— Даже не знаю, что меня смущает больше: то, что я считаю это нормальным, или тот факт, что Ваня действительно мог найти общие темы с кем угодно.
На Ванином празднике Лев чувствовал себя королем торжества, все вокруг него суетились, поднося еду и напитки: стоило Льву бросить взгляд на что-нибудь на столе, как кто-то из троих незамедлительно подрывался и протягивал это ему. В дополнение, Слава отгонял от него детей, как назойливых мух: — Ваня, не виси на папе, — звучало каждые пятнадцать минут. — Ему больно.
Льву не было больно — он уже давно перестал чувствовать всякую боль за грудиной, а потому считал, что бандажом его мучают из вредности, — но быть особенным в семье казалось приятным, поэтому он не возражал: больно так больно. Но ещё, конечно, думал между делом: раньше Ваня на нём не висел. Ваня вообще к нему редко подходил, а теперь…
А теперь, едва наступил вечер, сын аккуратно постучал в спальню:
— Можно?
Лев вздрогнул от неожиданности: неспроста самый шумный из их детей так тихонько прокрадывается в спальню. Слава и Мики на кухне мыли посуду после праздника, и Лев понял, что время выбрано не случайно: Ваня хотел остаться с ним один на один.
— Можно, — выговорил он.
Тот протопал в комнату, осторожно сел рядом с отцом на кровать. Его движения были на удивление неторопливыми для человека, который обычно излучал энергию. Лев заметил, как сын накручивает подол своей футболки на палец, и сердце сжалось: судя по всему, разговор предстоял серьёзный.
— Папа… — начал Ваня, стараясь держаться серьёзно, но подбородок дрогнул, и в следующую же секунду полились слёзы. — Папа, таэвочкамняылылы…
Ни слова не разобрал. Хотел наклониться, чтобы обнять, но ребра напомнили о себе тупой болью и, закашлявшись, Лев выпрямился, как по струнке. Пришлось положить ладонь на плечо сына — выглядело это весьма чопорно, — и спросить:
— Что случилось?
Хотелось звучать ласковей, да рука на плече как будто обязывала к серьезному тону.
Ваня, судорожно вдыхая, проговорил:
— Девочка… Нина… Она…
Льву заранее стало неловко, захотелось ответить: «Слушай, девочки — это не ко мне» и замять ещё не начавшийся разговор. Но к кому тогда он пойдет с такой темой? Кажется, в этой семье все по части: «Девочки — это не ко мне».
— Так, — кивнул Лев, помогая Ване продолжать. — И что она?
— Она меня не поздравила! — наконец выговорил он. — Она со мной общаться не хочет! Я у неё в черном списке везде!
Лев закатил глаза: навыдумывали черных списков, живя в соседних домах. Попробовала бы она его в черный список кинуть, он бы к ней на следующий день с битой пришел. Наверное. Он не был уверен, потому что она девушка, но будь она парнем…
Вспомнив, что давать детям в руки биты — плохое решение проблем (особенно любовных), Лев откинул эту идею, не позволяя ей развернуться, и сказал:
— Да она просто дура.
Ему казалось, это гениальный ответ. Но Ваня заспорил:
— Не-е-е-ет! — плакал он. — Она умная! Очень! Умнее меня в сто раз…
— Так она тебя старше, — заметил Лев. — К её годам ты будешь уже… академиком. А она кто? Чего она добилась в свои шестнадцать?
Сын тяжело дышал.
— Не знаю… — и вдруг, подняв на Льва мокрый взгляд, очень серьёзно спросил: — Если бы кто-то называл Славу тупым дураком, когда ты плачешь из-за него, это бы тебя утешало?
Учитывая, как много в последний год он плакал из-за Славы и этого болючего ощущения безответной любви, представить такое было не сложно. Он даже покачал головой: нет. Это бы злило, вызывало досаду, расстраивало сильнее — мало того, что плохо без Славы, так ещё и какому-то придурку сиди доказывай, что он не прав.
Вздохнув, Лев честно сказал:
— Вань, я просто не знаю, какие слова для тебя найти. Но понимаю, какую гадостную пустоту ты сейчас чувствуешь, — он убрал руку с плеча мальчика, но сел поближе, чтобы они могли друг друга почувствовать. — Я не нашёл правильных слов для себя. Не могу придумать их и тебе.
Ваня вытер правую щеку тыльной стороной ладони, всхлипнул.
— Слава снова с тобой, — глухо ответил он, как бы споря: тебе меня не понять.
— Да, — согласился Лев. — Слава — да. Но когда я был, как ты… может, чуть старше… был другой мальчик. Его я потерял навсегда.
— Почему?
— Он умер.
— И вы не были вместе?
— Нет.
— Вы не были вместе, а потом он умер? — кажется, это изумляло Ваню.
— Получается, что так, — грустно согласился Лев.
— Тебе было плохо?
— Очень плохо. Я даже заболел. Но потом выздоровел и… дальше всё было хорошо.
Да, это был очень сжатый и малоправдоподобный пересказ его молодости, но Лев наложил на свою жизнь цензуру 11+ и, кажется, это всё, что от неё в итоге осталось. «А потом всё было хорошо…»
— Ты встретил Славу?
— Только через десять лет.
— Ого…
— Но знаешь, не обязательно кого-то ждать годами, — он сам не ожидал, что скажет это. — Жизнь прекрасна сама по себе, её достаточно просто… жить.
— И ты просто жил?
Лев вспомнил всё, чем занимался те десять лет без Славы, и кивнул:
— Ну, типа того. Учился, путешествовал…
На кухне затихло звяканье посуды, прекратился шум воды. Ваня наскоро вытерев глаза, проговорил: «Понятно», быстро обнял Льва за шею, щекотно коснувшись лица новенькими дредами, и убежал. Лев тяжело выдохнул, когда дверь в спальню закрылась: он сомневался, что достойно прошел через отцовское испытание. Наговорил какого-то бреда, ещё и наврал с три короба… Хотя, может, в этом и заключается суть родительства?
Следующий час, как и положено, он отлеживал свою спину по рекомендациям этих «врачей», и перебирал в уме реплики, которые сказал Ване, и которые могли звучать лучше, точнее, правильней…
«Может, не надо было про Юру и смерть, вдруг он решит, что она теперь умрёт… Или надо было сказать, что у него ещё много девушек будет… Нет, это совсем плохо звучит»
— О чём был разговор? — Слава зашел в спальню, мягко прикрывая за собой дверь.
Лев не был уверен, какую степень секретности нужно соблюдать, и ответил:
— Да так… Просто поболтали.
— Ну ладно, — Слава перекинул через Льва ногу, садясь сверху на бедра, и взялся за пуговицы его рубашки.
Все дни после аварии он регулярно помогал снимать и надевать одежду, но с пуговичными вещами он уже прекрасно справлялся сам — они ведь даже не требовали поднятия рук — и теперь Лев в недоумении смотрел на Славу, восседающего сверху. Не то чтобы обычно он помогал ему именно из этой позы.
— Что-то… будет? — уточнил он.
— Если хочешь, — уклончиво ответил Слава, стягивая рубашку вниз по рукам.
— Не знаю, что ты задумал, и потому не знаю, хочу ли.
Он откинул рубашку в сторону и неуверенно положил ладони на бедра Славы — было непривычно видеть его в таком положении. Он наклонился, окутывая Льва сладким запахом, и, подобравшись губами к уху, жарко спросил:
— Хочешь поменяться?
Лев заволновался, заелозил под Славиным весом, словно хотел выбраться. Слава тут же освободил его, съезжая с бёдер и садясь рядом.
— Нет? — переспросил он, наблюдая за напавшей на Льва суетливостью.
Он не знал, что сказать. Столько лет он просил об этом, доказывая, что Слава ущемляет его в желаниях, а теперь, когда тот сделал шаг навстречу, Льву захотелось развернуться и сделать десять шагов назад. Или сбежать. Волнение, накатившее на него, не было приятным ожиданием, оно было скручивающим, почти тошнотворным — и он не мог понять, в чём причина.
— Я, наверное, ещё не восстановился, — соврал он. То есть, конечно, не восстановился, но предложи Слава что угодно другое, он бы врал, что чувствует себя прекрасно и на всё готов. — Чувствую слабость.
— Конечно, — с пониманием отозвался Слава, ложась рядом на подушки. — Ну а вообще… Ты бы… хотел?
— Я… давай потом об этом поговорим, — попросил Лев, заметив, как в голосе скользнуло раздражение. На что? Он и сам не мог понять, что чувствует.
— Конечно, — снова ответил покладистый Слава.
Он поднялся, скинул с себя одежду, помог — совершенно несексуально — снять брюки со Льва, чтобы тому не приходилось тянуться и вставать, а потом выключил свет, лёг рядом, чмокнул в щеку и сказал:
— Спокойной ночи.
Это была первая ночь после больницы, но, что ещё важнее, первая ночь в их общей постели после такой долгой, почти годовалой разлуки, но Лев никак не мог почувствовать её, как особенную. Вместо этого он вглядывался в темноту немым вопросом: «Что со мной не так?»
Слaвa [90]
Мариам смотрела на них с ожидающей улыбкой: они не виделись почти месяц, и теперь должны были отчитаться об успехах (или неуспехах), которые пережили за прошедшее время. Слава много раз воображал их встречу в кабинете, представляя, как она удивится, увидев их преображение: какие хмурые, замкнутые, проблемные они были еще в феврале, и вот, за окнами апрель, а они…
А они хмурые, замкнутые и проблемные. Опять. Слава уже в тысячный раз пожалел, что решился на то дерзкое предложение поменяться — именно оно, как точка отсчета, отматывало их прогресс в обратную сторону. Нет, они не ругались, и даже не забыли, что такое «Я-высказывания». Но вежливость и подчеркнутая аккуратность, сохраняемая в их отношениях, как будто сгущала их до той степени неловкости, когда становится некомфортно смотреть в глаза. Слава замечал, как Лев отводил взгляд каждый раз, когда Слава пытался его поймать.
— Ну… — Мариам, казалось, тоже чувствовала эту угнетенность, и невольно ежилась, потирая ладони. — Что у вас нового?
Выдержав паузу — опять никто не хотел отвечать первым, — Лев сказал:
— Я… сломал рёбра.
— Оу… — Мариам сочувственно свела брови. — Вы в порядке?
Слава с такой резвостью вцепился в этот разговор, словно он действительно был важен:
— Лев попал в аварию, — закивал он. — И потом лежал в больнице.
— И поэтому мы так долго не приходили.
— Да, он всё ещё… — Слава показал на себе стягивающую штуку, забыв слово «бандаж».