А когда двадцатилетнего Валеру, накрыв простыней, увозили в морг, поздно стало спрашивать. Теперь колокол звонил и по нему.
Сразу, как он это понял, мысли стали биться в агонии: «Славу здесь убьют. Не за ногти, так за одежду, а не за одежду, так за что-нибудь ещё, потому что это Слава, он не умеет промолчать». Слава был не здесь, а там, в безопасности, но это не приносило спокойствия: Лев ведь мечтал, что всё как-то наладиться, что он упросит его вернуться, что Слава, в конце концов, поймёт, что в России им было лучше… Но теперь так было нельзя. Никак было нельзя. На что теперь упрашивать: на смерть от пули в груди? Признать безнадежность своего положения казалось невозможным.
День ото дня легче не становилось: каждое утро он просыпался с новым пониманием жизни. Жить здесь нельзя не только Славе, но и детям — обоим. Здесь нельзя жить Мики, мечущемуся между мальчиками и девочками, здесь нельзя жить Ване, обреченному сражаться с бюрократической машиной за право получать лекарства. Он представлял, как какие-то уроды зажмут Мики на улице, он представлял, как Ваня попадёт в больницу и станет жертвой сплетен в ординаторской. Кошмар разрастался.
Двадцать седьмого декабря он проснулся с ясным пониманием, что ему теперь делать.
Ничего.
Ничего не делать — значит, отпустить. Наверное, это и есть любовь: любить его любым, любить вопреки его решению не любить в ответ, любить его счастье, даже если это счастье строится далеко и не с ним. Это решение стоило ему нескольких бессонных ночей, проведенных в слезах и нежелании от него отказываться, но каждый раз, как перед глазами вставала картина жёлтых ногтей в кровавых разводах, Лев всё больше приходил к мнению, что любить живого Славу, пусть далекого и чужого, легче, чем мертвого, но «своего».
Тогда он и позвонил Тахиру: не потому, что хотел забыться в сексе и алкоголе, а потому, что нужно было начинать другую жизнь. Он не знал, с чего начать, и попробовал начать с человека.
— Двадцать человек в семье — это кто? — спросил Лев, наблюдая за ловкими движениями Тахира: мелко нарубил мясо, сдвинул в сторону, потянулся к следующему куску.
— Родители, родители родителей и дети.
Подсчитав всех в уме, Лев обалдел:
— Дети? Вас что, четырнадцать?
— Нет, нас пятеро, у меня две сестры и два брата. У всех есть свои семьи, и братья с женами и детьми живут в родительском доме.
— Почему?
Он ответил с некоторым смущением:
— Потому что мужчина должен привести женщину в дом, а у моих братьев нет своих домов.
Лев присвистнул: кошмар, ну и табор, ну и порядки.
— Ты поэтому здесь? Освободил место?
Он попытался пошутить, но Тахир ответил серьёзно:
— Нет, просто мой дядя застал меня с парнем.
— И ты уехал из страны? Радикально решаешь проблемы.
Тахир поднял на него уставший взгляд. Ещё одна неудачная шутка.
— Там, откуда я родом, таких как ты и я вешают на площадях, Лев.
Лев и забыл, что из себя представляет Иран. В то время, пока в России можно безнаказанно убить гея, в Иране нельзя безнаказанно быть геем. В Канаде же можно выйти замуж, воспитывать детей и судиться с любым, кто косо на тебя посмотрит. Странно, что всё это один мир.
— Неужели твой дядя бы тебя сдал? — не поверил Лев.
— Он и сдал. В смысле, семье. Он рассказал семье.
— И что они?
— Они сказали, чтобы я менял пол.
Лев фыркнул:
— Чего?
— У нас так заведено.
— Заведено?
— Да, геи на всякий случай меняют пол, чтобы их не казнили.
— Что?..
Лев не знал, можно ли над этим смеяться, но не мог удержаться от ошалелой улыбки: это что, на самом деле где-то происходит прямо сейчас?
— Если в какой-то семье обнаруживается гомосексуал, родственники либо отказываются, либо просят сменить пол… На, помой рис, — он передал Льву казан, а сам продолжил: — Понимаешь, тут третьего не дано. Нет варианта просто принять, потому что это не может быть просто. Это значит смириться, что твоего близкого человека в любой момент могут убить.
Насыпав два стакана риса в казан, Лев, потеснив Тахира, прошел к раковине. Включив воду, заметил:
— Вижу, пол ты не сменил. Или ты был девочкой?
Тахир опять ответил очень серьёзно:
— Что? Нет конечно.
Лев тяжко вздохнул. Он не понимал, как можно сблизиться с человеком, который не смеется с твоих шуток — Славу получилось рассмешить в первые же минуты разговора, а тут… Может, это языковой барьер? Всё, что кажется смешным на русском, иначе звучит по-английски? Или разный культурный фон мешает им пробиться друг к другу? Или он просто потерял хватку и стал несмешным?.. Только не это.
Он поставил рис на плиту и снова повернулся к Тахиру.
— Мы с родителями договорились, что я уеду из страны, — рассказывал тот. — Для этого мне пришлось два года отслужить в армии, потому что иначе у нас не выдают паспорта. Потом я получил туристическую визу и приехал сюда.
— Почему именно сюда?
— Мне нужна была страна без строгой миграционной политики. Испугался, что в Европе быстро поймают.
— Ты нелегал что ли?
— Да. С тех пор, как истекла моя туристическая виза.
— А когда она истекла?
— Пять лет назад.
Лев снова присвистнул, но не нашёл, что ответить. Когда он планировал этот вечер, он думал, что поговорит с Тахиром обо всём, что месяцами замалчивалось: например, о том дне, когда он подливал ему в баре, о странном пробуждении в квартире с посторонним, о следах на руках, про которые Тахир сказал: «С кем не бывает». Но эта история как будто бы ответила на все его вопросы сразу: казнь за секс с другим человеком — а с кем не бывает? Он больше двадцати лет жил в норме, которая для Льва называется «пиздец, пиздец, крайней степени пиздец, этого не может быть», что уж тут говорить о культуре согласия…
Поэтому Лев о ней говорить не стал. Они молча доделали плов (Тахир смешно называл его «эстамболи»), а потом ели его, сидя на полу перед телевизором, смотрели «Иронию судьбы» и пили колу (она должна была разбавлять виски, но не судьба). Говорили о ерунде: Лев удивлялся, что за пять лет в России Тахир ни разу не посмотрел «Иронию судьбы», а Тахир говорил: «Это странный фильм» и «Что-то как-то не очень смешно». Когда в финальной сцене главный герой поцеловался со своей Надей, Тахир, как подросток на киносеансе про любовь, тоже потянулся за поцелуем.
Это могла бы быть захватывающая история. Русский и иранец. Врач и нелегальный мигрант. Бывший скинхед и бывший мусульманин. Жаль, что они не живут в любовном романе.
Лев отодвинулся и сказал:
— Знаешь, я думаю, мы видимся сегодня последний раз, — очень мягко сказал, без заносчивости.
Тахир растерялся:
— Почему?
— Потому что ты не смотрел «Иронию судьбы».
Тахир удивленно мигнул. Четвертая шутка — снова мимо.
— Потому что я люблю Славу и хочу с этой любовью побыть наедине, — терпеливо объяснил Лев. — Но хорошо, что сегодня я не один. Одинокий Новый год меня бы размазал.
Тахир улыбнулся через силу, отставляя тарелку в сторону, на пол.
— А меня и этот размазал.
— Извини.
— Да ничего. Просто я люблю тебя.
Не зная, что сказать, Лев ответил ещё раз:
— Извини.
Не дожидаясь нескольких минут до боя курантов, Тахир собрался и ушёл. На прощание сказал:
— Надеюсь, ты правда больше не придёшь. Это изматывает.
— Не приду, — пообещал Лев.
Когда он закрыл за ним дверь и вернулся в гостиную, телефон, оставленный на столе, замигал экраном. Лев взял его в руки и открыл пришедшее сообщение от Вани: «Папочка с новым годом!!!!! А у нас ещё утро………………»
Он быстро напечатал в ответ: «Спасибо», но перед отправкой подумал секунду и дописал: «Спасибо, солнышко».
Слaвa [48]
Мама не сказала ему, что делать.
Но мама сказала, что он молодец и что бы ни сделал дальше — это будет правильно.
— Потому что ты всегда стараешься, как лучше, — добавила она.
Слава, всхлипывая, отвечал:
— Я уже старался, как лучше, я читал книжки по воспитанию и отвечал ему фразами из этих книжек, и что толку? Может, я только хуже всё это время делал… Может, надо было его бить…
— Ты так на самом деле не думаешь, — отвечала мама.
— Я уже не знаю, что думаю.
Он выговаривался, а мама отвечала невпопад и совсем не то, что он хотел слышать (он хотел готовых формул, но кто их мог дать?), и всё равно становилось легче — хотя бы от того, что мама послушала. Обида на неё стала казаться ему глупой и ничего незначащий — зачем он бросил её, разве у него такая уж плохая мама?
Этот недолгий разговор дал ему сил взять себя в руки, вытереть слёзы и встретить младшего сына с улыбкой и готовностью слушать о майнкрафте, коте-сфинксе (такой жил у Джимми дома) и говорящем роботе, который делает руками-клешнями «клац-клац». От неудобного разговора уйти всё равно не получилось: усевшись за стол перед тарелкой оливье, Ваня спросил: — А что, Мики с нами праздновать не будет?
— Не думаю, — ответил Слава, потеряв улыбку.
— Почему?
Слава молчал, не зная, что сказать, а Ваня со знанием жизни вдруг спросил:
— Напился, да? — ещё и улыбнулся, с пониманием покивав.
— Если бы напился…
— Под кайфом?
— Ваня!
— Что? — непонимающе спросил сын. — У нас в детдоме колёса катали в обмен на мобильники. Дороже всего был мет.
Слава вздохнул: он и забыл, что жизненный опыт сына сполна переплюнул родительский. С надеждой посмотрел на мальчика:
— Ты хотя бы не пробовал?
Тот покачал головой:
— Не, у меня не было мобилы… Так что, Мики под кайфом?
— Вроде того.
Ваня опустил глаза в тарелку, наколол на вилку одну горошину и задумчиво её рассмотрел. Слава в своей тарелке делал то же самое: сортировал ингредиенты, отодвигал их друг от друга и ничего не ел. Тошно было.
Ваня поднял взгляд на Славу:
— А это плохо, да?