не плакать.
Но очень хотелось, потому что было страшно. Было страшно, что это навсегда. Было страшно никогда не вернуться назад, в лучшие времена для их отношений. Вдруг они теперь всегда будут просто встречаться? Просто гулять, просто проводить время, просто заниматься сексом, а потом это просто исчерпает себя, не находя большего, ведь к большему Слава его не подпускает.
Черт, да почему?
Он надавил на дверную ручку, переступил порог и, перегнувшись через перила, крикнул вниз, в треугольное переплетение лестниц:
— Слава!
Его голос эхом отскочил от стен пустого подъезда. Снизу раздалось полувопросительное:
— Лев?
— Не уходи. Поднимись, пожалуйста.
Он был так охвачен желанием вернуть его, что забыл застесняться своей обнаженности — ну, что он стоит на лестничной клетке в одних трусах. Его любимые паранойяльные мысли — о том, что кто-то смотрит и что-то думает — даже не возникли в сознании. Только услышав, как заскрипели резиновые подошвы Славиных кед, Лев почувствовал, что ему холодно, но оглядев себя, решил: «Ну и ладно». Отойдя от перил, вернулся в квартиру, не понимая, что делает и зачем. То есть, понятно — что и зачем, но у него нет ни одной уважительной причины задерживать Славу, а у Славы есть уважительная причина уйти: дети.
— Что случилось?
Лев обернулся на взволнованный голос, увидел очертания силуэта в дверном проеме и сказал:
— Я соскучился…
Этого было не разглядеть, но он был уверен: Слава поджал губы. Потому что тон у него оказался соответствующий:
— Лев, это не…
— Не смешно, — согласился он, хватая Славу за руку, беря его лицо в обе руки и целуя.
Славины ладони осторожно коснулись талии Льва, и он вздрогнул от холода чужих рук, по коже побежали мурашки, а Слава между поцелуями прошептал:
— Извини.
Лев отпустил его лицо, взял обе ладони и вернул их на талию, прижимая к коже: пускай, сейчас они согреются, они оба согреются…
Но на Славе был желтый анорак, успевший остыть в холодном подъезде, и чем больше они жались друг к другу, тем сильнее замерзал Лев.
Поцелуи прекратились, Слава выдохнул, отстраняясь:
— Что происходит?
Он решил, что не будет ни упрашивать, ни задавать просящих вопросов — «Можно? Ну, пожалуйста?». Сказал, как считал правильным:
— Позвони Мики, предупреди, что не придешь ночевать.
— Лев…
— Мы должны ему доверять.
Даже в темноте было видно, как скепсис исказил Славино лицо. Лев настаивал:
— Я говорил с его психотерапевт… — он сглотнул, прежде чем добавить: — кой. Она настаивала, что мы должны ему доверять.
— На прошлой неделе он снова попался с косяком, — напомнил Слава.
— Да, и сказал, что больше не будет. Мы должны ему поверить.
— Мы всегда ему верили, и к чему это привело…
— Да господи! — не выдержал Лев. — Кто здесь либеральный родитель: ты или я?
Слава усмехнулся:
— Ты просто хочешь, чтобы я остался.
Не было смысла это отрицать.
— Больше всего на свете. Почему ты не хочешь?
— Я тоже хочу…
— Тогда давай, — он потянул Славу за руку, не обращая внимания, что тому нужно разуться. — Попьём чай, посмотрим фильм, проведем вместе ночь, только ты и я, как раньше.
Слава вынул свою руку из его ладони, и в груди появилось ощущение неприятного падения, но когда этой же рукой он, наклонившись, начал развязывать шнурки, сердце радостно забилось об рёбра.
— Ставь чайник, — пробубнил он, стягивая через голову анорак.
Ночью они долго лежали в постели, разглядывая друг друга в темноте. Лев, вытянув руку, перебирал в пальцах Славины кудри. Рука затекала, но он не хотел прекращать, и терпел — такое сотни раз бывало, если Слава засыпал на его плече. Такое раздражительное в моменте, но очень недостающее, когда приходится снова и снова ложиться спать одному.
Больше Лев на это не раздражался.
— Я попробовал поговорить с Мики об Артуре, — прошептал Слава. — Кажется, он чувствует, что с ним что-то не так.
— В каком смысле?
— Ну, он переживал, что ему неприятны люди и… секс. В основном, секс, и люди в его контексте.
Льву вспомнились отрывки той диктофонной записи, Микин рассказ, сволочная рожа Артура, и он подумал: «Ещё бы». Даже вздохнул, мысленно солидаризируясь с сыном, и Слава рассмеялся:
— Как много понимания в твоём вздохе.
Лев ощутил странную тяжесть в запястьях и Тень, давно покинувшая эту квартиру, как будто снова промелькнула в окне. Приподнявшись на локтях, он повернулся к Славе и сказал:
— Пока тебя не было, кое-что случилось.
— Что случилось?
Прежний Лев шевельнулся в душе: «Может, лучше какую-нибудь другую историю выдумаешь, вместо этой?»
Нет.
«Да она ужасная»
Нет.
— Я много пил, — напомнил Лев, — и после одной из таких ночей проснулся в квартире с незнакомцем, и на моих руках были следы от ремня.
Слава тоже поднялся на локтях, спросил с возмущенным испугом:
— Чёрт, а что было?
— Не знаю. Не помню ничего. Не могу вспомнить, хотя все эти месяцы пытаюсь.
— Лев… — он обнял его, целуя в висок. — Какой же ты… Лев.
— 3наю, я сам виноват…
— Нет, конечно нет.
— Не надо было так напиваться, и вообще… Я даже не уверен, что там было. Может, и ничего…
Слава покачал головой, поражаясь:
— Мики то же самое говорил.
— О чём?
— О насилии, — он опустил голову на подушку, посмотрел в потолок: — Что сам виноват.
Лев горько усмехнулся:
— Нет, в его насилии тоже виноват я.
— И я, — неожиданно вставил Слава.
— Ты-то причем? Это я неправильно среагировал. И вообще…
Слава тяжело вздохнул, и Льву показалось, что этот вздох посвящен ему: ну, как будто Слава вспомнил, с чего всё началось, и согласился с его виной.
Но Слава сказал:
— Мне нужно тебе кое-что рассказать.
Слaвa [76]
«Трое в лодке, не считая собаки» начинались с перечисления всех болезней на свете, которые нашёл у себя главный герой (всех, кроме родильной горячки). Слава хорошо его понимал: с тех пор, как заболела Юля, он обнаружил у себя похожий феномен — приходилось много читать о раке и в какой-то момент он почти убедился, что у него тоже рак. И тоже груди. Это было вполне вероятно: рак молочных желез часто имеет генетическую подоплеку и передаётся по наследству. У мужчин встречается в 1% случаев, но 1% случаев — это не значит, что «никогда не встречается» (в чём пытался убедить его Лев). В любом случае, когда рак проезжается по близкому человеку — особенно, когда этот человек такой же молодой, как ты, такой же счастливый, как ты, да и просто такой же, как ты, потому что вы делите с ним 50% общих генов — начинает казаться, что рак и по тебе немножко проехался.
Но в то утро, когда он сидел с книгой в больничном коридоре, ожидая Юлю после химиотерапии, всё было хорошо — настолько, насколько могло быть хорошо в их ситуации. У сестры начались первые улучшения — в те дни, когда Слава отчаялся верить в её выздоровление, его как будто хорошенько встряхнули: рано расклеился, чувак!
«Прости, чувак, не знаю, что на меня нашло», — объяснялся он.
Ему нравилось мысленно общаться с жизнью. Они с жизнью были чуваками. Братанами. Но он об этом никому не говорил, потому что никто уже давно не говорил «чувак» — только он, в своей голове.
— Чувак!
Да. И ещё Артур. Как он мог забыть.
Слава оторвался от текста, поднял на него глаза. Артур ужасно говорил слово: «Чувак». И он говорил это слово только ему, Славе. Будто пытался казаться с ним на одной волне, но его липовая подростковость выглядела смешно — девять лет разницы в возрасте так просто не скроешь.
— Привет, — вяло откликнулся Слава.
— Пройдём в мамин кабинет? — попросил он. — Это насчёт Юли.
Славу кольнула противная тревога: только всё начало налаживаться, неужели опять…
Он закрыл книгу, забыв посмотреть на страницу, на которой остановился, и поднялся, пошел следом за Артуром. Кабинет его мамы — заведующей отделения — находился в самом конце коридора, в световом кармане, отгороженный от пациентов и их родственников. До этого дня Слава бывал там лишь однажды, когда забирал рецепты на Юлины лекарства. Кабинет запомнился ему огромным столом из темного дуба с брифинг-приставкой. Стол заполнял почти всё пространство, на его фоне терялись маленькие шкафчики и настенные полки.
Когда Слава оказался там снова, то смог заметить и детали: дипломы и награды на стенах, фотографию с маленьким Артуром на полке (ему на ней, наверное, лет восемь), флажок России в подставке с карандашами. Под полкой с фотографией стояло кожаное кресло — Слава удивился, что оно не запомнилось ему в прошлый раз.
Он обернулся на Артура, который заходил следом за ним, и увидел, как тот почти бесшумно закрывает дверь на замок. Слава нахмурился:
— Зачем это?
Артур, явно нервничая, вдруг быстро заговорил:
— Слава, у меня к тебе очень важный разговор, я давно хотел его начать…
У него ноги подкосились: Юле всё-таки стало хуже? Ничего не помогает? Они перепутали улучшения с чем-то другим?
Но Артур, подойдя чересчур близко, так, что Слава чувствовал его дыхание на своём лице, начал шептать:
— Ты мне очень нравишься, с того дня, когда я увидел тебя на той вечеринке, помнишь? Я сразу подумал, что искал тебя всю свою жизнь…
Слава попятился назад, пытаясь увеличить дистанцию между собой и Артуром, но врезался в приставку стола. Он не знал, что говорить, и даже не знал, что думать по поводу таких откровений. Ему ещё никогда в безответных чувствах не признавались, но он вспомнил, как это было страшно для него самого в двенадцать лет, с Максимом, и дал Артуру такой ответ, какой бы сам хотел услышать: — Спасибо, но я не могу ответить на твои чувства.
— Почему? — с искренним непониманием спросил Артур.
— Я люблю Льва.
— Он этого не заслуживает. Ты что, не видишь, какой он?