В комнате пахло жженой травой, и Слава не мог понять, чудится ему этот запах или он висит в воздухе на самом деле. Верхний ящик тумбочки действительно источал странный растительный аромат, но теперь Славе казалось, что пахнет повсюду. Может, запах был здесь всегда, а Слава не замечал, потому что старался быть слишком хорошим? По пальцам одной руки можно вспомнить, сколько раз он проходил в детскую комнату — она вся принадлежала детям, потому что… потому что так правильно? Он стучал, прежде чем открыть дверь, не заходил, а заглядывал, не убирался и не требовал уборки (кроме протирания пыли), потому что позволял им самостоятельно решать, хотят они жить в порядке или хаосе. Разве это не демократия? Не та степень свободы, необходимая детям? Почему всё, что он старался делать правильно, теперь выглядит одной большой ошибкой?
Он злился на собственную несостоятельность. Он злился на Мики, который не только открылся с новой стороны, но ещё и заставил Славу переосмыслять себя. Казалось, всё, что он знал о своей семье раньше, неправда. Всё, что он знал о себе самом — тоже. Ему всегда хватало мудрости оставаться мягким, чутким, спокойным отцом, а теперь он перетряхивал его личные вещи и ему даже не было противно. Ему было злобно. Он делал это с какой-то разрушительной жаждой тирании.
И в то же время понимал, что тирания не работает тоже. Он будет прятать лучше. Он будет хранить траву не в верхнем ящике тумбочки, а в таких местах, куда Слава даже не додумается заглянуть (тайник в плинтусах?). Он будет врать больше и лучше. Тирания выращивает изворотливых изобретательных лжецов.
А если ни любовь, ни насилие не помогут воспитать хорошего человека, что вообще поможет? Он не знал ответа. Это был пик его родительской беспомощности.
Когда Слава гремел ящиками стола в поисках документов, Мики шевельнулся в своей постели и приоткрыл глаза. Слава обернулся на него и с напором спросил:
— Где твой паспорт?
Сын закрыл глаза и отвернулся к стене. Слава громко задвинул ящик обратно и вытащил следующий — в нём, среди трех квадратиков презервативов, просроченной шоколадки и календариком за прошедший год, лежал Микин загранпаспорт. Слава вытащил его, с грохотом вернул ящик на место и вышел из комнаты. Он бы хлопнул дверью (потому что какого хрена этот чертенок спит, а он — нет?), но не хотел разбудить Ваню, сопящего на диване в гостиной.
Он вернулся к столу с ноутбуком, открыл крышку и начал грузить сайт авиакомпании. На секунду глянул в окно, где из-за приземистых домов виднелся кусочек улицы с той самой авиакассой, и подумал: «В праздники принято делать широкие жесты…».
Захлопнув крышку обратно, он поднялся и решил прогуляться до Джервис-стрит. Там, в кассе, он купил три билета на конец января — на ближайшие даты цены взлетели почти в два раза. Кассирша уточнила:
— Сделать возвратный тариф?
Слава закивал. Он сомневался во всём, что делает — ему нужна была возможность передумать.
Конечно, он купил билеты так скоро, и так явно (так по-настоящему!) только по одной причине: он злился. Ему хотелось наказать Мики, но он не мог придумать ни одного наказания, который тот бы не смог обойти: он достанет другой телефон, другую траву, другой провод от интернета — что угодно другое, потому что он лжец. Изобретательный лжец. И изворотливый. И, кажется, его всё-таки воспитывал тиран.
Но от чего Мики точно не смог бы уйти, так это от моральных мучений. Пусть думает, что поедет домой один. Пусть посчитает, что Слава может от него отказаться. Пусть вообще поживёт в этой изоляции — физической и эмоциональной — может, тогда что-нибудь поймет.
Слава оставил Микин билет на столе, а сам вернулся в гостиную и попытался продолжить жить своими обыкновенными обязанностями. В десять проснулся Ваня, Слава сделал ему омлет в виде пениса. Ваня просил в виде зайца, но яйцо неправильно растеклось, и получилось то, что получилось — и Слава, и Ваня тактично сделали вид, что это не пенис.
Они успели посмотреть первую часть «Ледникового периода», прежде чем Слава услышал, как в детской началось шевеление, и метнулся к сыну. Он сам не понял, с какими чувствами это делает: вроде и беспокойство («Он себя нормально чувствует?»), а вроде и злость («Сейчас посмотрю в эту наглую рожу»).
Мики сидел на кровати со своим обыкновенным хмурым лицо, и Слава понял: всё нормально. Поэтому начал злиться ещё сильнее — вот было бы не нормально, вот если бы он бледнел, хрипел и блевал, можно было бы хотя бы пожалеть, а так…
— Доброе утро, — проговорил Слава, скрывая едкую злость в голосе.
Мики ничего не ответил, сонно обвёл взглядом комнату, и Слава почти торжественно объявил:
— На столе твой новогодний подарок.
Сначала он обрадовался («Правда? Можно домой?»). Слава так и хотел. А потом огорошено переспросил: «Ты отсылаешь меня?». И этого Слава тоже хотел. Пусть получит такие же эмоциональные качели, на которых он, вот уже десять лет, только и делает, что прокатывает Льва и Славу.
Наверное, он был жесток в тот момент. Лев любил повторять: «Любящий родитель должен быть иногда жестоким».
Мики всё отрицал: это была просто вечеринка, это было только один раз, какая травка, я не курю травку… Чем больше он отпирался, тем противней становилось Славе. Когда ты вырастил наркомана — это одно, а когда лжеца, труса, манипулятора и просто безответственного хама — другое. Если объединить всё в одно — получится третье. И это третье — его сын.
Слава взял его телефон со стола, протянул и приказал:
— Разблокируй.
Наступала самая неприятная фаза разговора. Под ложечкой противно засосало.
— Зачем? — Мики выпрямился, словно приготовился драться.
— Хочу посмотреть.
— Чё за бред, папа?
— Задаюсь тем же вопросом последние пару лет жизни с тобой.
— Это вообще-то ненормально, — напомнил сын. — Ты не имеешь права шариться в моём телефоне. Личные границы и всё такое. Не слышал об этом?
Слава усмехнулся про себя: вот и его вежливое воспитание. Он думал, мимо прошло, а нет — на месте. Только всплывает против него же.
— Слышал, — согласился Слава. — Говорят, это работает с детьми, которые не употребляют наркотики.
Мики отвернулся, давая понять, что не скажет пароль. Слава вздохнул: он сотни раз видел, как сын включает главный экран, и никогда комбинация цифр не менялась. Ему и не нужно было просить, но вот так — через просьбу — он пытался сохранить остатки гордости: и своей, и Микиной.
— Я же всё равно его разблокирую, Мики, — сообщил Слава. — Ты просто оттягиваешь неизбежное.
Сын не отреагировал на его слова. Слава начал набирать пароль сам — один раз специально ошибся. Почему-то было неловко вводить безошибочно с первого раза.
— Месяц и дата рождения, — протянул Слава. — Я думал, ты умнее.
Мики пожал плечами:
— Ну, извини.
Во внутреннем обустройстве Микиного смартфона угадывался характер Льва: идеальный порядок на рабочем столе, приложения рассортированы по папочкам, а там, внутри папок, ещё и выстроены в алфавитном порядке. Славе это было только на руку — упрощало поиск.
Он нажал на иконку Телеграма — главного виновника всего плохого по мнению родителей и Роскомнадзора — но не успело приложение прогрузиться, как Мики кинулся к нему и принялся отбирать телефон. Слава машинально оттолкнул его, сильнее, чем хотел, и сын приложился о столешницу. Славу кольнуло чувство стыда, которое Мики тут же нивелировал своим хамским вопросом: — Пытаешься вести себя, как он? — он скривил губы в усмешке. — Хреново получается.
— Мне всё это не более приятно, чем тебе, — устало ответил Слава.
— Так отдай мне телефон.
Он покачал головой:
— Нет. Хватит с меня демократии.
Мики ещё раз попытался выхватить телефон из его рук, но Слава, увернувшись, выскользнул за дверь, как ниндзя: вот и пригодилось джиу-джитсу. Правда, совсем не так, как он думал.
Следующие два часа Слава потратил на методичное изучение Микиных переписок. Когда закончил, ему захотелось помыться.
Выполняя суровые указания Льва, Слава в глубине души надеялся: то, что они найдут, докажет им, что они переволновались. Ну, это же подросток! Да, попробовал наркотики один раз, ну и что? А то, что травку курит — так он, может, и не курит. Может так, иногда… Разве не все так делают? Слава сам видел этих подростков, без утайки сидящих в парке с косяком между пальцами. И у Мики, наверное, обыкновенное любопытство.
Но он сделал поиск по сообщениям. Слово «марихуана» встречалось в переписке с Майло каждый день, в переписке с другими людьми — несколько раз в неделю. Синонимичные названия — все, до которых додумался Слава — ещё чаще. Каждый день своей жизни их сын говорил о траве: где достать, как достать, где курить, если достал, когда курить, под что курить, будут ли они курить вместе…
Главный дилер был очевиден — Майло. Добродушный парень с наивной улыбкой, который разглядывал картину Ван Гога в их квартире и задавал очаровательно-глупые вопросы. В какой-то момент Слава начал злиться на него даже сильнее, чем на Мики, но чем ниже пролистывал диалоги, тем больше причин для злости в адрес сына находил: странные знакомства, непонятные парни и девушки старше его на несколько лет, предложения секса в обмен на косяки (и это Мики! Мики себя предлагает!) Он смотрел на даты и вспоминал, что делал в эти дни: смотрел кино с Максом, ходил на свидания с Максом, сидел в больнице с Ваней, водил Ваню на физкультуру, был с Максом в кафе… Значит, в дни, когда у него, у Славы, была обыкновенная жизнь, у Мики была вот такая?
Злость, не найдя выхода, осела внутри — это же он во всё виноват! Как он мог ничего этого не заметить?
Не обратив внимания на время, он позвонил Льву, в глубокую сибирскую ночь. Тот ответил быстро и сразу спросил:
— Всё в порядке?
Слава выдохнул:
— Ну, не считая нашего сына…
— Я договорился, завтра съезжу в больницу, узнаю условия.
— Я изучил телефон.
Голос Льва стал напряженным: