Нет такого места или чёткой границы, указывающих на то, где начинается Западно-Сибирская равнина. Постепенные перемены удивляли Льва: как будто спокойная река вдруг стала бурлящей, и ты оглядываешься назад, а земли уже не видишь. Чем ближе становился город, тем меньше вокруг было деревьев, а местность начинала напоминать степную: одни травы, иногда вперемешку с полевыми цветами и сорняком, но большей частью просто травы.
Оглядывая эти поля, Лев поcматривал на Мики и мысленно обращался к нему: «Видишь? Видишь?..», и ему казалось, что он видит. Это был странный, замеченный Львом ещё в детстве парадокс природы: она даёт почувствовать тебе нечто, существующее лишь потому, что ничего другого нет. В этом и заключалась красота степи: в степи ничего нет, кроме самой степи. Это красота отсутствия. Льву хотелось, чтобы среди этих бескрайних трав и ветра Мики увидел нечто гораздо большее, чем он сам, и когда-нибудь смог написать об этом.
А потом на горизонте Лев увидел то, что вряд ли было заметно сыну: грязно-серая Лада, почти игриво вильнув передним корпусом, пошла на обгон контейнерной фуры. Лев сжал руки на руле, пытаясь сообразить, что это за манёвр: они вот-вот сравняются с фурой, места для обгона нет, с правой стороны — кювет, так за каким чертом?..
Было ясно, что водитель «Лады» — идиот, но времени на моральную оценку его действий не оставалось. Варианты решения проблемы стали грузиться в его голове, как страницы в подвисающем браузере.
Сразу же стало понятно: авария неизбежна. Нужно столкнуться с минимальным ущербом для детей.
Взгляд в зеркало заднего вида: Ваня спит, может вылететь от резкого торможения. Взгляд вправо: Мики рядом, на водительском кресле, при лобовом столкновении могут погибнуть оба.
Свернуть в кювет? Можно перевернуться, Ваня не пристегнут, его ударит об крышу.
Свернуть влево? Вообще не имеет смысла, будет столкновение и с фурой, и с Ладой.
Ничего не делать? Произойдет сложение скоростей, будет сильный удар.
Тормозить? Это может смягчить удар, но не значительно: у «Лады» большая скорость.
Мики всё равно рискует пострадать. Мики рискует погибнуть. Вспомнилось, как он обещал Славе вернуть детей в целостности и сохранности…
Детей. Но не себя же.
Это было решением последнего момента. Он нажал на тормоза, вывернул руль в сторону, останавливая машину поперек дороги, но не успел убедиться в успешности своего плана: после оглушительного громыхания, свалившегося на него откуда-то сверху и слева, он почувствовал острую боль, на мгновение лишившую его сознания: он провалился в глухую темноту. Кажется, успел подумать: «Если я умру, они испугаются».
Хорошо, что это было лишь мгновение. Словно по ошибке выключили телевизор, сказали: «Ой» и сразу же включили. Он открыл глаза, и по треснувшему циферблату часов на приборной панели понял, что был без сознания не больше минуты. Он старался не двигаться, боясь усугубить пока неясные ему повреждения, а потому только водил глазами, оценивая обстановку: они врезались, сильно, но он жив — это мысль сначала обрадовала его, а потом испугала до пробежавшего по затылку холодка. Если он жив, значит, план мог не сработать (по его плану он умирал с почти стопроцентной вероятностью), может, он не вывернул машину, может, удар пришелся не на него, может, Мики…
Сглотнув, он поднял взгляд на Мики, и увидел, что тот плачет. Как гора с плеч — Лев улыбнулся, обрадовавшись его слезам. Знание, оставшееся с ним с пар по акушерству и гинекологии: если ребёнок плачет — это хорошо. Плачущий ребёнок — живой ребёнок.
Лев потянул к сыну руку — почувствовал колкую боль за грудиной, но решил не думать о ней — и коснулся пальцами Микиной руки. Увидел, что лак ободрался, и в нескольких местах отклеились стразы: стало почти до слёз жалко дурацкий маникюр. Да, глупый и безвкусный, но он же хотел показать его Славе…
Чувствуя, как каждое слово требует усилия и преодоления (боли, но, блин, что это за странная боль?), Лев сказал, стараясь сделать голос ровнее:
— Не паникуй, дыши глубже, — и даже попытался улыбнуться.
От того, с каким трудом давался ему разговор, Лев начинал догадываться: у него сломаны ребра.
Но это ерунда. Он не хотел, чтобы пугались дети, и поэтому сел в кресле прямее, поддаваясь иррациональному, но любимому правилу решения всех проблем: если чего-то не замечать, значит, этого как будто бы и нет. А в машине, попавшей в жуткую аварию, есть дела поважнее, чем замечать какую-то там боль в ребрах.
Поэтому он велел Мики проверить Ваню. Поэтому он раздавал команды и придумывал план действий. Поэтому он пытался самостоятельно выбраться через заклинившую дверь.
Всё дальнейшее случилось только поэтому.
Слaвa [86]
Когда он об этом узнал, всё уже было готово.
Он выгладил постельное белье (думая при этом: «Как извращенец»), застелил кровати, наполнил вазочку ореховым печеньем (что-то из Ваниного рациона), положил в буфет три вида шоколадок, посмотрел на время — меньше часа! — и подумал, что ещё успеет привести в порядок себя.
Правда, в ванной, у зеркала, он засомневался: а что Лев посчитает «порядком»?
Ему правда понравится, если Слава накрасится, или он только сделает вид, что ему нравится? Мысль, что Лев разозлится и скажет: «Смой с себя эту гадость» больше не приходила в голову, было сложно вообразить, что он может такое произнести (странно, что когда-то мог), но Слава всё ещё не улавливал баланса в его переменах: где правда, а где притворство? Не то притворство манипулятора, какое водилось раньше за Львом, а притворство вежливости, притворство, которое говорит: «Ты очень красивый», вместо: «Мне это не нравится».
И что же думает этот Лев, меняющийся и приходящий к осознанию, на самом деле?
Потом вдруг: а какая разница?
Слава вспомнил, почему вообще делает это: для себя. Ему нравится, как на нём выглядит макияж, и он не должен ни с кем сверяться мнениями по этому поводу, даже с супругом. Если Льву не нравится — ничего страшного, потерпит. Сам виноват, что выбрал себе такого мужа, надо было раньше думать.
И со спокойной совестью он вытащил из косметички консилер, желтые тени, белую тушь и блестки. Когда заиграла Another One Bites The Dust, был уже на завершающем этапе — заканчивал наносить тени. От неожиданного звонка он вздрогнул, и с опаской оглянулся на стиральную машину, где оставил мобильник. Мики. От нехороших предчувствий затошнило: Слава не смог придумать ни одной вразумительной причины звонить теперь, на подъезде к городу. Что-то случилось.
«Не хочу брать, — подумал он. — Хочу остаться в этих секундах до».
Замерев, он сверху-вниз смотрел, как телефон, вибрируя, едет по гладкой поверхности машинки — вот-вот упадёт. Он не выдержал. Представил, как Мики один на один со случившимся несчастьем, и сдался — хорошие отцы всегда берут трубки.
— Алло.
И правда наступила.
Всё, что он делал после, всплывало в памяти неясным туманом: автоматические действия, которые он не контролировал. Смыть косметику, переодеться в джинсы и безликую футболку, вызвать такси, добраться до больницы — он делал это, не задумываясь, словно чуть оглушенный, и в то же время удивительно собранный. Потом, когда всё закончилось, когда он прошел через больничный ад, как через минное поле, где одна ошибка могла стоить ему детей, а другая — мужа, он поражался себе: откуда только взялись силы?
Вечером они его покинули. Он так и не увидел Льва. Он получил микродозу мнимого успокоения — он не в реанимации, он в стабильном состоянии, он будет жить, — но словно не мог поверить в это, не убедившись своими глазами. Завтра. Они сказали, можно завтра. Но как самому дожить до этого завтра и не сойти с ума от тревоги?
Он заполнял оставшийся день делами: съездил на спецстоянку, хотел разобраться с машиной, но увидев вмявшуюся в салон дверь с той стороны, где сидел Лев, ему стало дурно. «Не представляй, — умолял он себя. — Не надо…». Но уже всё представил.
Он старался концентрироваться на хорошем: дети с ним, они в порядке, они целы и невредимы, как Лев и обещал. «Но сам Лев чуть не умер», — вторили плаксивые, будто чужие мысли, которые Слава совсем не хотел думать, но водоворот переживаний снова утягивал за собой.
В десять часов он позвонил Ольге Генриховне, чьей поддержкой заручился в больнице. Всего три слова:
— Пустите меня к нему.
Она опешила:
— Когда? Сейчас?
— Да. Я подъеду.
— Так уже время сколько… И операция была сложная…
— Просто проведите меня к нему, — настаивал Слава, понимая, насколько нагло звучит. — Григорий Викторович сегодня дежурит, я спрашивал, пусть только встретит и проведет, я не буду мешать, ни ему, ни Льву, я никого не потревожу, пожалуйста…
Она сдалась:
— Я позвоню ему. Но он может не согласиться, это нарушение распорядка.
Слава сказал: «Спасибо», а сам подумал: как же, не согласиться он. Как будто ему слова что-то значат против слов главного врача.
Конечно, он понимал, что ведет себя, как… как блатной. То самое слово для «своих» людей — оно и про него тоже. Ему было неприятно думать, что в тот же самый момент, когда его в десять вечера пускали в одиночную палату к своему мужу, где-то в этом же городе, а может, даже в этой же больнице, с другой гомосексуальной парой, у которой нет связей во врачебной среде, статуса ценного специалиста и покровительства со стороны главного врача, обходились совсем иначе. Им говорили про карантин по ковиду и не рассказывали о состоянии любимого человека. Но он бы ни от чего не отказался ради всеобщей справедливости: ему нужно было ко Льву любой ценой, даже нечестной. И пускай потом будет ужасно стыдно, что они играют с государством в поддавки, лучше этот стыд, чем ужас неизвестности.
Лев лежал на кровати, освещаемый только светом уличных фонарей из окна. Слава не притронулся к выключателю — он ведь обещал его не тревожить, — и бесшумно прошел вперед, не сводя взгляда с бледного лица. Даже в полумраке были видна чернота вокруг сомкнутых глаз, а на левой щеке — Лев лежал, слегка наклонив голову право, — заметны следы царапин и порезов от осколков стекла. Он тяжело дышал. Мелкие проводки прятались в складках одеяла и цеплялись в районе груди. Слава испытал непреодолимое желание опустить на эту грудь голову, послушать звук сердцебиения, ощутить дыхание на своей коже — почувствовать его жизнь, в которую он будто всё никак не мог поверить. Но он не двигался с места, боясь неожиданной хрупкости Льва: неверное действие может стать необратимым последствием.