Слава мигнул:
— Я?
— Ну да, — кивнул Владик. — Ты единственный не споришь. Значит, заслуживаешь.
Владик, конечно, был удивительным: мягкий, вежливый, доброжелательный. Всегда очень послушно сидел на уроках, поднимал руку, когда хотел задать вопрос, а потом вставал и спрашивал, будто с книжки читал — так складно, умно и вдумчиво. Славе до сих пор было странно, что тогда, на линейке, Владик тоже там был: обижал Милану, смеялся над её беззащитностью. Хотя он уже плохо помнил детали: может, Владик и не смеялся. Казалось, трое говорили, пока один молчал.
Теперь они уже никого не обижали, всё было наоборот: они становились Рейнджерами, защитниками мира на земле. Ну, или хотя бы в классе.
Лёня и Андрей были готовы запротестовать против идеи Владика, но Макс, глянув на Славу, сказал:
— Ладно. Это справедливо.
И те двое не решились возразить. Всё-таки Максим был главным в детском саду.
Славе нравился Максим за то, каким он становился, когда не был Рейнджером, не был лидером, не был зачинщиком всего плохого против всего хорошего. Славе нравилось проводить его мимо собаки и делать это только их секретом. Нравилось, как на совместных ночевках у кого-нибудь из Рейнджеров дома (мамы всегда стелили им одну большую постель из матрасов на полу), Максим сжимал Славину руку под одеялом, потому что боялся темноты и не мог уснуть. И никто больше не знал, что они держатся за руки, когда спят. Он влюбился в ту версию Максима, которая предназначалась для него одного.
А Максим, которого видели все, Славе не нравился. Славе не нравился Максим, который храбрился, что залезет на дерево выше, чем Слава, а потом, сделав это, смотрел на него насмешливо сверху-вниз. Не нравился Максим, который, играя в вышибалу на физкультуре, всегда целился в Славу, потому что знал, что он хуже других уворачивается от мяча. Зато эту версию Максима любили все остальные.
Славик учился уживаться и с тем, и с другим.
Когда мальчики единогласно решили, что Красным будет Слава, Максим поспешил отхватить себе Черного, а Владик — Синего. В компании повисла неловкость, Андрей и Лёня переглянулись. Оставшиеся — Розовый и Желтый — были девочками.
— Мы можем перепридумать, что они мальчики, — подсказал Славик.
— Тогда я буду Жёлтым! — пискнул Лёня.
Но грузный Андрей забасил:
— Нет, я не буду Розовым, даже если это мальчик!
Все рассмеялись, а Славик сказал:
— Хочешь, я буду Розовым, а ты — Красным?
Но все запротестовали:
— Нет! Не надо его Красным! Ты — Красный!
— Да я не буду Розовым! — кричал Андрей. — Он девчачьего цвета!
— Зато красивого.
Это Славик сказал. Мальчики покосились на него, а потом снова продолжили спор:
— Просто придумай, что он другого цвета, — сказал Владик.
— Голубого, — глумливо фыркнул Максим.
— Голубой у нас Владик, — хихикнул Лёня.
— Я Синий, а не Голубой!
— Зеленый! — вклинился Славик в спор.
Все согласно покивали: зеленый, мол, нормально. Андрей, тяжко вздохнув, согласился.
Так началась их многолетняя история дружбы. И если сначала Славик попал в компанию только потому, что подружился с Максимом, за четыре года начальной школы он привязался к каждому из них по отдельности.
Владик был отличным собеседником, умел подмечать детали и анализировать сложные вещи, хорошо учился в школе, давал Славику списывать математику. Владику было интересно Славино рисование: он любил разглядывать его рисунки и расспрашивать всякое: «А почему здесь такой цвет? А как ты его добился? А почему слон розовый, а не серый?». Что бы Славик не ответил, Владик в конце всегда кивал и говорил: «Очень красиво». У него это искренне получалось — даже лучше, чем у мамы.
Лёня был самым старшим по возрасту (родился аж в январе, в самом начале года), но самым маленьким по росту, и смешно пищал, когда разговаривал — будто персонаж мультфильма. Пока не появился Славик, Лёня был для Максима ближе остальных, и теперь Славику казалось, что Лёня его недолюбливает. Впрочем, он ничего плохого Славику не делал. Бывало, они играли в Денди только вдвоём или смотрели фильмы у Лёни дома (те самые, «пиратские»), когда остальных не отпускали в гости, и чувствовали себя закадычными друзьями.
Андрей был смешным, как косолапый мишка, и Славика это умиляло почти также, как страхи Максима перед собаками и темнотой. Он был большой — еще в первом классе все принимали его за четвероклассника — и говорил таким низким голосом, словно тот сломался ещё до рождения. С первого взгляда все принимали Андрея за хулигана и главного бедокура, но это было обманчивым впечатлением. На самом деле хулиганами были Максим и Лёня, а Андрей просто делал так, как ему говорили. Когда Славик сказал ему, что нельзя класть кнопки на стул учительнице, потому что её это расстроит, Андрей похлопал глазами, спросил: «Правда?» и убрал всё, что сложил на стул.
Но самым любимым другом у Славика был Максим, и это было совершенно неправильно. Даже мама говорила, что это неправильно.
— Лёня и Максим — плохие мальчики, — говорила она, когда Славик учился в первом классе. — Они хулиганы. А ты не такой. Ты можешь дружить с Владиком и Андреем. Вы можете отделиться от них и быть компанией хороших мальчиков, а они пусть делают, что хотят.
Этот разговор проходил после родительского собрания, где учительница пожаловалась, как они («эта фантастическая пятерка» — говорила учительница) сломали кран в мужском туалете, а потом брызгали на каждого входящего, пока одним из таких не стал Пал Юрич, учитель труда.
Славик сказал маме, что не брызгал. Это правда — он даже не знал, что они такое задумали! И Владик не брызгал, он в тот момент булочки в столовой ел. Но когда их пришли ругать, Славик сказал, что тоже там был, чтобы Максиму (это была его идея) меньше досталось. И Владик сказал, что был там, ведь когда достаётся всем четверым, нехорошо, чтобы пятый стоял в сторонке.
— Ты не понимаешь, — жалобно отвечал Славик. — Мы же Повер Рэнджеры, мы не можем разделиться!
— Рэнджеры-хренджеры, а дурью маяться прекращайте, — строго сказала мама.
Славик понимал, что Максим — «плохой мальчик», а Владик и Андрей — «хорошие», но ничего не мог с собой поделать: его тянуло к Максиму не так, как к другим. Дело было не в том, с кем делать уроки, болтать о фильмах и играть в Денди. Дело было в его руке, которую он хотел сжимать по ночам, и в собаке, мимо которой они ходили только вдвоём. Больше ничьи руки ему сжимать не хотелось, а мысль о том, чтобы перестать дружить с Максимом, казалась катастрофической.
До пятого класса Славик не думал, что это странно. Ему казалось, что Максим ему просто ближе, чем остальные, просто это такая близкая дружба, и всё. А потом начались разговоры о девчонках… И, конечно, обо всяком другом тоже.
Пацаны начали обсуждать, сколько у кого сантиметров и на кого из звёзд им больше всего нравится «передергивать». Славику тогда удалось отмолчаться только благодаря Владику, который, наивно хлопая глазами, сказал:
— А у меня вообще ещё такого не было…
Все подняли его на смех, а Славик даже не подумал вступиться, потому что обрадовался, что не придётся рассказывать, на кого «передергивает» он. Объект его первых фантазий сидел по правую руку.
Тогда он стал понимать, что к чему: другие мальчики передергивают на девочек, которые им нравятся, или на всяких женщин с плакатов, с которыми они, видимо, хотели бы встречаться. И если у него нет ни одной кандидатки на эту роль, а есть только Максим, образы которого, запечатленные в памяти в раздевалках и на пляжах, он постоянно возвращает в свои мысли и тянется при этом к паху — это всё очень нехорошо. Он слышал о таком раньше, он слышал, что это болезнь, какое-то психическое расстройство и так быть не должно.
Об этом нельзя было рассказывать маме. И даже Юле! Что они подумали бы о нём? Они ведь считали его хорошим мальчиком…
Славик по-всякому думал, как ему с собой поступить. Сначала решил, что ни одна живая душа об этом никогда не узнает: он похоронит этот секрет вместе с собой! Будет жить один, без никого, так и умрёт, но никому не расскажет, что он такой.
Но это было на эмоциях. А когда чуть успокоился, рассудил: таких ведь много, иначе он об этом ничего бы и не знал. А раз есть даже специальные слова для таких, значит, он не одинок. Может, когда он вырастет, он сможет найти ещё одного такого, и они полюбят друг друга, и будут пробовать друг с другом всякие ужасные вещи из его фантазий — стыдно, конечно, но очень интересно…
И тогда он задумался: может ли Максим быть таким? Ну да, точно! А разве он не странный? Это он первым начал держаться за руки со Славой! Перед всеми такой крутой, а с ним смотрит в пол, разговаривает в полголоса и доверяет свои секреты.
Эти размышления и подтолкнули его написать записку с признанием, которую, легкомысленно брошенную среди тетрадей, нашла Юля. Она тогда, наверное, подумала, что спасёт его от ошибки, потому что… потому что она его отговорила.
Подошла к нему, когда он сидел на кухонном подоконнике и ел картошку со сковородки, и положила эту записку перед ним. У Славика всё похолодело внутри, картошка на полпути застряла в горле и ни туда, ни сюда. Он закашлялся.
А Юля смотрела на него, будто ждала чего-то.
Славик понял, что надо отпираться, отставил сковородку на плиту и сказал:
— Мне кто-то подбросил, не знаю, кто, кто-то перепутал, наверное!..
Юля ответила спокойно:
— Это ты написал. Твой почерк.
Славик растерянно забегал глазами: это конец. Ну вот. Сейчас она скажет: «А я думала, что ты хороший, а ты…»
— Ему не показывал? — спросила Юля.
Слава просипел:
— Нет.
— И не показывай. Они тебя заклюют.
Славик, часто заморгав, отвёл взгляд. Юля просительно протянула:
— Ну нет, пожалуйста, не плачь… — она подошла к брату и обняла его. — Успокойся. И ничего себе не надумывай.
— Что не надумывать? — пробубнил он из-за её плеча.