Когда дверь за спиной хлопнула, Славе стало легче — на долю секунды, пока он не вспомнил, что с Мики тоже предстоит разобраться. Ему хотелось сесть рядом, прислониться спиной к стене и расплакаться: ну, почему так — только решится одна проблема, как сразу появляется другая?
Тогда он даже не догадывался, что через какую-то минуту проблема, из-за которой он был готов расплакаться, раздуется до невероятных масштабов. Тогда он думал, что Мики просто пьяный. Всего лишь пьяный.
— Мики, что с тобой не так? — спросил он, залепляя рану пластырем.
— Это с тобой что не так? Все твои мужики распускают руки, не замечал?
— Вообще-то ты сам его ударил.
Слава не знал, что говорить. Вокруг был хаос, а в мыслях — ещё хуже, он не успел решить, кого считает больше виноватым, и потому отвечал первое, что приходило в голову.
— Да потому что… — плаксиво начал Мики, но запнулся: — Какого хрена вообще? Зачем ты его сюда привёл?
Он вскинул на него обиженные глаза — огромные, как два черных диска — и Славу пронзила тошнотворная догадка: это был не алкоголь.
— Это моя квартира, я могу приводить сюда, кого захочу, — деревянно ответил он, едва заметно — чтобы не спугнуть — оглядывая сына.
— Нет, не можешь! — капризно возразил он. — Боже…
Мики закрыл лицо ладонями, и Слава заметил, как тонкие пальцы трясутся в лихорадочном треморе. Славу начало затягивать в бездну отчаяния: он несколько дней привыкал к мысли, что сын может напиться, но ни разу не подумал о наркотиках. Он вообще никогда об этом не думал, даже в рамках сумасшедшего родительского беспокойства, когда переживаешь обо всём подряд: о беременности, раннем браке и «он, наверное, никогда не будет работать», даже тогда он не думал о наркотиках. Ни в одном страшном сне не видел таких сюжетов. Разве это не про других мальчиков и девочек? Разве он не учил его, что наркотики — это плохо? Разве не рассказывал про разрушительные примеры знакомых? Разве он настолько плохой отец, что у него мог вырасти наркоман?
А Мики, тем временем, что-то жалобно говорил. Говорил, но Слава его не слушал, потому что проживал совсем другую, оторванную от реальности жизнь. В этой жизни Мики выносил технику из квартиры, шарился по притонам и да — никогда не работал.
— Ты закончил? — спросил он, когда сын замолчал.
— Не слушай меня, — шепотом попросил Мики. — Я не знаю, зачем это говорю. Это не я.
— Я вижу, что это не ты, — растерянно ответил Слава. — Посмотри на меня.
Мики с силой прижал ладони к глазам.
— Нет.
— Мики, убери руки, — потребовал Слава.
— Нет, нет, нет!
Слава схватил сына за запястья, разводя руки в стороны, и это был первый раз, когда он сделал с ним что-то насильственное, что-то, что Мики не хотел, а он — заставил. Слава почувствовал себя гадко, что приходится так обращаться с другим человеком, но… так было надо.
Мики усиленно отводил взгляд, и Слава спросил:
— Что ты принимал?
— Ничего.
— Уже поздно отпираться.
— Нет, не поздно, — упорствовал Мики.
Разозлившись, он откинул от себя его запястья, и Мики поморщился. Слава почему-то испытал гадкое удовлетворение от этого.
— Ахренительно. Тебя не было пару часов, но ты успел накачаться наркотой.
Он никогда так не злился, ни на кого. Он хотел его ударить, а ведь он же не такой — он не бьёт людей. Он не хотел бить даже уродов, которые цеплялись к нему на улице, когда он был подростком, а теперь хотел врезать собственному сыну.
Или не врезать даже, а просто схватить за грудки и бить об стену, и кричать: «Что ты наделал? Что ты, блин, наделал?! Что ты сделал с собой? Что ты сделал со мной?! Что ты сделал с моим представлением обо мне, с моей верой, что я — нормальный человек?! Потому что, если я нормальный, как я мог вырастить тебя таким?! Если я нормальный, почему я хочу тебя нахрен убить?!»
Он тяжело дышал, не сводя взгляд с сына, умоляя себя держаться: «Если ударишь — всё станет ещё хуже».
— Я не под наркотой! — раздражающе выкрикивал Мики. — Почему ты мне не веришь?
— Потому что тебе невозможно доверять, — жестко ответил Слава. — Теперь я понимаю, почему Лев тебя бил.
Мики, задохнувшись от возмущения, выпалил в тон ему:
— Теперь я тоже понимаю, почему Лев бил тебя!
Слава резко поднялся на ноги и, направляясь в гостиную, бросил Мики:
— Пошёл в свою комнату. Видеть тебя не хочу. С Новым годом.
Он хлопнул дверью гостиной, а через секунду услышал, как с грохотом ударилась о косяк дверь детской. Слава схватил мобильный, зашёл в контакты, прокрутил вниз, до Льва, сразу за ним шёл Макс — как иронично — и, занеся палец над первым, он замер на секунду.
«А что я ему скажу?» — подумал Слава.
Он чувствовал, что, пока не успокоится, не сможет об этом говорить. Ему хотелось кричать. Ему хотелось плакать. Ему хотелось, чтобы его пожалели. Ему хотелось услышать, что он всё делал правильно, просто… просто так получилось, а он ни в чём не виноват. Ему хотелось побыть маленьким, и чтобы кто-то другой, кто-то взрослый, сказал ему, что теперь делать.
Он опустил палец ниже и нажал на имя, следующее сразу за Максом. Он позвонил маме.
Шли долгие гудки. Слава даже думал, что она не ответит, но вдруг — шорох и встревоженный голос:
— Слава? У вас всё хорошо?
Он молчал, борясь со слезами. Именно в тот момент, когда он услышал мамин голос, они начали прорываться наружу.
— Слава?..
— Мам… — хрипло выговорил он.
— Славик, что случилось? — казалось, она сейчас тоже расплачется.
Всхлипнув, он проговорил:
— Мам, у меня был очень плохой день.
Лeв [47]
Это был странный Новый год.
В семь вечера Тахир неуверенно, как будто впервые, переступил порог квартиры. Глянув на Льва, он осторожно снял рюкзак с плеч и опустил его на пол — внутри что-то звякнуло. Лев напрягся:
— Это что, алкоголь?
— Ага.
— Я просил не брать.
— Я не знал, что мы будем делать, если не брать, — оправдался Тахир. — Ты меня ещё ни разу не приглашал без… всего.
Без всего — значит, без секса и алкоголя. Такое действительно случилось впервые.
— Разговаривать, — пожал плечами Лев. — Что там у тебя? Покажи.
Тахир присел, расстегнул большой отдел рюкзака и вытащил две стеклянные бутылки: виски и мартини. Лев обе забрал, сходил на кухню, откупорил, вылил и выкинул пустые тары в мусорное ведро. Будь мусоропровод прямо в доме — отправил бы сразу в него, но хрущевки такими благами цивилизации не располагали.
Звук льющейся из горла жидкости заставил иранца мигом разуться и прибежать на кухню.
— Ты что делаешь?!
— Я же сказал: без алкоголя.
— Могли бы просто не пить…
— Нет, не могли, — оглядев парня, он гостеприимно предложил: — Раздевайся. В смысле, куртку снимай.
Тахир, насупившись, вернулся в коридор и оставил на вешалке верхнюю одежду. Лев, тем временем, расчистил от посуды рабочую поверхность: он собирался нарезать говядину, а Тахиру дать задание промыть рис.
— Принёс? — спросил он, услышав шаги за спиной.
— Принёс, — ответил парень и поставил на подоконник пятикилограммовый пакет риса.
Лев удивленно обернулся на него:
— Зачем так много?
— В моей семье всегда делали так много.
— А сколько вас было человек?
— Э-э-э… Двадцать.
— Нас двое, — напомнил Лев.
Тахир закатил глаза и потеснил его, вставая рядом. Потянулся к ножу в руках Льва:
— Ты неправильно режешь.
— А ты руки помыл?
— Помыл. Дай, — он отобрал у Льва нож и сам принялся нарезать мясо. — Нужно очень мелко.
Лев фыркнул:
— Не учи меня готовить плов.
— Это не плов! Сам же просил.
— Ладно, ладно, — примирительно ответил тот.
За три дня до Нового года Лев позвонил Тахиру и спросил, не хочет ли он отметить вместе Новый год. Когда парень ответил согласием, Лев предложил: «Может, научишь меня готовить какое-нибудь иранское блюдо?». Тахир долго не отвечал, словно Лев попросил о чём-то выходящим за рамки.
«Ты чего?» — удивился парень после долгого молчания.
«Хочу с тобой познакомиться», — честно ответил Лев.
Валера две недели не шёл у него из головы — сначала Лев долго анализировал, мог ли что-то сделать иначе, чтобы спасти парня, а потом корил себя за глупое упрямство перед дверьми реанимации, когда он не пустил к нему мальчика в веснушках, но на фоне всех этих мыслей маячила главная, будто написанная большими неоновыми буквами: «СЛАВА». Многие дни эта мысль была оторванной от остальных, блуждала в голове, как неясное воспоминание, и только через две недели начала оформляться в самостоятельные умозаключения.
Нужно было признать, что представления о жизни рухнули, как карточный домик. Парня с крашенными ногтями подстрелили. Его коллеги обсуждали случившееся, попивая чай с печеньками, и сходились во мнении, что: «Ну, это ужасно, конечно, а что он хотел?». Сотрудники полиции, приехавшие по звонку об огнестрельном, брезгливо уточнили: «А данный гражданин что… нетрадиционный что ли?». Лев знал о гомофобии и раньше. Это не первый пациент в их реанимации, оказавшийся геем, и не первый, про кого в ординаторской говорили «этот». Лев и про себя понимал, что он «этот», и всё сказанное коллегами относилось и к нему самому.
Но другие геи умирали тривиально. Другие геи умирали от тяжелых болезней, масштабных ДТП и послеоперационных осложнений. По крайней мере, так ему нравилось думать. Теперь, конечно, приходилось думать и о другом: сколько на самом деле было геев среди тех мужчин с побоями и увечьями, с ножевыми ранениями и огнестрелами, полученными в «бытовых драках» или в формулировках «гражданин А. не поделил с гражданином Б.»? Сколько геев было среди тех, у кого не было крашенных ногтей, ВИЧ-статуса и парня, подпирающего двери, но кто тоже умер только потому, что он гей? Теперь это было невозможно подсчитать. Лев никогда не считал нужным вовлекаться в чужие ситуации: они его не касались. Он никогда ни о чём не спрашивал.