, что он ударил Вову Фартова.
Поэтому, когда уже повзрослевший Славик пошёл на свою первую линейку в школе, он не повторил ошибок прошлого, и уладил конфликт мирным путём.
А конфликт был почти таким же: его будущие одноклассники, сразу четыре человека, смеялись над девочкой из параллельного класса. Как потом Слава узнает про Милану, она станет профессиональной гимнасткой и призёром спортивных игр, но тогда она была просто девочкой-спичкой с зализанными волосами, собранными в пучок на затылке. Мальчики дразнили её «страшной скелетшей».
Славику стало жалко Милану, через неё он вспомнил ту ситуацию с Юлей и почувствовал почти такую же обиду, как за сестру, поэтому вмешался, но не так, как на прошлой линейке, а, как говорила мама, ди-пло-ма-ти-чес-ки. Он подошёл к мальчикам и прямо сказал, что считает их шутки про «скелетшу» несмешными.