Он вспомнил тысячи случаев, когда говорил: «Нет». Он вспомнил, как молодые девушки в коридорах плакали из-за своих парней и умоляли его пустить их в палату, а он говорил: «Нет». Он говорил: «Нет» чужим друзьям, подпирающим двери реанимации, он говорил: «Нет» дальним родственникам, он говорил: «Нет» своим же знакомым, когда те просили. Он мог вспомнить сотни неженатых пар, разлученных дверями реанимации, о переживаниях которых тогда и не думал.
Потому что у него были свои правила. Потому что они, плачущие и переживающие, в экстренной ситуации мешались в палате и впадали в истерики. Потому что они пугались покойников, когда тех везли на каталке по коридору, и падали в обмороки. Потому что они спотыкались о провода и оборудования, случайно отключая любимого дедушку от аппарата ИВЛ. Потому что они — мешали.
В конце концов, его работа — лечить людей, а не учитывать чужие чувства. За учитывание чужих чувств для врачей существует статья.
Поэтому он сказал, как говорил всегда:
— Нет.
Как обычно, парень перешел на мольбу:
— Ну, пожалуйста…
— Нет, извините, — твердо повторил Лев. — Я не имею права.
Юноша отступил на шаг, уходя в сторону, и Лев заметил, как по веснушкам потекли дорожки слёз. Нужно просто уйти. Просто уйти. Не проникаться.
Но он уже проникся. Он уже увидел в умирающем парне — Славу, а в этом несчастном мальчике — себя, с одной лишь разницей: ему бы, Льву, не пришлось бегать за врачами, умоляя пустить в реанимацию. Его бы пустили. А этого мальчика не пустит никто.
И всё-таки он спросил то, о чём боялся узнать больше всего.
— Что случилось?
— До нас докопались, — всхлипнул юноша.
— Кто?
— Не знаю. Мы возвращались под утро из клуба, а они стояли там… Это недалеко от станции было, на Первомайке. Два человека.
— И у них было оружие?
— Да. Мы ж не знали… Они из-за ногтей полезли, у Валеры они ещё и светились, блин, в темноте. Лезли, в основном, к нему. А он не умеет промолчать, поэтому всё и завертелось…
Лев смотрел в сторону, не зная, что ответить. «Он не умеет промолчать» — узнаваемая характеристика.
Парень, насупившись, спросил:
— А вы че спрашиваете? Хирург уже спрашивал… Это для полиции?
Он соврал: «Да» и ушёл.
До конца дежурства оставалось ещё четыре часа, и этого времени хватило, чтобы история обросла деталями: каждый, кто заходил в ординаторскую, обязательно обсуждал несчастного Валеру. Лев поражался, что никого не ужасает огнестрельное ранение, полученное в уличной потасовке их, вроде как, большого и цивилизованного города — этот факт ужаса как раз не вызывал. А вот крашенные ногти в совокупности с ВИЧ-статусом и мальчиком, который упорно отказывается идти домой, пока Валера не стабилизируется, ужасал всех. Кого-то ужасал всерьёз, кого-то забавлял, у кого-то вызывал брезгливую жалость.
— Мда, бедный парень… — слышал Лев краем уха, пока заполнял историю болезни. — Ну, поделом, будет уроком. А зачем выпячивать? Я считаю: будь кем хочешь, но всему городу о твоем выборе знать необязательно.
— Да ну, что вы такое говорите: будь кем хочешь… А если они в таком возрасте все захотят «быть кем хотят»? Что из этого получится? Да будь это мой сын, я б в него сам, честное слово!
Лев, не выдержав, поднял голову и посмотрел, кто это сказал. Борис Глебович, кто б сомневался. Зато лучший хирург больницы.
— Так ладно бы это… Ещё и ВИЧ разносят.
Раненный парень Валера из Славы постепенно трансформировался в Ваню, а потом и в Мики, и стал в голове Льва олицетворением всех, кого он любит. Это мог бы быть Мики — их ни в чём не определившийся, смелый, чувствительный и ранимый сын, в вечных поисках себя. Это мог бы быть Ваня, вполне определившийся Ваня, про которого всё равно бы сказали: «Осторожней!», «ВИЧ разносит» и «Он случайно не этот?». Он увидел всех их в этой ситуации, прокрутил её в голове от и до, словно пережитую наяву, и ему стало дурно.
За полчаса до конца рабочего дня в коридоре раздался крик дежурной медсестры:
— Новиков, остановка сердца!
Валера.
Лев выбежал из ординаторской, за ним поспешили постовая медсестра и коллега, подошедшая к ночной смене. В палате противно пищала ровная линия кардиомонитора, а цвет лица Валеры приобретал зеленый оттенок.
Лев включил дефибриллятор и наложил электроды на тощую грудную клетку, дал команду: «Всем отойти», нажал «Разряд» и четко произнес:
— Обеспечить проходимость дыхательных путей ИВЛ. Обеспечить венозный доступ. Засеките время.
Пока Лев делал массаж сердца, вторая реаниматорка проводила интубацию, а Яна устанавливала катетер. Через две минуты они проверили ритм и пульс — не заводился. Лев снова потянулся к дефибриллятору: «Всем отойти» — «Разряд», и на его место встала коллега, продолжая массаж сердца.
После третьего безуспешного «разряда», Лев дал команду Яне:
— Один миллиграмм адреналина, триста миллиграмм амиодарона и шприц физраствора.
Девушка повторила команду слово в слово, хватая ампулы и шприцы: Лев заметил, как дрожали её руки, но действовала она быстро и четко.
Они пытались завести сердце на протяжении тридцати одной минуты, строго по протоколу, меняясь каждые две минуты с коллегой, но линия на кардиомониторе неизменно оставалась прямой. После пятнадцатого безуспешного «разряда» Лев был вынужден признать неизбежное.
— Время смерти пятнадцать пятьдесят восемь, — сообщил он, делая шаг от кровати.
За две минуты до конца рабочего дня.
Когда он выходил из палаты, где-то между пятнадцатью пятьюдесятью девятью и шестнадцатью ноль-ноль, случился худший момент в его карьере: парень с веснушками, подпирающий двери реанимации, обернулся и с надеждой поднял на него взгляд.
Слaвa [46]
Это был очень плохой день.
Накануне он вернулся от Макса позже обычного, лёг спать в третьем часу ночи, а утром, в десять, проснулся от Ваниного хныканья. Сын пришел к нему в спальню, встал над кроватью и принялся ныть, что его любимая Нина (так и сказал: «моя любимая Нина») не отвечает ему на сообщения весь день.
Слава, потирая глаза, посмотрел на время и резонно подметил:
— День только начался.
— Уже закончился! — капризно выкрикнул Ваня. — Уже полночь, уже новый год, я поздравил с новым годом, а она даже не читает!
Солнце пробивалось через жалюзи и падало полосатым узором на одеяло, а у Вани была «уже полночь» и «уже новый год».
— Ты что, живёшь новосибирским временем?
— Я живу её временем! — насупился Ваня.
— Ясно.
Слава сел в постели и оглядел всхлипывающего сына. Хотелось сказать: «Ну а что я могу сделать? Не отвечает, значит, не хочет. Не мешай спать», но приходилось помнить о драматизме первой любви. Должно быть, у него и правда мир разваливается.
— Она, наверное, пока не может ответить, — предположил Слава. — Напишет позже.
— Она весь день «не может», — всхлипнул Ваня и расплакался ещё сильнее.
— Ну, не плачь… — мягко попросил Слава.
— А если бы тебе папа весь день не отвечал, ты бы не плакал? — справедливо спросил Ваня.
И Слава справедливо ответил:
— Я бы тоже плакал.
— Ну вот…
— Ну ладно, — Слава начинал смиряться с мыслью, что уснуть ещё раз не получится, поэтому, подвинувшись в сторону, протянул руки к Ване. — Пойдем плакать?
Ваня забрался в постель, нырнул в Славины объятия и прижался мокрым носом к папиной шее. Несколько минут мальчик щекотно дышал и жалобно всхлипывал, а Слава утешительно гладил его по волосам. Потом он сказал: «Всё, спасибо», перестал плакать и ушёл. Слава зарылся обратно в одеяло, но уснуть уже не смог. Нужно было подниматься и создавать в семье антураж Нового года.
Внешний антураж был в порядке: ёлка в гостиной, гирлянды и украшения на стенах, рождественский венок на входной двери. Мики морщился, называя это всё «вылизанностью», «искусственным лоском», и приговаривал: «Что-то всё как-то не по-русски». Договорились, что в остальном Новый год будет «русским» — с оливье и селедкой под шубой. Но это всё ещё нужно приготовить…
До вечера Слава возился на кухне. В шесть отвёз Ваню в гости к однокласснику (пока вёз, сдерживался от предложения: «Слушай, может, у вас и девочки в классе хорошие есть, м? Найдешь себе новую»). В семь Мики ушёл на вечеринку, и так как это была первая вечеринка в его подростковой жизни, Слава десять раз повторил: — Я жду тебя в одиннадцать.
— Я помню.
— Пешком не возвращайся, вызови такси.
— Да тут не очень далеко…
— Вызови такси.
Мики закатил глаза:
— Ладно, ладно…
— Вернешься пьяным — будешь наказан.
На самом деле, Слава морально готовился к тому, что сын может вернуться пьяным, но угрозами надеялся свести шансы к минимуму.
— Майло тоже идёт? — уточнил Слава.
— Да.
— Оставь мне его номер.
— Пап…
— Оставь мне его номер, — требовательно повторил Слава. — Или никуда не пойдешь.
Хорошо было бы, ответь Мики: «Тогда я никуда не пойду». Макс бы не пришёл. Но сын, хмурясь, вытащил телефон из кармана, сделал скриншот контакта и отправил его Славе.
Мужчина заглянул в мобильный уже после того, как Мики шагнул за порог, и напрягся, увидев, как подписан друг в его контактах: «Майло» и эмоджи клевера рядом с именем. Клевер… Причём тут клевер? Слава подумал бы про символ удачи, но клевер был трехлистным.
Когда пришёл Макс, у Славы уже не оставалось сил на поддержание дружелюбного диалога — запас его энергии был потрачен на успокоение Вани, общение с Мики и резку салатов — а Макс, в свою очередь, сразу явился обиженным.
— Три часа, да? — с искусственной доброжелательностью в тоне уточнял он, прохаживаясь по спальне и делая вид, что рассматривает картины на стенах. — У тебя на меня три часа…
— Я был занят весь день, я готовил, — без энтузиазма оправдывался Слава. — И у меня дети.
— Я мог бы помочь тебе готовить.
— У меня дети, — повторил Слава.