— Ну и зануда.
Он задумчиво посмотрел в потолок, словно разглядывал что-то, а потом:
— Ну так вот. Думаю, я бы Гитлера убил.
— Серьёзно?
— Ага.
Лев удивился: сам-то он ответил, что не стал бы. Не то чтобы специально подбирал пацифистские ответы, но всё-таки старался быть ближе к Славе в своих рассуждениях. А тут…
— А если бы всё стало ещё хуже, чем при Гитлере? — предположил Лев.
Слава пожал плечами:
— Не попробуешь — не узнаешь. Я бы попробовал.
— Но ты же против оружия!
Слава поморщился, как будто вспомнил что-то неприятное:
— Блин, точно!.. — и вздохнул: — Придется тогда голыми руками убивать, ничего не поделаешь.
Он снова засмеялся, напрягая пресс, и только тогда заметил, как устали мышцы живота — так много они смеялись друг с другом! «Это точно любовь», — подумал Лев.
— Спи спокойно, мой принц из восточных сказок, — прошептал он. Это было в сто раз интимней, чем сказать: «родной».
Слава улыбнулся, повернулся на бок, обхватывая подушку руками.
— А тебе хорошего дня, мой принц из скандинавских.
В спальне Славы стоял оранжевый полумрак в свете настольной лампы. В спальне Льва, отражаясь от зеркала, падала полоска света на постель. Солнце никогда не посещало их царства одновременно.
Не потому ли, что эти царства на разных концах Земли?
Слaвa [58]
Он уже пожалел, что так сказал: мол, ты полетишь один. Теперь, когда прошло больше недели, когда он был окутан вниманием и заботой, а каждый день начинался с сообщений Льва и признаний в любви, он не понимал своего жестокого стремления напугать сына, сделать ему как можно хуже. Отойдя от злости, он начал думать, как это всё отмотать назад, рассказать Мики правду и не потерять своего родительского авторитета.
Он всегда считал, что любой человек заслуживает правды. Юлить, искажать смыслы, не говорить в глаза, а скрывать что-то из лучших (а в его случае из худших) побуждений — это жестоко, никогда не бывает правильным, и никто этого не заслуживает. Не было бы ничего вернее, чем сказать сыну: «Прости, Мики, я разозлился на тебя и соврал, я был не прав, всё это время у меня были билеты домой», но…
Когда Слава это представлял, то тут же пугался масштаба своей подлости: столкнуться с мыслью, что он обрек ребенка на двухнедельное существование с пониманием, что отец отсылает его в Россию, как в Сибирь на каторгу, было невыносимым. А потом новый ужас от осознания, что Мики тоже всё это поймёт, поймёт, какой Слава мерзавец, и это окончательно испортит их отношения, которые и без того непонятно за каким чертом ещё держатся в своей шатко-валкой позиции.
Поэтому, когда он всё-таки вытянул его на прогулку, когда они поговорили по душам и поняли друг друга, он говорил ему другую правду. Он думал: ну, заменишь одну правду на другую — разве так уж критично? Главное, что он был искренним.
Ровно до того момента, пока не сказал, что решение вернуться пришло к нему будто бы на днях. Во всяком случае, так это выглядело, ведь про билеты, купленные ещё первого числа, он не сказал ни слова, зато выдумал какие-то закрытые границы. Всего лишь мелочи, да? Небольшое умалчивание никому не вредит.
Он запомнил эту свою мысль — про умалчивание — и потом, в аэропорту, она накатила на него снова. Когда женщина на пункте досмотра вытащила из рюкзака Мики марихуану, у Славы будто страница из Википедии в голове прогрузилась: так, это ничего страшного, это легально, я об этом читал…
— Это моё, — сказал он быстрее, чем Мики успеет ляпнуть что-нибудь не то.
Они с сыном обменялись многозначительными взглядами.
— У вас международный перелёт, сэр. Провоз марихуаны допускается только на внутренних рейсах. Мне придётся это изъять.
— Конечно, — кивнул Слава. — Извините, я не знал.
Допустим, от службы безопасности аэропорта он отвертелся, но от мысли, что ты худший отец в истории всех времен и народов отвертеться было куда сложнее. Даже ругаться на Мики было сложно. Упрекать его за что? За вранье? За то, как Слава, веря в лучшее в нём, надеялся на исправление, а тот обнулил все его надежды? А сам Слава что, не врун? Небольшие умалчивания, значит…
Он написал Льву о том, что случилось, и они слегка повздорили в переписке.
«Я не знаю», — в раздражении писал Слава ответ на вопрос мужа: «Как это могло случиться?»
Отправив, он добавил:
«Я боюсь, что он курил всё это время, хотя я сидел возле него, как пёс на цепи. Видимо, твоя тирания не сработала»
«А твоя мягкость сработала? — незамедлительно пришел ответ. — Ты несколько месяцев был с ним один, мог воспитывать, как захочешь. И вот результат»
«То есть, его зависимость — результат моего воспитания, хочешь сказать?»
«Как минимум, результат твоего недосмотра»
«Очень легко говорить о недосмотре, когда тебя вообще не было рядом»
«Ага, вот только вспомни, почему меня не было»
«Почему? Потому что ты хотел домой? Помню. И что дальше?»
Этот разговор оборвался, когда была объявлена посадка на борт, Слава убрал телефон в рюкзак и ближайшие девять часов к нему не притрагивался. В самолете он пытался спать, но ничего не получалось: он переживал о ссоре со Львом и даже пару раз чуть не заплакал — приходилось идти в уборную и умываться холодной водой, чтобы отпустило. А когда шел обратно, возвышаясь над рядами кресел, заметил, что Мики тоже не спит и украдкой плачет. Ну и денек…
Утром, во время пересадки в Сеуле, он написал Льву:
«У меня ощущение, что я не просто возвращаюсь в Россию, а возвращаюсь во всё, что было раньше. Возвращаюсь в больную, извращенную версию наших отношений»
«Мы всего лишь поспорили, — ответил Лев. — Все иногда спорят».
Ну-ну…
Слава не стал отвечать и выключил телефон. Как глупо: именно теперь, перед самолетом, который через несколько часов сядет в России, он стал не уверен во всём, что происходит. Ещё вчера они были счастливы и планировали новое будущее, а сегодня Слава без перерыва думал: «Это ошибка. Это ошибка. Это ошибка». Они спорят, как раньше. Они ссорятся, как раньше. Они не слышат друг друга, как раньше. Любой конфликт вспыхивает между ними, как спичка, и огонь, перекидываясь, уничтожает всё вокруг.
Лев был прав в одном: все иногда спорят, без этого никуда. Но Славу смущали не эти ссоры, а пресловутое как раньше. Словно не прошло полугода. Словно они ни капли не изменились. Словно они ничего не поняли за время разлуки.
Последующие пять часов полета прошли для него, как в лихорадке: он будет там. Слава ничего не ел, только брал бумажные стаканчики с чаем, и чувствовал, как трясутся руки, едва не выплескивая кипяток на одежду. Это был страх. И это было хуже всего остального.
Он не волновался перед долгожданной встречей.
Не нервничал из-за возможной неловкости.
Не переживал, как они заговорят друг с другом после всего, что случилось.
Он боялся. Он его боялся. Из всего, что можно было чувствовать по поводу возвращения в Россию, это чувство было самым худшим — худшим по своей жуткой, неестественной сути.
В голове была каша из опасений.
…он, наверное, будет злиться из-за моих сообщений, и всё равно нам придется обсудить это, а если мы опять поссоримся, ещё больше, если он совсем разозлится, вдруг он опять…
Слава оборвал себя.
«Нет, он не ударит. Повода нет. Слишком мелкая ссора»
Когда он об этом подумал, стало спокойней. А потом он подумал об этом ещё раз, и стало хуже, чем было:
«Пиздец. Я утешился мыслью, что не давал повода себя бить. Пиздец»
Он посмотрел на детей: Ваня спал, свернувшись в кресле, Мики не спал, а притворялся. Славин взгляд зацепился за заживающую ранку в углу глаза старшего сына — он-то уже привык её не замечать, а вот Лев…
Первое, что захотелось сделать: растолкать Мики и попросить придумать другую историю происхождения шрама. Он даже чуть не заговорил с ним об этом, но спохватился: нет, это бред какой-то. Хуже того, что это бред само по себе, Мики поймёт, что его родители — придурки. Может, он, конечно, давно это понял, но зачем усугублять…
И тогда он разозлился на самого себя, на Льва, на свой страх. Ну, что такого плохого он сделал? Разве он в чём-то виноват? У Льва тоже были какие-то отношения, разве это повод упрекать друг друга? Они же расстались! Он не будет об этом умалчивать. Сколько можно бояться, почему везде страшно, в стране страшно, с мужем страшно, с Мики страшно… Надоело!
В Толмачево, вдохновленный этой злостью, он сначала вызверился на Мики, высказав сыну всё, что о нём думает: про чужака, про усталость с ним бороться, про превращение в тирана. Почти в ту же секунду, заметив растерянный взгляд сына, пожалел об этом: черт-черт-черт, он же не прав!
Он вдруг увидел в глазах Мики то же самое, что чувствовал в себе. Страх. Он тоже его боится. И тогда Мики на мгновение стал ему очень понятен, очень близок, очень… в общем, очень. Но Слава не решился бросить из рук сумки и начать его обнимать, прося прощение, просто не решился, ведь… Трава в аэропорту. И наказания. И вообще… Он тут что-то должен решать, как взрослый, и ставить его на место. Поэтому он оборвал их разговор, двинувшись дальше по коридору.
А там, дальше, был он. И Славе не понравилось всё, что он испытал, увидев его вживую.
Не понравился трепет, заставивший его колени ослабеть, а мысли распасться на вязкую кашу, где единственной логичной мыслью осталась: «Какой красивый…»
Не понравился страх, подстегнувший этот трепет, зажавший его в угол и напомнивший: «А вдруг он сейчас злится на тебя?»
Не понравилась собственная злость, жаждущая разрушить и трепет, и страх.
Когда они подошли ближе, и Слава почувствовал такой до боли знакомый запах сандала, трепет снова взял над ним верх: «Как вкусно от него пахнет, хочу его обнять», но стоило Льву обратить внимание на шрам Мики, как злость взяла поводья в свои руки.