— Как ты вошел? Кто тебя пропустил?
Лев пожал плечами:
— Я сам себя пропустил.
— Ты хочешь устроить какую-то сцену? — несколько истерично уточнил Артур. — Тут полно охраны, не получится.
— Нет, не хочу.
Тогда Артур показался целиком, выходя, и спросил, ставя руки на пояс:
— 3ачем ты тогда пришел?
Лев окинул взглядом его противное лицо с крючковатым носом, задержался на серых глазах и сказал:
— Просто так.
— Просто так? — явно не веря переспросил Артур.
— Просто хотел посмотреть в твои глаза, — Лев говорил ласково, почти заигрывая.
Он в недоумении сощурился:
— Это шутка?
— А тебе смешно?
— Не смешно.
— 3начит, не шутка, — ответил Лев. — Ну… Я пошел.
Он развернулся на пятках, с удовлетворением вслушиваясь в семенящие следом шаги.
— В смысле… в смысле ты пошел? — Артур бежал за ним, не поспевая. — Ты… Ты зачем пришел? Ты бомбу сюда заложил или что?
Лев радовался: нервничает. Это хорошо. Он улыбался и загадочно молчал, огибая офисные перегородки.
— Стой! — Артур схватил его за рукав пальто, но Лев так резко одернул руку, что тот чуть не загремел на пол. — Ты ведь не можешь просто так уйти, да? Ты что-то сделал?
Лев не подтверждал и не опровергал этого сомнения, только едва пожимал плечами: не знаю. Мысль о том, что он хотя бы так заставит его помучиться, сводила скулы в злорадной улыбке.
Он безуспешно толкнул стеклянную дверь — в обратную сторону она тоже открывалась только пропуском, — и повернулся к Артуру.
— Открой.
— Нет, — он с победным видом скрестил руки на груди.
Лев опустил взгляд на пояс его брюк, где и висел рабочий пропуск на вытяжной ленте, и ловко подхватив прямоугольник, протянул его к считывателю. К моменту, когда Артур запоздало попытался перехватить карту, Лев уже был по ту сторону двери.
Он нажимал кнопку вызова лифта, когда дверь офиса снова открылась, и прозвучал глумливый голос:
— Больше здесь не появляйся, понял? И щенку своему скажи прекратить здесь ошиваться.
Мики?..
Лев забеспокоился, но виду не подал, и уж тем более удержал себя от вопросов. Когда двери лифта разъехались, он шагнул внутрь, бросая на Артура насмешливый взгляд — в последний, как он надеялся, раз.
Опершись спиной на стенку лифта, полез в карман за мобильным, гадая в уме: «Мики… Что здесь забыл Мики?..», а когда открыл список последних вызовов, где в перечне самых назойливых контактов был «Ярик (лучше не брать)», Лев глазами спросил у него: «Ярик… Ты же рассказал бы мне, да?»
Он чувствовал себя загнанным в угол. Их последний разговор с влюбленным Яриком был до того прохладным, что Лев на его месте точно бы не решился перезванивать, даже по важному делу. Особенно по важному. Просто на зло. Подростки ведь любят делать на зло, а потом наблюдать, что будет.
Но перезванивать первым — это всё равно, что давать надежду. Конечно, он всего лишь обеспокоенный отец, но разве в шестнадцать легко понять такую конструкцию, как родительское беспокойство? Он может всё переиначить в своей дурной голове.
Пока он шел домой, некто новый, поселившийся в голове с началом терапии, давал подсказку: «Просто поговори с Мики».
Но некто старый, не собирающийся освобождать место здравомыслию, отвечал: «Да он ничего мне не расскажет».
«Хотя бы попробуй. Это лучше, чем искать обходные пути к правде»
«Я ищу обходные, потому что прямые Мики всегда перекрывает»
«Хотя бы попробуй!»
Эта перепалка закончится решимостью попробовать пойти на контакт, и два последующих дня Лев будет репетировать перед зеркалом речь: «Мики, я был у Артура, не спрашивай почему, и вот он сказал, что ты…» или «Мики, я тут случайно встретил Артура, и вот он…»
Только, наверное, когда ищешь правды, лучше не врать самому.
Разговору так и не представилось шанса случиться, потому что на третий день — ровно на тот, когда Лев планировал забрать Мики из школы и составить обстоятельный разговор в машине, — Ярик спас его от этой родительской участи. Он написал: «Мне нужно с вами поговорить. Это насчёт Мики».
И Лев, как в старые добрые времена, подумал: «Ярик… Какой хороший мальчик».
Слaвa [78]
Это был чужой, грубый, неотесанный, как дикарь, спорт. Прежде чем оставить Славу один на один с боксерской грушей, Пётр, его тренер, сказал ему фразу из «Малышки на миллион», выдав её за свою:
— 3ря ты думаешь, что в боксе нет уважения. Уважение — это основа. Мы стремимся завоевать уважение к себе и лишить уважения противника.
Слава, натягивая перчатки на руки, покачал головой:
— Даже не знаю…
Он пришел сюда по совету Криса. То есть, не по совету нет — какие уж там у психотерапевтов советы, никогда не дождешься, — просто он сказал: «Вам бы не помешало иметь приемлемые способы выражения агрессии. Все люди злятся, в этом нет ничего плохого».
Последние три года боксерская груша висела на их балконе, по ней колотил Мики, иногда Лев, так они «приемлемо выражали агрессию». Если бы кто спросил Славу, он бы сказал, что эффективность не очень высока.
Когда Пётр вернулся, то велел сунуть капу в рот, и начал разминаться, как перед поединком. Славе стало не по себе, он не спешил подчиняться требованиям.
— Драться что ли будем? — уточнил он.
— Нет, танцевать, — хмыкнул Пётр. И, не выдержав должной паузы для шутки, тут же сам её испортил: — Драться, конечно, а ты что хотел!
«Но я не хочу», — беспомощно подумал Слава, машинально вставая в бойцовскую стойку.
— А капу? — напомнил Пётр.
— Может, не надо?
Он опешил:
— Без капы без зубов останешься!
— Я имел в виду… Может, не будем драться? — сказал Слава, опуская руки.
Пётр ещё больше удивился:
— А что делать будем?
И тогда он то ли в шутку, то ли вправду ответил слегка вопросительно:
— Танцевать?
В общем, с боксом не задалось. Садясь в машину (Лев заехал за ним после работы), Слава передал ему боксерские перчатки — это были его, он нашел их на балконе и без спроса взял на тренировку. Глядя на связку, Лев спросил:
— Ты… боксировал?
— Да, — так и не дождавшись, чтобы Лев забрал перчатки, Слава кинул их на заднее сидение машины. — А ты как провел день?
— Писал стихи.
Слава рассмеялся: не над стихами, а над нелепой контрастностью их занятий.
— Не так уж это и смешно, — буркнул Лев.
— Я просто… Просто так странно, что мы поменялись, — искренне ответил Слава. — А стихи — не смешно, конечно. Это серьёзно. Покажешь?
— Может быть, потом.
Он не стал настаивать, но удивился отсутствию в себе удивления. У него из головы всё не шёл тот список:
«Я люблю тебя,
а ты меня нет,
по крайней мере,
мне так иногда кажется».
Он сам распадался в Славиной голове на строфу, как стихотворение. С тех пор он как будто понял: Лев пишет стихи, и теперь, узнав это наверняка, забыл удивиться. Вот бы посмотреть…
Когда они тронулись с места, Слава решил поделиться:
— Крис считает, что во мне много подавленной агрессии из-за того, что я не приемлю выражение злости, и из-за этого я могу токсично себя вести с тобой, не замечая этого.
— А я обычно замечаю, — поддакнул Лев, не отрывая взгляда от дороги.
— Ну, это, наверное, про то, что я могу говорить какие-то жестокие фразы, иронизировать…
— Да, ты всё это делаешь, — с удовольствием кивал он.
Слава хотел ответить: «Ты вообще-то тоже!», но вовремя понял, что это будет… агрессивно? И подавил в себе этот порыв, напрочь забыв об «экологичном выражении».
— У меня есть одна идея! — оживился Лев.
Слава тоже оживился, поверив в его неожиданное озарение, и подался вперед:
— Какая?
— Секс!
— Да блин, — Слава откинулся обратно на спинку. — Я ж серьёзно. Нужно что-то, что поможет мне выражать эмоции на постоянной основе, не копя их в себе.
Он увидел, как в зеркале заднего вида Лев недоуменно шевельнул бровями.
— У меня всё ещё есть одна идея, — невозмутимо сказал он.
— Та же самая? — догадался Слава.
— Ну да.
Он цыкнул, скрывая, что на самом деле ему приятна эта новая метаморфоза Льва: он говорит о сексе, и впервые за все прошедшие годы делает это без претензий («А почему только ты меня?!») и стыда (и снова: «А почему только ты меня?!»). Просто говорит. Просто шутит. Просто странный новый Лев.
— Ладно, на самом деле, у меня полно идей, — вдруг сказал он, делая музыку громче на «One Way Ticket to My Bed». Слава с подозрением покосился на трещащие динамики. — Можно петь песни во всё горло.
— Ого! — он, не ожидавший такого предложения, расхохотался.
Но следующие были ещё хлеще:
— Или выехать в поле и орать!
— А ты со мной будешь петь и орать? — уточнил Слава.
— Почему бы и нет, — пожал плечами Лев. Славино выражение лица его насмешило: — Что тебя удивляет?
— Ты же… такой сдержанный, — у него не сразу получилось подобрать подходящее слово для чопорного занудства Льва. То есть, такого слова, которое было бы не обидным, не начиналось на «д» и не заканчивалось на «ушнила».
Он, впрочем, возразил:
— Я очень даже несдержанный.
— Да ладно?
— Битьё людей противоположно сдержанности, — заметил Лев. — Просто моя несдержанность обычно со знаком минус.
У Славы в груди защекотало, словно он заново влюбился. Он, конечно, и до этого любил Льва — такой любовью, которую по-настоящему осознаешь, когда теряешь — настолько свыкаешься с ней, — а теперь снова почувствовал прилив радостного тепла, как в первые дни их знакомства, как во времена до всего плохого. Тогда он влюбился в изувеченного отцом, Америкой, прошлыми отношениями Льва, теперь же влюблялся в его здоровую версию. И самому хотелось быть рядом с ним здоровее, правильней, лучше.
— Так люблю тебя, просто капец! — выдал он ему, ничуть не таясь, и на бледных щеках Льва проступил легкий румянец.