– А эти черные висячие серьги, – с сомнением сказал Том, – ты оставишь?
– Почему нет? Они тебе не нравятся?
– Но они такие черные…
– Разумеется! А мужчины не любят женщин в черном, да? Это предвещает смерть, или они боятся, что тут есть нечто депрессивное, как Маша в «Чайке», которая носит траур по своей жизни? Или как у Тербера[8]? – Тут она рассмеялась. – Помнишь, как у него скучнейшая повесть о несчастной любви заставляет героя схватиться за шляпу?
– Не припоминаю… – нахмурился Том.
Он сел на кухонный стол, притянув ее к себе. Кэтрин как-то сказала ему, что человек, которого она любила, погиб на войне, а он откликался на несчастье других людей, особенно если они говорили о нем легко. Потом вдруг ему вспомнилось, как его бабушка подрезала в зимнем саду виноградные лозы. В доме царила какая-то давящая атмосфера… наверное, это было сразу после смерти дедушки.
– А разве гагат носят не в знак траура? – спросил он. – Моя бабушка как будто…
– Так я напоминаю тебе бабушку! – весело откликнулась Кэтрин. – Интересно, что бы сказали на это психоаналитики?
– Просто странное от них ощущение. Они выглядят такими тяжелыми и черными, а когда коснешься, такие легкие.
– Не думаю, что она носила бы в то время гагат. Это ведь было всего лет двадцать пять назад.
– Ну, она была старой, понимаешь, и жила не в Лондоне.
– Да, конечно.
Детство Тома в большом доме в Шропшире с братом и сестрой всегда служило предметом зависти Кэтрин, которая потеряла родителей в раннем детстве. Вырастила ее тетка, ныне давно покойная.
– Но мы не слишком-то продвигаемся с вечеринкой по случаю твоего возвращения, – сказала она, выпутываясь из его объятий.
– Лучше бы ее вообще не было.
– Брось, когда начнется, повеселишься.
– Кстати, я пригласил одну студентку-антрополога, совсем девочку, ее зовут Дейдре. Нашел ее всеми брошенную в библиотеке.
– Хорошо. Какие красивые имена у твоих подружек, – сказала Кэтрин, деловито натирая сыр. – Когда навещал своих, виделся с Элейн?
– Нет, она была в отъезде.
– Собак с собой взяла?
– Не знаю… не думаю. Наверное, за ними какая-то из ее сестер присматривала.
– Но любят ли сестры собак? И кстати, о собаках. Я всегда считала, что они чересчур преданы хозяйке и могут затосковать. А у Элейн собаки поджарые, как гончие, или тяжелые и плотные, с широкими спинами – таким жестянки для благотворительного сбора мелочи на спины привязывают, понимаешь?
– Кэтти! Я правда не знаю, и мне нет никакого дела!
– Ладно, ладно, пойди посмотри, как там в гостиной? Собери все ошметки своей диссертации, пожалуйста.
Тому комната казалась вполне прибранной. Он затолкал корзинку с рукоделием Кэтрин под кресло, высыпал окурки из пепельницы в камин и поправил подушки, – он видел, что женщины так делают. Кэтрин сновала из кухни в гостиную и обратно с тарелками снеди, бутылками и стаканами. Потом позвонили в дверь, поэтому она убежала к себе в спальню, где спрятала под туалетный столик бутылку джина. Присев перед зеркалом, она как попало нанесла духи, смочила губы кончиком языка, взбила руками коротко стриженные волосы и поправила одну гагатовую серьгу. Но она не сменила туфли на веревочной подошве, и именно этот изъян ее туалета успокоил Дейдре, когда она пришла чуть позже и очутилась в комнате, полной совершенно незнакомых людей, а Кэтрин вышла поздороваться с ней самым дружеским и очаровательным образом.
– Какая чудесная комната! – воскликнула Дейдре, с удивлением оглядываясь по сторонам.
При дневном свете гостиная со светло-зелеными стенами смотрелась совершенно ординарно и вроде бы нуждалась в декоре, но приглушенный свет льстил ей так же, как большинству людей, и Дейдре, привыкшей к бежевым стенам и ситцу в цветочек у матери, она показалась самой прекрасной на свете. Большие кувшины с листьями или даже ветками деревьев стояли на шкафах, явно полных «интересных» книг, но на самом деле комната была ничем не примечательнее многих подобных в Челси, Хэмпстеде, Кенсингтоне или Пимлико. Да и кто может сказать, не бывает ли таких комнат в районах не столь фешенебельных, например, в Болхэме, Ист-Шине или Паддингтоне?
И люди в комнате, которых тоже смягчил и облагородил приглушенный свет, оказались совсем не чужими. К изумлению своему, Дейдре вдруг сообразила, что два симпатичных молодых человека в углу на фоне листьев не кто иные, как Марк Пенфолд и Дигби Фокс. В этой обстановке они совершенно расслабились, и даже Дигби, который, войдя в комнату, бросил всполошенный взгляд на голые плечи Ванессы Ивс и нырнул поскорее в дальний угол, теперь очутился в небольшом кружке, который она возле себя собрала. Что до Тома, то он не нуждался ни в приглушенном, льстящем свете, ни в экзотическом фоне, поскольку когда мужчину любят, его обожают даже больше, когда он предстает в чуть невыгодном свете – в резком свете дня. Дейдре об этом не подозревала и была разочарована, увидев, как он обходительно обходит гостей с напитками и тарелками закусок, как и положено хорошему хозяину. Всякий раз, проходя мимо, он улыбался ей пустоватой неопределенной улыбкой, но однажды все-таки ободряюще коснулся ее локтя.
В реальной жизни болтовня на вечеринке обычно не слишком остроумна и не стоит того, чтобы быть записанной, а когда собираются представители одной профессии, разговор с большой долей вероятности становится невразумительным для всех, кроме них самих. Чувствовавшая себя на самой окраине антропологического мирка, Дейдре словно окунулась в самый омут, и ощущение в целом оказалось приятным. Она поймала себя на том, что присоединилась к высказываемым вслух догадкам, кому достанутся гранты Форсайтов, что смеется над мелкими язвительными анекдотами про профессоров и ведет глубокомысленную дискуссию с американской четой, Брэндоном и Мелани, и Жан-Пьером ле Россиньолем об обращенном статусе полов, поскольку теперь, как утверждал Брэндон, женщины с большей вероятностью поедут в Африку стрелять львов – в качестве лекарства от безответной любви, – чем в старые времена, когда это было привилегией мужчины.
– Но во французских колониях диких зверей осталось больше, – заявил Жан-Пьер. – И это, на мой взгляд, к лучшему, потому что гораздо вероятнее, что женщины будут безнадежно влюбляться во французов.
Дейдре посмотрела на него сияющим взором, думая, что сама почти готова в него влюбиться.
– У меня есть намерение посетить как-нибудь в воскресенье вашу церковь, – сказал он довольно чопорно. – Феномен воскресного утра в английском предместье мной пока не изучен. Когда лучше всего пойти?
– Думаю, лучше всего на Троицу. Обычно на одиннадцатичасовой службе устраивают крестный ход, и народу приходит больше.
– Ах да, Пятидесятница, – тоном великого превосходства заявил Жан-Пьер. – А после бывает традиционный английский воскресный обед с бараньей ногой?
– Да, большинство семей едят мясо по воскресеньям.
– А потом сон? Думаю, это тоже обычай?
– Ну, для пожилых людей, возможно!
– Восхитительно! – сказала, присоединяясь к ним, Кэтрин. – Обожаю спать в воскресенье после полудня. Где вы живете? – спросила она у Дейдре.
Дейдре объяснила.
– Полагаю, с родителями?
– Да, с мамой, братом и тетей.
– Как вам повезло, что у вас есть родные! У меня уже никого нет, – грустно сказала Кэтрин.
– Они так донимают, – вздохнула Дейдре. – Как бы мне хотелось собственную квартиру!
– Но они же о вас заботятся, – отозвалась Кэтрин. – Беспокоятся, когда вы задерживаетесь или приходите поздно. Наверное, ваша мама лежит без сна, пока вы не вернетесь, и окликает вас, когда вы стараетесь беззвучно прокрасться наверх.
Дейдре рассмеялась:
– Именно так.
– А по воскресеньям вся семья собирается на большое чаепитие. В Лондоне по воскресеньям после полудня просто отвратительно. Квартира завалена скомканными воскресными газетами, а после чая – грустный звон колоколов.
– Приезжайте к нам как-нибудь на чай, – стеснительно предложила Дейдре. – Если, конечно, осилите дорогу. Боюсь, придется довольно долго ехать на автобусе.
– С удовольствием! Мне правда можно приехать как-нибудь в воскресенье?
– Разумеется, мама будет рада с вами познакомиться. Как по-вашему, рискнуть мне и Тома пригласить? – вырвалось у Дейдре, ободренной дружеской манерой Кэтрин.
– Ну конечно! Он слишком занят своей злосчастной диссертацией, ему будет полезно от нее оторваться.
Кто-то поставил на патефон пластинку, и несколько человек начали танцевать. Когда Ванесса встала, все увидели, что на ней плотно облегающие брючки расцветки под леопардовую шкуру. В сочетании с длинными серебряными серьгами и черной водолазкой-американкой без рукавов они производили потрясающее впечатление.
Жан-Пьер откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и, молитвенно сложив руки, слушал джаз, точно это был Бах.
Внезапно Дейдре поняла, что Том приглашает ее танцевать.
– Без всяких антраша, как у Ванессы и ее эфиопского малого, – успокоил он ее. – Танцевать я умею только самые обычные танцы: в обход комнаты и поворачивая на углах. Мы ведь такие танцы предпочитаем, верно?
Взяв правую руку Дейдре, он приложил ее к своему сердцу.
– Мы же вообще никогда раньше не танцевали, – ответила Дейдре, чувствуя себя довольно неуклюжей, но совершенно счастливой, что он так необычно выделил ее среди всех.
Она закрыла глаза, стараясь удержать мгновение, но оно, разумеется, не задержалось. Вскоре пластинка закончилась, и, хотя тут же поставили другую, она тоже закончилась, и, наконец, гости начали расходиться.
После благодарностей и прощаний Дейдре очутилась на улице с Марком и Дигби, которые как будто шли в ее сторону.
– А неплохая получилась вечеринка, – бесстрастно заметил Марк. – Уйма еды и выпивки.
– Да, у Кэтрин вечеринки обычно хорошие, – отозвался Дигби. – Женщина, которая умеет и готовить, и печатать… Что еще нужно мужчине для счастья?