Недавно я увидел в книжном роман Хайнлайна, и вспомнил про Улугбека, и написал маме, спросил, что с ним случилось.
Улугбек, ответила мама, задумал бизнес, но с ним случились 90-е. Он хотел наладить поставки подсолнечного масла в Бурятию, взял деньги не у тех людей и прогорел. Его стали навещать «серьезные ребята», братки — такие, знаете, короткостриженые, в спортивных костюмах с тремя полосками, за ухом у каждого по сигарете, — я полагаю, сигарета за ухом — это у них какой-то условный маркер «свой-чужой». Короче, начались угрозы: братки с чувством зачитывали Улугбеку перечень костей, которые обещали ему сломать в случае невыплаты долга. В костях они разбирались: знали все от clavicula до os sphenoidale.
И Улугбек сбежал. Однажды ночью взял семью в охапку и укатил в Бурятию. Совсем без вещей, так сильно торопился.
Потом была какая-то чехарда с их квартирой; ее, кажется, переоформили на себя и перепродали те самые трехполосные братки, а новые хозяева решили выкинуть и/или раздать бедным все личные вещи прошлых жильцов. Моя мама не позволила выкинуть книги, забрала их себе. И спрятала в стеллаже, за Гюго и Толстым. Они лежали там — не знаю сколько: три года? пять? — и ждали своего читателя; ждали, когда я решу стать великим кинорежиссером и моя попытка посмотреть «все фильмы в мире» заставит маму выдернуть видак из розетки, ждали, пока моя природная лень и боязнь мелких шрифтов не вынудят меня искать «самую легкую книгу из всех возможных».
>>>
Дальше — мне 22. Я, наконец, отрастил хребет, съехал от мамы, перебрался в Москву. Из вещей у меня всего одна сумка — это довольно странное чувство: собрать все свои вещи, оглядеться и вдруг понять, как мало места ты занимаешь в мире. Кроме одежды в сумке всего одна книга — Андрей Платонов. Мое второе странное знакомство. Мне было лет 19, я добирался на автобусе до университета, какая-то незнакомка читала книгу, я заглянул ей через плечо и тут же понял — с текстом что-то не так. Он весь кривой и угловатый. «Она зябла чего-то и поправляла или жалела на себе бедную одежду». В смысле «жалела одежду»? Ну кто так пишет-то? Похоже на кривой перевод или на стилизацию под кривой перевод.
Тайком посмотрел на обложку — Андрей Платонов, «Фро, рассказы».
Я до сих пор считаю, что книги Платонова так странно написаны именно потому, что это перевод — с какого-то изначального протоязыка на русский, который, очевидно, недостаточно вместителен, чтобы передавать все смыслы и нюансы, поэтому Платонов гнет его, лупит, растягивает, чтобы хоть как-то затолкать внутрь все свои изначальные истории.
Книга, которую хочется не только читать, но и петь — большая редкость. Платонов только такие и писал.
«Любовь мирно спала в ее сердце; курьерский поезд далеко удалился, на верхней полке жесткого вагона спал, окруженный Сибирью, ее милый человек. Пусть он спит и не думает ничего! Пусть машинист глядит далеко и не допустит крушения».
Потом были первые попытки писать «под Платонова», довольно жалкие, мертворожденные. Но это был полезный опыт, Платонов показал мне, что язык — это вовсе не свод правил/законов/запретов, вроде Уголовного кодекса, — туда не ходи, того не делай, а вот это выдели запятыми, — язык скорее экосистема, которую вполне можно и даже нужно менять, дополнять и наращивать, — главное: знать, чего хочешь.
>>>
Дальше — 2011 год, я привыкаю к Москве, общаюсь в основном с рыбами и немного с людьми — работаю в аквариумной компании. Один клиент, пока я ковыряюсь в фильтре, рассказывает мне смешную притчу:
«Плывут как-то две молодые рыбки, а навстречу им — старая рыба, кивает и говорит: «Привет, молодежь, как вам вода сегодня?» Рыбки плывут дальше, и вдруг одна из них поворачивается к другой и спрашивает: „Что еще, мать твою, за вода?”».
Притча так мне понравилась, что я решил узнать, кто ее автор. Гугл ссылался не на какого-нибудь китайского мудреца, а на американского писателя — Дэвида Фостера Уоллеса.
Первое, что я сделал, дочитав статью в Википедии о нем, — заказал на Амазоне его роман Infinite Jest. Книга приехала через месяц, я распаковал ее (тяжелая, теплая, синяя), открыл и — забуксовал на четвертой странице.
Роман долго лежал и собирал пыль на рабочем столе, служил ковриком для мыши, мухобойкой, подстаканником, пресс-папье для курсовых работ, переезжал со мной из одной съемной квартиры в другую — мы с ним много чего пережили.
Со стороны это выглядело так, словно я сдался, — на самом деле я просто лежал по направлению к цели. Я заказал путеводитель по «Бесконечной шутке», потом — еще один, потом — скачал себе в читалку все остальные книги Уоллеса (они гораздо проще) и потихоньку, кусками читал одну за другой.
Я готовился к штурму.
Штурма не получилось. Ни в первый раз, ни во второй, ни в третий. Ни в четвертый.
В итоге мне пришлось сменить тактику: зачем штурмовать крепость, когда можно найти ворота и мирно в них постучать.
Это было первое откровение: я понял, что у каждой книги есть своя архитектура, свои арки, залы, коридоры — и свои точки входа. Одни книги похожи на серию комнат, анфиладу — и в них довольно сложно заблудиться — ты просто входишь в открытую автором дверь и ступаешь из одной комнаты/главы в другую. Таких большинство. Но есть другие книги — они спланированы, спроектированы так, чтобы отпугивать читателя, они как дома с привидениями: сначала ты переселяешься в них, а потом они — в тебя.
Книга весила почти два килограмма — почти два килограмма слов, — я читал я ее больше двух лет, всюду таская с собой в рюкзаке. Довольно тяжелое бремя, учитывая, что и без книги рюкзак мой всегда под завязку набит барахлом. Барахла было больше чем слов, но слова — тяжелее. Они всегда тяжелее. Особенно если речь идет о книге, которую ты никак не можешь добить. Как там говорят? Ничто не мучает сильнее, чем неоконченное дело. Правильно говорят.
Но я перефразирую: сильнее неоконченного дела могут мучить только боли в спине, вызванные тяжестью неоконченного дела. В какой-то момент я решил, что буду всегда и везде носить эту книгу с собой, пока не дочитаю. Это решение хорошо сказалось на скорости чтения и плохо — на позвоночнике (мои межпозвоночные диски передают тебе привет, Уоллес; они тебя ненавидят).
Знакомые видели талмуд и спрашивали:
— Почему ты так хочешь прочитать эту книгу?
Ответ был один (он всегда один):
— Потому что она существует.
Я запойный читатель. Плюс сам кое-что пишу, перевожу. Довольно странно теперь вспоминать детство и думать о том, с чего начался этот мой читательский «путь самурая».
А начался он с того, что один ушлый, но не очень удачливый бурят в конце 90-х пытался протащить в Бурятию фуру с подсолнечным маслом, но что-то пошло не так.
И это не шутка.
Манифест читателя (вместо послесловия)
Писатель и критик соотносятся примерно так же, как астроном и астролог. Можете мне поверить, я был по обе стороны баррикад. Очень часто там, где автор фиксирует сверхновую, толкователь видит нечто, напоминающее скорее гороскоп: «Козерога завтра ожидает тяжелый день, опасайтесь конфликтов на работе, светофоров и овсяной каши».
Все мы помним эту «астрологию» еще со школы: черное/лиловое платье Анны Карениной, высокое, бесконечное небо Аустерлица, а «Базаров с помощью розы иносказательно просил о любви, хоть небольшой, хоть на краткий миг» (про Базарова — это не шутка, а реальная цитата из пособия для учителей).
Писатель указывает им на луну, а они смотрят на палец. Мало того — смотрят, так еще умудряются этот палец комментировать: «Так, он указывает пальцем на луну, это символ! Это что-то значит! Палец — это перст указующий, отсылка к Библии, Иов, глава двадцать пятая, стих семнадцатый, точно!»
Але, придурок, я луну тебе показываю, перестань анализировать мой палец.
Поймите меня правильно: я и сам люблю поискать аллюзии, отсылки, символы. Любой хороший текст наполнен такими штуками под завязку. И, разумеется, высокое, бесконечное небо Аустерлица и черное платье Анны — очень важные детали, Толстой не просто так прикрутил их к сюжету. Проблема в другом. Чтобы любить Бетховена, не обязательно знать, что такое фуга, и чем увертюра отличается от сонаты, и почему ноктюрн — это не то же самое, что и квартет. С литературой точно так же — вы удивитесь, но ее можно просто читать. Ради удовольствия. Без всей этой филологической «астрологии», иносказательной символики и прочего. Серьезно.
Есть такой роман: его главный герой — офицер; за сто страниц текста он успевает: а) похитить женщину; б) застрелить приятеля; в) почти погибнуть от рук контрабандистки; г) поучаствовать в облаве и собственноручно задержать убийцу.
А, и еще — повествование там нелинейное. Порядок у глав существует, но он не соответствует датам публикации.
Знаете, что это за книга?
«Герой нашего времени».
Недавно я провел такой эксперимент: пересказал сюжет «Героя…» своим знакомым и попросил угадать книгу. Правильный ответ дали всего два человека из десяти.
«Я помню, что Печорин — лишний человек, только не помню — почему…»
«Так, постой, я забыл, а Печорин — он лишний или маленький человек? Или, может быть, он „низкий человек”?»
«Я в школе был уверен, что Печорин — врач, потому что учительница постоянно повторяла, что он поставил эпохе диагноз».
«Там были контрабандисты? Если да, то я уверен — они занимались контрабандой скуки?»
Все это реальные цитаты. Из них ясно одно: сегодня мало кто воспринимает «Героя…» как цельную историю, наполненную живыми характерами и грустью; роман Лермонтова у многих устойчиво ассоциируется со вторичными околошкольными воспоминаниями: с заметками Белинского о «лишнем человеке», «социальной критикой», отношениями с императором Николаем, с Пушкиным.
Настоящие «лишние люди» — это дети на уроках литературы. Их интересами пренебрегают.
Та же проблема с «Шинелью». В школе вам расскажут про важнейшую идею «маленького человека», «социальную сатиру», «сострадание» и вообще «все мы вышли из гоголевской шинели» ©. Мозги детей так старательно фаршируют «историческими/социальными контекстами» и «литературным процессом», что в итоге от них ускользает самое главное: удовольствие. А ведь «Шинель» — очень странный, а иногда и вовсе смешной рассказ. Правда. Вот, например, сцена смерти Акакия Акакиевича: