— Ну не плачь, — попросил он. — Если тебя это расстраивает, я могу стать прежним.
Выражение трогательной радости на Славином лице сменилось скепсисом: ага, щас. Он прошел к кровати, осторожно опуская коробку на постель, и сел перед ней, как перед священной реликвией: не дышать и руками не трогать.
В квартире было тихо. Вечером они отпраздновали Славин день рождения с детьми, на котором Лев держался особняком и всех уверял, что решил в этом году ничего не дарить, потому что он и сам — замечательный подарок. «Так Ваня говорил», — напоминал Лев, но Ваня уже потерял часть былого энтузиазма: «Даже не знаю…». Только когда дети разошлись по кроватям, Лев завёл Славу в комнату, как в сакральное место — за руку, бесшумно, переговариваясь шепотом, — и вытащил из комода припрятанную коробку.
Теперь Слава смотрел на неё блестящими глазами, не решаясь открыть.
— Ну давай, — нетерпеливо проговорил Лев. — Раньше сядем, раньше…
— Тебе неловко? — с пониманием спросил Слава.
— Да, — честно признался Лев. — Я раньше… Ну… Я только Мики показывал, но он в ответ показал своё, и это было не так сложно.
— Хочешь, я тоже что-нибудь покажу?
Лев фыркнул:
— Да что я у тебя не видел?
Он имел в виду, что Слава никогда не прятал от него свои работы, а тот обольстительно улыбнулся и одним движением развязал ленту. Сердце ухнуло вниз, Лев положил ладони на колени и сжал.
Первый пошел.
Слава взял дрожащими пальцами — ну, хоть не один Лев трясется, как осиновый лист, — листок, и пробежал глазами по строчкам. Сначала быстро, потом, замедлившись, вернулся, и остановился будто бы на каждой строчке. Не выдержав этой пытки, Лев отвернулся, и тогда Слава сказал: — Это прекрасно.
— Ну уж…
— Нет, правда! По-моему, очень талантливо и… это про меня?
— Про кого ж ещё, — буркнул Лев.
— Ого, — Слава улыбнулся, снова утыкаясь в стихотворение. — Я и не знал, что… Что я у тебя такой.
— Какой? — Лев сделал усилие над собой, оборачиваясь.
— Нежный, заботливый, ласковый…
— Ты ж такой и есть.
Слава подался вперед, мягко чмокнул в щеку и отложил листок в сторону. Следующий. Внутри опять закрутилась тревога, и Лев отвернулся.
Он слушал, как страницы шуршат в Славиных пальцах, сменяя друг друга, и считал минуты: сколько это уже длится? Вечность? Иногда Слава отвлекался, чтобы сказать, как какая-то строчка кажется ему особенно красивой, или: «Боже, поверить не могу, что ты был настолько влюблен» («Я вообще-то и сейчас», — несколько обиженно уточнял Лев).
— Спасибо, что открываешься мне, — произнёс Слава, и снова поцеловал в щеку.
Оставалась последняя страница, и Лев перехватил его руку на полпути.
— Подожди, — попросил он. — Нужно кое-что уточнить.
— Слушаю… — отозвался Слава.
— Это стихотворение я написал недавно, когда мы… были в разлуке. И в ссоре. Всё, что в нём… уже не имеет значения. Не принимай близко к сердцу, ладно?
Слава нервно посмеялся:
— Оно полно ненависти ко мне?
— Никогда, — серьёзно ответил Лев. — Всё, что я делаю, полно только любовью к тебе.
Голос Славы стал тверже, и в то же время нервозней.
— Хорошо, — откликнулся он, и Лев отпустил руку.
Слава взял последнее стихотворение.
Расскажи мне о вечном,
Обними за плечи,
Ты обещал быть рядом
И меня беречь.
Но наступает вечер,
Тень в углу шепчет,
Что закрыться нечем,
Этот виски — мой щит.
Я слышу, как стучит сердце,
Не могу согреться,
Я не помню, куда положил ключи.
Вдоль дорог не гуляют ночью,
Между прочим,
Мне так объясняла мама,
Но а man can die but once.
Кстати,
Так говорят в Канаде,
Но что это значит,
Если я не хочу жить?
Их глаза встретились.
— Ты хотел умереть? — с тревогой спросил Слава.
— Я не хотел жить. Это другое.
— Я не знал, что было… настолько плохо.
Пальцы, держащие листок, ослабли, и Лев, подловив момент, выдернул его из Славиных рук. Сказал, убирая обратно в коробку текстом вниз:
— Было и было, что теперь… Всё прошло.
Он подался к Славе, забираясь в его объятия, и они опустились на постель. Лев положил голову ему на грудь.
— Стихи потрясающие, — услышал он сверху. — Спасибо, что показал.
— Подарил, — поправил Лев. — Теперь они твои, а не мои. Сам за них дальше красней.
Слава рассмеялся, и его рука переместилась с плеча Льва на талию; пальцы, поглаживая, пробрались под рубашку и заскользили по коже.
— Как твои ребра? — шепотом спросил он.
— Отлично, — также тихо ответил Лев. — Уже ничего не болит. Хочешь снять с меня бандаж?
Три дня. Ещё три дня. Слава покачал головой.
— Нет, — отозвался он. — Но хочу снять с тебя всё остальное.
Он перевернулся, оказываясь сверху, потянулся к тумбочке и выключил настольную лампу. Их губы нашли друг друга в темноте, и Лев, целуясь, прикрыл глаза, позволяя себе расслабиться.
Слaвa [конец]
Слава чувствовал себя, как перед экзаменом: пустой, вытянутый коридор, тусклый свет офисных светильников, отбрасывающих жёлтые пятна на стены, и едва различимый гул голосов, доносящийся из-за множества дверей. Эта атмосфера напомнила ему колледж во время сессий — те же напряжённые лица, те же нервные взгляды, те же ожидания. Но здесь, в бизнес-центре, не хватало запаха краски, нервозно пробегающих вдоль окон студентов, которым срочно нужна пастель или карандаш 12В. Здесь всё было стерильно, холодно и отстранённо.
Слава слышал, как в ближайшем кабинете задвигались стулья, раздались шаги по скрипучему паркету, и на мгновение ему показалось, что вот-вот из-за двери выйдет кто-то с просьбой — точилка, клячка, что-то простое, что можно легко дать и забыть. Но вместо этого появился Мики. Он вышел, всхлипывая, его глаза были красными, а лицо — бледным, словно он только что пережил что-то, что вывернуло его наизнанку.
Сегодня утром сын попросил поехать с ним к психотерапевту и подождать в коридоре. Сказал, что предстоит сложный разговор, и он не хочет добираться после него один. Слава согласился, конечно, согласился, хотя внутри всё сжалось в комок. Он сидел на жёстком стуле в коридоре, стараясь не вслушиваться в глухие голоса за стенкой, и держал в руках потрёпанный томик «Зова предков» Лондона. Книга была открыта на первой странице, но слова словно расплывались перед глазами. Он перечитывал одни и те же строчки снова и снова, но дальше не продвигался — мысли путались, сердце билось где-то в горле, а в ушах стоял навязчивый шум тревоги. Он нервничал.
Когда дверь кабинета наконец открылась, и Мики вышел, Слава сразу понял — что-то произошло. Лицо сына было бледным, глаза красными, а рукава серого худи влажными от слёз. Слава встал, неуверенно шагнул вперёд и спросил:
— Ты… ты как?
Вопрос прозвучал глупо, он сам это понял сразу же. Видел же — как.
Мики смахнул слёзы рукавом, не глядя на отца, и тихо произнёс:
— Говорили про Артура.
Слава замер. Он не ожидал, что сын назовёт причину слёз. Догадывался, конечно, какая тема могла так повлиять, но был уверен, что Мики не решится это с ним обсуждать. Похоже, ошибался.
— Молодец, что осмелился на такой разговор, — искренне сказал Слава, хотя голос его дрогнул.
— Будто у меня был выбор, — буркнул Мики, но в его голосе не было злости, только усталость.
Слава грустно улыбнулся. Он знал, что выбор есть. О насилии можно молчать десятилетиями, и он сам был тому примером. Можно прятать боль глубоко внутри, притворяться, что её нет, что всё в порядке. Но Мики выбрал другое. Он решил говорить. И это было важно.
— Разрешишь себя обнять? — мягко спросил он.
Мики кивнул, и Слава обхватил его, подставляя плечо под лохматую голову. Он заметил, как Мики пришлось чуть согнуться, чтобы коснуться лбом его плеча, и его обдало тревогой: какой он высокий. Зимой они были одного роста, а спустя несколько месяцев Мики его обогнал — наверное, даже не заметно для стороннего взгляда, но Слава чувствовал, как становится неудобно от Микиных размеров. Больше не уместишь в объятиях, не возьмёшь на руки, не утешишь на коленках. И даже не потому, что большой и высокий, а потому что: «Я уже взрослый».
Хотя, может, ещё не настолько. В такси Слава держал Мики за руку, поглаживая ладонью, и тот не возражал.
— Как себя чувствуешь? Ну, я имею в виду… — он замялся, не зная, как сказать: «В связи с биполярным расстройством». Не будет ли это грубо? Не ранит ли?
Мики его понял, дёрнул плечом:
— Нормально.
Слава не стал спрашивать, пьёт ли сын таблетки, чтобы не показывать своего сомнения в этом. Он знал, что Мики может воспринять это как недоверие, а сейчас ему нужна была поддержка, а не контроль.
— Со временем всё станет не таким острым, — пообещал он, хотя сам не был уверен, насколько это правда. Но он хотел верить, что боль, которая сейчас разрывает Мики изнутри, когда-нибудь станет тише.
— Что? — переспросил Мики, слегка отстранившись и глядя на отца с недоумением. — Мои беды с башкой?
— Всё, — повторил Слава, сжимая его руку чуть сильнее. — Всё станет легче.
Он не знал, прав ли он, но хотел, чтобы эти слова стали для сына чем-то вроде якоря — чем-то, за что можно держаться, когда кажется, что вокруг только шторм.
Мики вздохнул, вдруг меняя тему:
— О каком доме папа говорил в ресторане?
— М-м-м? — Слава сделал вид, что не понял.
На самом деле, он просто не придумал, как поговорить об этом с детьми. Ни со старшим, ни с младшим. Мысль о том, чтобы поднять эту тему, вызывала у него тревогу. Он боялся, что Мики воспримет это как предательство, как попытку сбежать от проблем, а не как поиск лучшего будущего для всей семьи.
— Звучало так, будто ваше путешествие ещё не окончено, — пояснил Мики, глядя на отца с лёгким подозрением.