Он сделал шаг к постели, коснулся теплой руки своею, переплетая их пальцы.
— Лев, это я, — прошептал он.
Но у него был глубокий сон — врач об этом предупреждал.
Слава, чуть сдвинув одеяло, присел на краешек постели, не выпуская его руку.
— Мне сказали, тебя нельзя тревожить, — шептал он. — Но мне очень нужно было тебя увидеть, и, ещё так казалось, что тебе тоже очень нужно меня… почувствовать, — он говорил, словно оправдывался, и осторожно гладил его по руке: от ладони к изгибу локтя, и снова вниз, чувствуя, как подушечки пальцев гуляют по выпуклым венам. — Вот… Я рядом. У меня не больше получаса, но завтра я снова приду.
Он думал, что будет много и путано говорить, высказывая всё, что накопилось за день: и какой Лев дурак, что не принял помощи, и как его самонадеянность уже не первый раз выходит боком, и что он напугал детей (но они, если что, в порядке), и самое главное: напугал его! Так сильно, что он… Что он чуть было не поверил, что это опять повторяется, что он теряет самого дорогого, самого близкого, самого любимого человека, словно обреченный на нескончаемые потери, только этой ему было бы не вынести.
Но Слава молчал, понимая, каким это будет лишним сейчас. Он ведь пришел, чтобы просто быть рядом.
И был, пока не вышло время, и Ольга Генриховна не написала ему: «Пора выходить». Слава нехотя выпустил руку Льва из своей, поправил на нём одеяло, как на ребенке, и, уже было собравшись уйти, на мгновение застыл в раздумьях. Да или нет? Сделать или?..
Сделал. Наклонился и поцеловал шершавые пересохшие губы, не ответившие ему взаимностью.
— Я украл у тебя поцелуй, — прошептал Слава. — Прости, что без активного согласия, но… Я потом верну, если что.
И почувствовав, как карман джинсов обжигает новыми сообщениями («Вячеслав, вы тут?» и «Аууу»), он заставил себя оторваться от постели и выйти из палаты. Так быстро, как только мог, чтобы не дать себе шанса спрятаться под кроватью и провести рядом со Львом всю ночь.
Вернувшись домой ближе к полуночи, он наткнулся на сонного старшего, который — засранец — обещал лечь пораньше, а теперь караулил его у порога.
— Куда ты ходил? — с тревогой спросил Мики.
— Прогулялся перед сном, — он старался не смотреть в глаза. Взгляд — предатель, всегда выдает вранье. — Развеялся.
— А, — вроде поверил. — Мне тоже надо было. Не спится.
И, потерев глаза, вернулся в свою постель, накрывшись одеялом с головой.
Слава же так и не заснул в ту ночь: улегшись на половине кровати, где обычно спал Лев, он обнимал его подушку и думал, что лучше бы спрятался под кроватью. Лучше кафельный пол больницы, чем мягкая постель без него. Завтра скажет, что скоро заберёт его домой. Что они снова будут жить вместе.
Лeв [87]
Это был яблоневый сад — такой прекрасный, что в памяти всплыло слово: «Эдем». Он никогда не пытался представить Эдем всерьёз, не заходил в воображении дальше библейских картинок, а теперь вдруг видел его наяву: сочная зелень, несуществующего оттенка зелёного, и красные наливные яблоки: красные как огонь, как кровь, как закат. Несуществующим яблочным цветом.
Они разместились под деревом: Слава сидел, привалившись к массивному стволу — у яблонь, наверное, таких и не бывает, — а Лев лежал, положив голову ему на колени. Они были одеты в белый наряд, похожий на однотонную больничную пижаму, но сшитую из легкой ткани, хотя, говорят, в Эдеме одежд не шьют. Значит, уже познали стыд. Волосы у обоих были длиннее, чем обычно, Лев чувствовал, что его локоны разметались по Славиным коленям, Славины же были до плеч и вились на концах. Лев протянул руку, чтобы дотронуться до его волос, но Слава перехватил его пальцы, прижал к губам и поцеловал. Стало тепло. Только тогда Лев понял, что почти ничего не чувствует: ни его колен под затылком, ни твердой земли, ни собственного тела. Но когда Слава касается губами — чувствует.
— Я что, умер? — спросил он, пытаясь сохранить тепло на руке как можно дольше.
Слава опустил их сцепленные руки на грудь Льва и покачал головой:
— Нет. Но тебе было бы страшно здесь без меня.
Лев повернул голову, вглядываясь в вереницу яблоневых деревьев.
— Здесь не страшно, — заметил он.
— Без меня было бы хуже, — возразил Слава. — Поэтому я рядом.
Не выпуская его руки, Лев сел, ощущая неясное беспокойство, и ещё раз огляделся. Луга и деревья. На сотни метров вокруг не было видно больше ничего. Он дотянулся до яблока, упавшего неподалеку, и надкусил его: оно хрустнуло, как пенопласт, и на вкус оказалось таким же. Лев проглотил его, потому что плеваться в красивых садах неприлично, но оставшуюся часть откинул в сторону. Он придвинулся поближе к Славе, стараясь унять странную тревогу, и только тогда заметил, что почему-то меньше его в размерах: и ниже ростом, и уже в плечах.
Слава спросил:
— Обнять тебя?
Он закивал:
— Да. Да, пожалуйста.
Теплые руки окутали его объятиями, и в тех местах, где их тела соприкоснулись, Лев ощутил себя. В остальном он был будто бы бестелесен, но там, где его касался Слава, бурлила и наполнялась кровью жизнь. Он вжался в него, желая ощутить больше настоящего.
Мягкие губы коснулись уха.
— Можно тебя поцеловать?
Снова кивки:
— Да! Да… — и он первым прижался к его губам своими.
Он почувствовал, как Славино дыхание, едва коснувшись языка, нёба, горла, скользнуло в него, расправляя легкие, и распахнул глаза. Его губы, руки, тело — всё ускользнуло, исчезло, оставив Льва одного в черноте пространства. Он дернулся в попытке сесть, но тело не поддалось ему, ответив режущей болью в груди. Он упал на подушки, жадно глотая воздух, и, как в лихорадке, зашептал: — Слава, Слава, Слава…
А потом пришла медсестра, и Лев понял, что чернота, в которой он очутился — всего лишь больничная палата. За окнами стояла глубокая ночь.
— Как вы себя чувствуете? — она поставила стакан воды на тумбочку.
— Нормально, — выдохнул Лев. — А где…
Он не знал, как спросить. Моя семья? Мой муж и мои дети? Они приходили? В голове рой вопросов.
— Они завтра придут, — она ответила сразу на все.
«Завтра», — повторил Лев, пытаясь вникнуть в значение этого слова. Разум не подчинялся ему, сознание то и дело ускользало в неясный туман. Так вот что переживают люди, когда он отправляет их в это странное царство наркоза? Нестерпимая жажда, тупая боль и пляшущие мозги. Он приподнялся — девушка, чьё лицо он не узнавал, придержала его, как старика, — и вцепился в стакан, жадно высушивая. Снова упал на подушки, проваливаясь в сон, который не принёс ни чувств, ни образов.
Утром он чувствовал себя даже лучше, чем обычно, мозг заработал на пределе и тревожно напоминал ему, что в часы посещений придёт Слава. Лев поймал своё отражение в черном экране разрядившегося телефона, ужаснулся собственному лицу, откинул одеяло и подтянул тело на руках: нужно срочно в душ. С груди посыпались какие-то провода, Лев схватил их разом пятерней и оттянул в сторону, срывая — датчики на мониторах запищали. Не обращая никакого внимания — как будто так и надо, — он уже вставал на ноги, придерживаясь за койку.
Прибежавшая медсестра — теперь он её узнавал, это была Лиза из хирургии, — схватила его за плечи и принялась усаживать обратно.
— Лев Маркович, вы куда собрались?!
— Мне нужно в душ, — прямо сказал он ей.
— В душ?! Вам пока нельзя!
— Кто сказал?
— У вас корсет на ребрах и вообще… Вам вставать нельзя!
Лев, как будто не замечая давящих на плечи ладоней, опустил растерянный взгляд на девушку. Заметил:
— Но я уже встал.
— Так лягте обратно!
Он не лёг, но сел. Понимая, что не в том положении, чтобы командовать, он с надеждой спросил:
— Можно хотя бы зубы почистить?
Она выдохнула:
— Да зачем вам?!. Вы только в себя пришли.
— Во рту как будто кто-то насрал.
— Это после анестезии.
— Анестезиолог насрал?
Она фыркнула от смеха, но Лев смотрел на неё серьёзно. Ему вообще казалось, что это очень серьезный разговор.
Лиза сдалась:
— Хорошо, но я помогу дойти до ванной.
Она перехватила его руку и завела за голову, он встал, опираясь на хрупкое плечо, которое, казалось, не в силах его выдержать. Поймав нужно положение тела, позволяющее ему шагать без боли, Лев пошевелил пальцами на Лизином плече и спросил: — Как тебе мой маникюр?
— Очень красивый, — сразу сказала она.
Он цыкнул, не соглашаясь:
— Цвет не очень.
— А почему такой выбрали?
— Сын выбирал, — ответил Лев. — У него со вкусом не очень, он из детского дома.
Она опять фыркнула, смеясь чему-то своему. Добравшись до ванной — своей собственной, с душевой кабиной и индивидуальным гигиеническим набором, — Лев оперся руками на косяки, сообщая Лизе:
— Мне нужно поссать.
— Э-э-э… Помочь?
Лев представил, как она будет доставать ему член из пижамных штанов, и помотал головой, пробираясь к унитазу по стеночке.
— Не надо, — сказал он. — А то тебя обвинят в харассменте.
— Скорее вас, — негромко откликнулась девушка, прикрывая дверь.
— Тем более.
Перед унитазом его ещё лихорадило (он представлял вражеские мишени в синеватой воде и сбивал их своей струей), и потом, перед раковиной, когда чистил зубы — тоже. Сопровождая отправку зубной щетки в рот звуком пропеллера вертолета («Самолетик лети-и-и-ит…»), он елозил ею во рту, бубня под нос стихотворение Мойдодыра (ту часть про зубной порошок). После того, как умыл лицо холодной водой, стал понемногу возвращаться к реальности, и когда снова пришлось опереться на Лизино плечо, старался не смотреть девушке в глаза, вдруг застеснявшись своего поведения.
До обеда он провалялся в постели, залипая в фильмы и сериалы на канале 2х2 (телек висел прямо перед кроватью), и старался ни с кем лишний раз не разговаривать, чтобы не ляпнуть лишнего. А потом он услышал, как в коридоре хлопнула дверь, и раздались голоса — те голоса, что он узнал бы даже под анестезийным бредом — и Лев щелкнул кнопку выключения на пульте, чтобы в семье не решили, будто он всерьёз смотрел «Сумерки». Да просто… Ну а что ещё смотреть? На другом канале шло «Время покажет», это было бы ещё хуже!