– Она ведь размером с обеденную тарелку… Взять хотя бы вон ту, желтую? – не выдержал Том.
Рассмеявшись, Элейн подняла на него взгляд.
– Не ускользнуть ли нам в паб? – спросил он. – Он, наверное, уже открылся.
– Только не в паб, – с сомнением произнесла она. – Я правда не могу, маме не понравится, не здесь. Если бы меня тут не знали, все было бы по-другому. Но, может, выпьем вечером на танцах?
– Да, конечно, и танцев, надеюсь, будет много.
Вернувшись домой, Том с удивлением обнаружил свой вечерний костюм в гардеробе в своей старой комнате, точно тот только и ждал, когда он вернется и его наденет. Он едва узнал себя в высоком зеркале на верхушке лестницы и решил, что выглядит почти так же элегантно, как Марк в подобном случае. Конечно, ему не мешало бы подстричься, как не преминул указать Джайлс, но лишенные племени должны иметь какой-нибудь явный стигмат своего изгнанничества.
Зал паба «У короля Эдуарда» оказался полон воспоминаний детства и юности. Большой поясной портрет монарха взирал на него и на детских утренниках, и на первых взрослых танцах. Головы оленей с влажными трогательными глазами видели начало его романа с Элейн, пальмы и золоченые стульчики, расставленные вдоль стен, несомненно, те самые, с его ранней юности. Только букеты гортензий и гладиолусов в вазах будут другими, и люди – старше и, возможно, печальнее от сознания того, что теперь веселится по молодости новое поколение.
Том пару раз приглашал свою будущую золовку Фелисити, но по большей части танцевал с Элейн, которая оказалась на высоте и как партнерша, и как собеседница. Ее реплики были такими традиционными, интонации такими благовоспитанными, что он даже начал расхваливать зал и оркестр и расспрашивать ее, какие спектакли она смотрела и какие хорошие книги ей в последнее время попадались. Но когда они гуляли в саду, один из них или, возможно, оба не раз начинали фразу словами «а помнишь» – неизбежный и коварный оборот, способный свести на нет самую церемонную беседу. Вот так они и стали вспоминать совместные катания, долгие прогулки, танцы, первые робкие и почему-то комичные пробы любви. Элейн напомнила, – а он, оказывается, совершенно забыл! – как он читал ей стихи, что-то ужасно печальное, но она не могла вспомнить, что это было. Кэтрин догадалась бы, подумал он. Хаусмана или что-то из «Сегодняшних стихов», вероятно, что-то самоочевидное, от чего теперь не осталось и следа. Он поймал себя на том, что горюет по молодому человеку тех дней, который ходил на долгие сельские прогулки и читал вслух стихи. Теперь он ходил в Риджентс-парк и говорил про свою диссертацию. И спросил себя, а к лучшему ли такая перемена?
Его поцелуй на прощание Элейн приняла со спокойствием, которое разочаровало его после задушевной беседы в саду. Но откуда ему было знать, как долго она приучала себя не думать о нем, а заниматься обыденными делами, собаками, садом, женским институтом, делами прихода, точно в них – вся ее жизнь. То письмо на день рождения, написанное импульсивно, показывало, что она не вполне добилась дружеского безразличия, к которому стремилась, и внезапное появление Тома еще долго будет ее тревожить. Обстоятельства повседневной жизни не способствовали легкой забывчивости, что, конечно же, реже встречается теперь, чем пятьдесят или сто лет назад. Если Дейла и Фелисити получили образование, чтобы делать карьеру, то Элейн выпало оставаться дома. Она могла бы, если бы они ей встретились, выписать на память слова Энн Эллиот, тем более что была одних лет с героиней мисс Остин: «Несомненно, мы не забываем вас так скоро, как вы забываете нас. Это скорее наша участь, чем наша заслуга. Мы ничего не можем с собой поделать. Мы живем дома, тихо, уединенно, и наши чувства питаются нами. Вы же должны заявить о себе, у вас вечно те или иные дела, которые призывают вас в большой мир, и сами ваши занятия и многие перемены вскоре притупляют впечатления». Но Элейн не была любительницей книг, она бы сказала, что у нее нет времени. Возможно, это и к лучшему, даже если ее обошли стороной утешение и боль от того, что видишь, как твои собственные чувства излагают столь трогательными словами.
Несколько дней спустя Том, растерянный и не слишком счастливый, вернулся в Лондон. Сойдя на Паддингтоне, он позвонил Кэтрин, и они вместе пропустили стаканчик-другой (а потом пятый и даже шестой) в одном из своих старых любимых баров. Он снова рассказал ей про свои чувства к Элейн, но она – к его удивлению – особого участия не проявила. Он-то воображал, что она окажется единственным человеком, кто поймет его растерянность и посоветует, что ему делать. Она же отпускала ехидные замечания о собаках Элейн, а потом почему-то перешла на Дейдре: вообще-то он собирается жениться на ней, или хочет вернуться в Африку, или что? Ответить он мог только – довольно сердито, – что в настоящий момент ни на ком жениться не намерен и что ей прекрасно известно: он возвращается в Африку, едва уладит все необходимое.
– Твое племя тебя ждет, – усмехнулась Кэтрин. – Как приятно будет убраться подальше от сложностей человеческих отношений к простоте примитивного племени, где единственные затруднения – в структуре родства и правилах землепользования, которые можно фиксировать с блаженной отстраненностью антрополога.
17
Отъезд Тома в Африку был испытанием, которому те друзья, кто делил его с ним, не пожелали бы подвергнуться по доброй воле дважды. Осунувшийся и возбужденный, Том метался по комнатам не в силах решить, что хочет взять с собой или как лучше послать тяжелый багаж, который не укладывался в квоту авиаперевозок.
– Это для нас хорошая практика, – мягко сказал Дигби, забивая гвоздями очередной ящик.
– Я думал, для этого существуют специальные фирмы, – раздраженно ответил Марк. – Когда я поеду, будь уверен, все будет лучше организовано. Ума не приложу, почему он откладывал все до последней минуты. И вообще зачем ему уезжать в такой спешке?
– Наверное, это шок от окончания диссертации. Ведь казалось, что он так ее и не допишет. А потом еще визит к родным, который его, по всей очевидности, расстроил. Он увидел, что ему нет места в кругу семьи среди всех их полезных дел. Возможно, он раньше не сознавал, до какой степени порвал с той жизнью.
– Да, даже в высокоразвитых обществах человеку нужно чувствовать защиту, какую дают родственные связи.
– Тебе не приходило в голову, что есть некоторое сходство между Томом и профом Мейнуорингом? – продолжал Дигби. – Я про их обстоятельства. Они оба порвали со своим светским окружением, то есть с правящим классом.
– Но на этом, я бы сказал, сходство заканчивается. Трудно себе вообразить, чтобы у Феликса были такие проблемы с подружками, как у Тома, если, конечно, у Феликса когда-нибудь имелись подружки. – Марк присел на пятки, как будто упиваясь проблемами друга. – Была девушка дома, которая напомнила ему, как могло бы получиться. Потом Кэтрин, оставленная и брошенная, постоянный для него упрек. А теперь еще Дейдре, которая на нем повисла… Как трудно иногда бывает сопротивляться восхищению юной девушки! – Он мечтательно вздохнул.
– Уверен, Дейдре ничего такого не делала, – сердито отрезал Дигби.
– Хошь не хошь, цитируя Фэрфекса, Тому кажется, что только в Африке его оценят по достоинству. Там он может делать работу, для которой действительно создан, и никто другой ее сделать не сможет, а именно изучение роли брата матери в брачных церемониях.
– Я ошибаюсь или в твоих словах слышится горечь?
– Возможно, самую малость. Мы-то с тобой где возьмем деньги на экспедицию? Том себе как будто без труда достал.
– Похоже на то. Но, может, нам не стоит считать, что мы ему ровня?
– Ты про миф о гениальности Тома? Много мы видели тому признаков?
– А какие тут могут быть признаки?
– За столько времени, что он тут живет, хотя бы слабый проблеск мог бы проявиться.
– Ну да, в разговоре он не блещет, возможно, даже мы остроумнее его, – неуверенно сказал Дигби. – И по-моему, доклад, который он прочел в прошлом семестре на семинаре… ну… довольно путаный, – добавил он, все больше забывая о снисхождении к другу.
Марк с готовностью подхватил обвинение, и они ударились в высокопрофессиональную дискуссию, в конце которой имели удовольствие доказать, во всяком случае себе самим, что Том далеко не талантлив, а кое в чем определенно глуп, и не всегда «здравый» малый.
– Почти диффузионист, – сказал Марк со злобным блеском в глазах.
– Да ладно! – шокированно охнул Дигби и, чувствуя, что они зашли слишком далеко, сменил тему: – Слышал новости про Форсайтовы гранты?
– Да, был там, когда Фэрфекс про них говорил. Кандидатов собираются приглашать в ноябре на уикенд за город к Мейнуорингу. Странная идея, но, наверное, хорошо будет, когда все решится. Грантов будет два, так?
– Да, думаю, так.
В этот момент в дверь позвонили. Поспешив открыть, Дигби увидел на пороге Кэтрин с аккуратной кипой чистых и отутюженных рубашек и шортов в руках.
– Вы не поверите, – сказала она. – Том обнаружил все это в ящике с заметками и, поскольку не было времени посылать в прачечную, позволил постирать мне, поэтому вот вам.
– Зайдешь?
– Нет, пожалуй. Том здесь?
– Да. Кажется, переодевается в респектабельную одежонку. Он как будто куда-то собрался.
– Ах да, провести последний вечер с Дейдре, надо думать, – деловито сказала Кэтрин. – Могу себе вообразить, каким он будет. Кстати, я поеду завтра провожать его на аэровокзал, так что увидимся.
– Полагаю, последний вечер с Дейдре окажется не совсем таким, как вечер с Кэтрин, – задумчиво произнес Марк. – Поэтому интересно, а правда ли Кэтрин способна вообразить.
– Писателям нравится думать, что они способны вообразить что угодно, – предположил Дигби. – Или, по-твоему, Кэтрин уже дошла до того возраста, когда пережила столько расставаний и последних вечеров, что знает все, что вообще может случиться?
– Какая скучная, наверное, жизнь у опытной женщины, – сказал Марк. – Говорят ведь, что всем фуриям ада далеко до брошенной женщины