пару месяцев, и ты…
Он недоговорил, задохнувшись от обиды.
— Хочешь знать почему?
— Почему?
Слава обвел подбородком окружающее пространство, с осколками на полу и пятном на стене.
— Ну, примерно поэтому…
— Хватит врать! — потребовал он, повысив голос. — Как будто я все пятнадцать лет в тебя чайники кидал!
— Конечно нет! Ты изобретателен, у тебя каждый раз что-то новенькое!
Сэм, среагировав на крик, прижала уши к макушке и начала скулить, вырываясь из Славиных рук. Тот выпустил её в коридор и закрыл дверь на кухню. Лев, проследив за этим, сказал уже тише:
— Я ничем не заслужил этого уничижительного отношения к себе с твоей стороны.
— Ты сам к себе так относишься. И ко всему, что между нами происходит.
— Да что ты?
— А разве нет? Это ты считаешь секс между нами унижением своего человеческого достоинства. Это ты считаешь его позором, под который тебе пришлось прогнуться. Это ты просишь забыть о нём на утро. Что я должен думать, когда ты предлагаешь мне поменяться ролями? Что ты хочешь меня опозорить? Прогнуть под себя? Нет, спасибо, не надо меня приглашать в свой больной изувеченный мирок! Не надо, ладно? Я туда не хочу!
Выслушав эту тираду, Лев приподнял бровь и с искренним удивлением спросил:
— Это всё? Серьёзно, это всё? Только поэтому? Я не считаю это унижением. Теперь можно тебя трахнуть?
Слава горько усмехнулся:
— Иди на хер.
— О, видимо не всё…
Но Слава, развернувшись, уже выходил из кухни, осторожно отгоняя Сэм от двери. Лев нагнал его в прихожей.
— А чего ты уходишь от разговора? — поинтересовался он, наблюдая, как Слава зашнуровывает ботинки. — Ты же хотел поговорить.
Тот молчал, раззадоривая Льва ещё больше:
— Вот так всегда. Ты всегда всё передергиваешь. Сначала хочешь поговорить, а потом уходишь. Сначала морозишь меня пятнадцать лет, а потом говоришь, что в этом виноват чайник, который я кинул только сегодня. Про унижения я вообще не понял… С чего ты взял этот бред?
Накинув куртку, Слава повернул замок в двери, и, обернувшись, сообщил на прощание:
— Никто из наших детей не психопат. Только ты.
— Отлично, — цыкнул Лев. — Ну, окей, давай, вали. Иди жалуйся на меня своему психотерапевту, этим же ты видимо там занимаешься, да?
Последнюю фразу Слава оборвал хлопком двери, и своё несчастное: «Да?» Лев спросил уже в тишине квартиры.
Слaвa [60]
Он выбрал «Жутко громко и запредельно близко». Там, в этой книге о девятилетнем мальчике, отец которого погиб в теракте 11 сентября, Слава прочел фразу:
«Можно простить уход, но как простить возвращение?»
Этот вопрос въелся ему в память еще десять лет назад, при первом прочтении, а затем всё чаще и чаще охватывал беспокойством. Действительно, некоторые возвращения простить невозможно.
Он положил книгу в рюкзак поверх стопки одежды, собранной для Мики, а в соседний отдел сунул листы бумаги, карандаш и ручку. Уже застегивая рюкзак, последний раз окинул взглядом книжную полку, и взял с неё «Цветы для Элджернона». Так хотелось, чтобы Мики, читая хорошие книги, рос хорошим человеком…
Их встреча прошла сухо и безрадостно. Слава передал рюкзак, а Мики сообщил:
— В моих анализах не обнаружили наркоту.
— Я знаю.
Врач, перехватив Славу в коридоре, уже озвучил эту информацию, но на фоне всего происходящего она не вызвала особых эмоций.
Мики, насупившись, сказал:
— Я же говорил, что не наркоман.
Слава иронично усмехнулся:
— А знаешь, где обнаружили наркоту? В твоём рюкзаке в аэропорту.
Демонстративно подняв глаза к потолку, Мики перекинул рюкзак через плечо, буркнул: «Пока» и удалился из комнаты для гостей. Как обычно, задним числом, Слава пожалел о своей холодности: нужно было его похвалить. Он, кажется, этого хотел.
Славе не нравилось, что с ним происходило в последние два дня: раздраженный и взвинченный, будто заложник собственных эмоций, он злился на Льва, а срывался на детях.
Когда вернулся домой, отыгрался еще и на младшем. Ваня скакал кругами, пока Слава готовил ужин, и ноюще-требовательным тоном просил поиграть с ним в Майнкрафт. Слава, в лучших традициях, вывалил на Ваню все ужасные родительские фразы, пришедшие на ум: и «Хотеть не вредно», и «Я тебе русским языком говорю…», и «У меня от тебя уже голова болит».
Это было несправедливо, конечно: голова у него болела не от Вани. А ребёнок, надувшись, пошел играть один, и больше со Славой тем вечером не заговаривал.
Но, наверное, так не бывает, чтобы человеку слишком долго не везло, и ночью произошел самый удивительный момент в его отцовском опыте: его починили обратно. И всё снова обрело понятный смысл.
Обессиленный от навалившегося дня, Слава, смахнув покрывало с постели, хотел было сложить его в четверть, но, помедлив, прижался к мягкой ткани щекой, сел на пол возле батареи и расплакался. Горячий чугун жёг спину через футболку, но он не обращал на это никакого внимания: у него же разваливалась жизнь. Он снова там, где не хотел быть, и, если перед вылетом он знал ответ на вопрос: «Зачем?», то теперь определенно его забыл. Теперь в голову лезли десятки гораздо лучших и удачных решений помощи Мики, и ни одно из них не требовало возвращения в Россию. Ну, например, принудить его ходить к психотерапевту — если уж начал принуждать, то не все ли равно, к чему? Может, это и не полноценная реабилитация, но и Мики не такой уж запущенный пациент, разве нет?
Конечно, вся эта ситуация не требовала возвращения. Он вернулся, потому что дурак, потому что поверил, что что-то ещё может быть как раньше — и к чему это привело? К чайнику, пролетевшему в полуметре от его головы?
«Ну ты и кретин, — ругался он сам на себя. — Какие ещё нужны доказательства?»
Он старался быть тихим, не всхлипывать, не скулить — в общем, не издавать звуков. И когда дверь спальни неожиданно открылась, он резко поднялся с пола и первое, что захотел сделать, наорать на Ваню: «Ты что, забыл, как стучаться?!»
И даже набрал в грудь побольше воздуха для этой злой фразы, но Ваня, заметив размазанные разводы слёз на лице отца, замер на пороге, и теперь испуганно хлопал глазами, не решаясь двинуться ни назад, ни вперед. Наорать на испуганного ребёнка не так-то просто, особенно когда ты сам… Когда ты сам немножко испуганный ребёнок.
Слава с усталом вздохом спросил:
— Что ты хотел?
Ваня мигнул:
— Я уже забыл.
— Нужно стучаться, — напомнил Слава, поднимаясь и бросая скомканное покрывало на стул.
Как ни в чём не бывало, он принялся расстилать постель, а Ваня продолжал на него смотреть, сминая в пальцах края пижамной кофты с рождественскими оленем. Штаны тоже были рождественскими, в красную клетку, и немного свисали с похудевшего после больницы Вани. Слава сердито поднял взгляд.
— Ну что?
— Ты плачешь.
— Да, мне было грустно. Уже всё в порядке.
— Что-то с Мики?
В голосе Вани послышались тревожные нотки, и Слава интенсивно замотал головой:
— Нет-нет, с ним всё хорошо.
— Лев тебя обидел?
Слава усмехнулся: не: «Что-то со Львом?», а: «Лев тебя обидел». Надо же…
— Вань, это взрослые проблемы.
— Значит да.
— Я не буду это с тобой обсуждать, — однозначно сказал Слава.
— Почему? — поинтересовался Ваня, проходя в спальню и ложась поперек родительской кровати, не спросив разрешения.
Слава, не найдя, что ответить на такую наглость, растерянно произнёс:
— Я не хочу обсуждать с тобой то, что тебя не касается. Это… не детская история, ясно?
— Это меня касается, — запротестовал Ваня. — Это же про Льва.
— Он твой отец.
— И что?
— Не хочу, чтобы ты думал, что он какой-то… плохой.
— Всё в порядке, — заверил Ваня. — Я уже давно так думаю.
Слава обессиленно опустился на край кровати, повернувшись к сыну.
— Иди спать, а?
Ваня раскинул руки по сторонам, развалился поверх одеяла, и мечтательно произнёс:
— Вот бы поспать на такой огромной кровати…
— Предлагаешь кроватями махнуться? — усмехнулся Слава.
— Можно полежать с тобой?
Слава вздохнул, и неспешно опустился на кровать рядом с Ваней: тоже поперек, только с другой стороны. Так и легли: плечом к плечу, но вверх ногами. Ваня, обрадовавшись, прижался носом к Славиной щеке, как ласковый пёс, и горе-отец наконец рассмеялся. Нос у Вани тоже был, как у пса — холодный.
Мальчик перевернулся на бок, в сторону Славы, и неожиданно мягко провёл ладонью по его жестким чуть вьющимся волосам.
— Не грусти, — негромко попросил он.
— Не буду, — шепотом отозвался Слава.
— Обещаешь?
— Ну, совсем не грустить я тоже не могу.
— Почему?
— Всем иногда грустно. Тебе ведь бывает грустно?
— Да, — согласился Ваня. — Например, сейчас.
— А сейчас почему?
— Потому что грустно тебе.
Славе стало стыдно и неловко за свои слёзы, и за то, что не придумал, как их объяснить по-другому. Может, и надо было сказать, что что-то с Мики… Что переживает, например. Просто переживает. А теперь Ваня будет думать черт-те что.
Сделав вид, что неожиданно вспомнил об этом, Слава неуклюже сменил тему:
— Как там, кстати, Нина?
— Мы ещё не виделись, — насупился Ваня. — И она пока не отвечает.
— Скоро ответит, — сказал Слава.
Просто так сказал. Он не очень в это верил.
Ваня задумчиво произнёс:
— Не представляю, чтобы я расстроил Нину до слёз.
Что-то никак не хотела спадать гнетущая неловкость разговора. Слава через силу произнёс:
— Ну, потому что ты хороший парень.
— Зато меня Нина до слёз сто раз расстраивала, — с грустью заметил Ваня. — Потому что она меня не любит.
В Славе незамедлительно включился заботливо-ласковый родитель-врун. И этот врун, приподнявшись на локтях, с возмущением спросил:
— Что за глупости? Как тебя можно не любить?
— Она не любит. Иначе она бы мне писала.