Теперь его сын, только-только отмывшись от чужой крови, с удовольствием выдавал жестокие, изуверские конструкции слов: «Я черпаю энергию из крови насильников!» и «Нет, это было хорошо, это было очень хорошо».
А потом он, с вдохновенным восторгом, сказал фразу, об которую тот образ отца, который годами выстраивал Слава, разбился в пух и прах.
«А ты знаешь, что папа был скинхедом?»
Слава никогда не слышал такого благоговейного восхищения от сына. Всё, что он считал в себе сильными сторонами — спокойствие, рациональность, дипломатичность — меркло перед отцом с битой. Перед отцом в берцах. Перед отцом, который позовёт избить человека.
И, может, это злило Славу больше всего остального. Ревность.
В полночь в дверь позвонили. В кровати недовольно заелозил засыпающий Ваня, и Слава, прежде чем впустить незваного гостя, прикрыл дверь в детскую. Бесшумно ступив на порог, он заглянул в глазок. Кто бы сомневался…
Открыв дверь, Слава сказал тоном родителя младенца:
— Чего ты трезвонишь? Ребенок спит.
Лев, прислонившись к косяку, виновато прошептал:
— Прости.
— Я просил не приезжать, — напомнил Слава.
— Нашего ребенка изнасиловали, — негромко сказал Лев. — Ты даже не хочешь это обсудить?
Слава не знал, хотел этого или нет. Но если одному из них было необходимо поделиться болью с другим, он посчитал неправильным отказать, и сделал шаг в сторону, пропуская Льва.
Он снял пальто, оставшись в тёмной футболке и джинсах, и Слава испытал облегчение, не увидев ни белой рубашки, ни выглаженных брюк. Сдержав удивление (боясь спугнуть новый имидж Льва излишними эмоциями), Слава спросил, вешая пальто Льва на вешалку: — Сделать тебе чай?
— Кофе, — попросил Лев.
Слава, усмехнувшись, напомнил:
— Я же делаю «бледную разведенную в молоке бурду».
— Меня устроит любая бурда, если её сделаешь ты, — и он неожиданно прижался губами к Славиному виску, сократив расстояние до миллиметров.
Слава задохнулся на полувдохе, втягивая сандаловый запах, удерживаясь от порыва зарыться носом в теплую шею.
— Ты нарушил дистанцию, — хрипло поговорил Слава.
— А зачем она сейчас нужна?
Он не нашелся, что на это ответить.
Они прошли на кухню, где Славу вдруг передернуло от странного узнавания ситуации: Лев, устроившись за столом, внимательно следит, как он ставит чайник на плиту. Орудие, пригодное для швыряния об стену, теперь было на его стороне.
Подавляя в себе эти не к месту вылезшие в памяти болезненные переживания, Слава залил крупинки растворимого кофе кипятком и молоком, и, размешав, поставил кружку перед Львом. Себе сделал чай.
Они сели друг напротив друга, как в том кафе, где состоялся один из худших разговоров об их отношениях. А теперь предстояло говорить о другом.
— Ты был прав, — вдруг сказал Лев.
Слава поднял на него взгляд, спрашивая: что это значит? Не верилось, что он это всерьёз.
— Мне не надо было его звать.
Слава молчал, удерживаясь от раздраженного: «Я же говорил!». Но что тут еще скажешь? Он действительно об этом говорил.
— Не могу перестать думать о том, что всё то время, пока мы ругались, сходились и расходились, с нашим сыном происходило… всё это, — продолжал Лев. — Тебе не кажется, что мы тратили время на какую-то хрень?
Слава усмехнулся:
— Изнасилование нашего сына не отменяет того, что делал ты.
— А что делал я?
— Ты и сам знаешь, я устал снова и снова перечислять. Может, если бы я раньше начал «тратить время на какую-то хрень», этого бы вообще не случилось.
— И у тебя тоже я виноват, — хмыкнул Лев.
— Я не так сказал.
— А как ты сказал?
— Я имел в виду, что та нездоровая модель отношений, которую мы демонстрировали детям, учила их строить такие же нездоровые отношения с другими людьми. Это повышало риск попасть в ужасную ситуацию. Нам стоило разобраться друг с другом гораздо раньше.
— То есть, расстаться гораздо раньше, — кивнул Лев.
— Я много раз предлагал тебе другие варианты.
— Которые начинаются на слово «психо»? — насмешливо уточнил муж.
— Именно они.
Лев покачал головой, посмотрев в сторону:
— Какая теперь уже разница? Может, ходи я на психотерапию, его бы еще в семь лет сбил автобус, потому что я бы не смог забрать его из школы. Откуда тебе знать, что любая другая альтернатива лучше того, что есть сейчас? Может, лучшая реальность — это та, в которой мы живём, а не та, которая тебе снится?
С этим сложно поспорить, когда в альтернативной реальности тебе выстреливают в живот.
Но Слава с надеждой спросил:
— Может, хотя бы сейчас начнешь?
— Ты хочешь, чтобы Мики сбил автобус? Мало тебе, что ребенка изнасиловали, ты еще и усугубляешь, да?
— Не смешно, — ответил Слава, но улыбку сдержать не сумел.
Лев серьёзно сказал:
— Я подумаю. Обещаю.
От неожиданности Слава сел прямее.
— О психотерапии? Серьезно?
Лев кивнул.
— Я бы очень хотел, чтобы у нас всё наладилось, — несмело дотронувшись до Славиной руки, он уточнил: — А ты?
Наверное, когда хочешь зарыться носом в чью-то шею и вдыхать его запах до ощущения головокружения — это, значит, да? Слава тоже кивнул.
— Можно провести с тобой ночь? — шепотом спросил Лев.
Слава ответил тоже шепотом:
— Можно. После психотерапии.
— Я не имел в виду секс, может, просто…
— Я пока не готов, — перебил его Слава. — Даже к «просто».
Лев на удивление спокойно принял этот ответ. Допив свой кофе, он сказал:
— Тогда я пойду.
— Иди.
Он вышел из-за стола и, наклонившись, прошептал Славе на ухо:
— Хочу, чтоб ты знал: во всех моих вселенных лучшее, что со мной случается — это ты.
Лeв [65]
Одной из любимых фраз его отца была: «Учеба — это твоя ответственность». Или, если брать шире: «Я зарабатываю деньги, содержу тебя, обеспечиваю твоё будущее, а ты не можешь справиться со своей единственной ответственностью — учебой!».
Лев слышал это каждый раз, когда получал оценки ниже четверки. Иногда, если отец был в благодушном настроении, наказания за «безответственность» ограничивались ленивыми подзатыльниками, но в худшие из дней папа применял прут.
Еще будучи маленьким, Лёва, плача в комнате, думал: «Никогда не буду бить детей из-за троек».
Он сдержал это обещание перед собой — он никогда не бил ни Мики, ни Ваню за плохие оценки. Даже в мыслях не было. Это было табу, а все табу он вынес из собственного детства: не повторять за отцом, не повторять за отцом, не повторять за отцом…
Он не думал, что вырывания листков из тетрадки травмируют Мики также, как его в своё время травмировал хлесткий прутик. Ему было смешно от этой мысли. Это смешно звучало и неуместно выглядело рядом.
Но Мики говорил ему: «Я другой», и Льву приходилось слушать, потому что…
Потому что когда вы сидите в холле наркологической больнице, слушать — это всё, что тебе остается. Все действия были выполнены до. Все они были настолько неправильными, что вы оказались здесь.
Теперь приходится слушать.
Да, он заставлял его переписывать домашнюю работу, если в ней были помарки, и перебирал его рюкзак, потому что не верил, что первоклассник может сложить вещи нормально.
Он так переживал. Он так переживал, что они геи с ребенком, он так переживал не справится — ведь если они не справятся, значит, геи и ребенок — это правда никуда не годится. Если он будет худшим в классе — он будет таким, потому что они геи. Если у него будут самые неопрятные тетради — это будет выглядеть так, будто геи не могут научить его опрятности. Если в его рюкзаке всё будет свалено как попало, это значит, геи не смогли привить ему аккуратное обращение с личными вещами.
Что бы ни сделал Мики, это будет означать, что они провалились не просто как родители, а как гей-родители. Их родительский авторитет был заранее поставлен под сомнение всем миром, и Льву казалось, что это глобальный эксперимент, в котором он облажается, если его сын будет получать двойки и ходить в школу с кляксами в тетрадях. Только и всего.
Он просто не хотел провалиться.
А теперь они в наркологической клинике. Долбаные тетрадные листочки, если бы он знал, что это приведет к наркотикам, он бы никогда их не тронул!..
Но Дина Юрьевна говорит, это совокупность.
В конце концов, всё свелось к тому, что он неправильно использовал приставку «не». Вместо «не бить детей», он думал: «не бить детей чаще, чем били меня». Оказалось, их вообще неправильно бить.
Не то чтобы это новость. Не то чтобы с этим вообще кто-то спорил. Но как хочется растянуть это страшное слово — «насилие» — в его смысловом диапазоне.
Как хочется сказать: «Два раза ударил — это разве насилие?»
Как хочется сказать: «Да всего лишь пощечина, ты хоть знаешь, что меня били прутом?»
Как хочется сказать: «Да это и не битьё, это же в воспитательных целях».
Никому не хочется видеть себя извергом, при виде которого маленький ребенок забивается в угол. И Льву тоже не хотелось.
Но, тем не менее, Мики был в углу. Прямо в тот момент, когда они сидели на разных концах клеенчатой скамейки в больничном коридоре, Мики был в углу — и Лев чувствовал это, как никогда раньше.
Настало время взять малыша на ручки.
И он извинялся перед ним, снова и снова повторяя, как ему жаль, а потом обнимал сына за плечи, и Мики плакал, а он говорил, как сильно облажался, и как горько, что уже ничего изменить нельзя.
В том, что было. А в том, что ещё только будет?..
Когда пришёл Слава, он попросил его взять ту визитку у Дины Юрьевны — ту визитку с номерами психотерапевтов. Он постеснялся вернуться за нею сам. Уходя, он так кичился тем, что всё про себя давно понял, что его возвращение выглядело бы ужасно пораженчески.
Только через время он поймёт, что если бы вернулся за визиткой сам, это выглядело бы победой, а не поражением. Но пока — так.