До тех пор такое проделывали только в отдельных экспериментах, когда семя использовалось сразу же после эякуляции. Причина состояла в том, что вне теплой и влажной среды тестикул сперматозоиды быстро погибали. Не попадая в среду, аналогичную матке, они теряли подвижность и высыхали. Для воплощения задумки Иванова необходимо было найти способ сохранить и защитить сперму на этом важном этапе между эякуляцией и оплодотворением.
Начать решено было с ампутации бычьих тестикул. Изучив воздействие на них различных температур и условий, Иванов довольно быстро обнаружил, что сперматозоиды остаются жизнеспособными, только пока тестикулы содержатся в прохладе. Самый важный вопрос, тем не менее, оставался без ответа: как не дать половым клеткам погибнуть во внешней среде? Иванов начал разбавлять семя различными растворами и вскоре выяснил, что для создания подходящей среды для сперматозоидов как нельзя лучше подходит стерильный физраствор. Через малое время Иванов уже мог проводить осеменение самок на большом расстоянии от самцов-производителей. Впрочем, ученые не спешили радоваться.
В те времена оплодотворение оставалось еще слабо изученным. Никто не знал, не приведет ли искусственное осеменение в таком масштабе к порокам и прочим уродствам. Если так, то все открытие гроша бы ломаного не стоило. Иванову и его молодым коллегам не оставалось ничего иного, кроме как продолжать работу и ждать результатов. Ученые разработали специальный станок для самок, чтобы те не нервничали и оставались в нужном положении во время осеменения. Придумали и инструменты, позволяющие удерживать в этот момент влагалище открытым, а также искусственные вагины для совершенно нового способа забора семени.
По мере того как искусственное осеменение получало все более широкое применение, особенно что касается лошадей, Иванов сделал вывод: потомство в основном рождалось жизнеспособным и здоровым. Настоящей сенсацией стала удачная попытка одновременного осеменения 500 кобыл материалом от одного жеребца. Вскоре стало ясно, что разработки Иванова бесценны для смелых планов советского правительства по развитию сельского хозяйства. В стране с суровым климатом, где животные нередко погибали из-за плохих погодных условий, достижения Иванова открывали дорогу новым и более совершенным методам разведения, благодаря которым можно было получить особи, стойкие к болезням, непогоде и ветрам.
Иванову мало было успехов с такими обыкновенными животными, как лошади, коровы, овцы и свиньи. Ученый усмотрел возможность выводить совершенно новые виды, с доселе неизвестными качествами. Без его методики, разработанной за прошедшие годы, подобные попытки почти наверняка были бы обречены на провал. Теперь же Иванов упорно стал скрещивать европейских диких лошадей с африканскими зебрами, а молочных коров – с бизонами. Ни один из этих проектов дальше экспериментов не продвинулся. Впрочем, увлечение гибридизацией только набирало обороты.
Иванов был знаком с трудами Дарвина и хорошо понимал, насколько человек близок к обезьяне. Остается неизвестным, что подтолкнуло его к последующим экспериментам, может, чисто научное любопытство, может, стремление создать новую трудолюбивую расу людей для сталинских пятилеток. Вероятно, последнее, потому как исследования щедро финансировались из бюджета[229]. Я, пожалуй, не буду рассказывать об идеях, связанных с экспедициями в Африку, операциями по подсадке человеческого зародыша в матку шимпанзе и оплодотворением женщин спермой орангутанов[230].
В конце концов об экспериментах И. И. Иванова узнал весь мир, что обрушило на него поток критики. Государственное финансирование было отозвано, Иванова арестовали и сослали в Казахстан, где он окончил свои дни в 1932 г.[231] И все же «Красный Франкенштейн», как называли впоследствии Иванова, оставил после себя революционную работу, он стал пионером селекции и искусственного осеменения – областей, которые дальше развивали и совершенствовали уже его ученики. Они во многом заложили основы того, что сегодня мы называем промышленным животноводством. Сегодня речь идет уже не только о разведении животных, но и о помощи человеку. Можно сказать, что в каком-то смысле результаты исследований Иванова нашли отражение в репродуктивной медицине[232].
По словам активистки и феминистки Кейт Миллет, то, что разведением животных исторически занимались преимущественно мужчины, тоже имело определенные последствия. Она указывает, что женщины, да и сами животные, занимали намного более высокое положение в среде охотников и собирателей по сравнению с обществом того времени, когда люди взяли размножение животных под контроль[233].
В верхнем палеолите расцвела культура палеолитических Венер – так называют статуэтки, изображающие обнаженных пышнотелых богинь. Женщины олицетворяли плодородие и созидание. Женское начало воплощало жизненный цикл в целом, становление и увядание, рождение и смерть. Мужчины же оставались в стороне, регулярно принося к очагу с трудом добытую пищу, чтобы компенсировать собственную малозначимость. Как сказал антрополог Генри Шарп, изучавший коренное население Канады, «быть женщиной – значит представлять собой силу, быть мужчиной – значит бороться за силу»[234]. Кейт Миллет считает, что по мере одомашнивания скота такое распределение ролей между полами стало меняться. Мужчины теперь сами могли контролировать размножение скота, и женская роль в создании жизни становилась все менее сакральной. Более того, посредством содержания домашнего скота плодородие и созидание, которые раньше считались женской прерогативой, стали подвластны и мужчинам[235]. Значимость женщины в глазах большинства уменьшалась, а мужчины – росла. Так первобытные земледельческие общества и выработали иерархическую модель, перенятую потом цивилизациями, где правитель властвовал над народом, как «добрый пастырь»[236] властвует над стадом и семьей. Закрепился патриархат[237].
А в Ярене Лейв начинает подготовку. Насыпает в ведро комбикорм, а оттуда – в кормушку. Свиноматки сгрудились вокруг, повернувшись к нам задом.
– Ну вот, пора начинать, – говорит Лейв, заходя в загон.
Он присаживается позади животных с такой уверенностью и привычностью, какие наживаются только от долгой работы в свинарнике. Приходится отбросить все неприятные ассоциации и в целом подавить чувство брезгливости. Оказывается, осеменение свиней – вполне понятный и четкий процесс.
На розовую набухшую половую петлю, выдающуюся под хвостом, налипли опилки и выделения, их следует протереть небольшой тряпочкой. Основные действия Лейв берет на себя. Умелым движением он вводит свинье катетер с закругленной головкой до ограничителя. Теперь мой черед: надо отломить кончик флакона и подсоединить его к трубке. Все, остается только сжать флакон.
Для повышения эффективности процесса можно было еще последовать советам ряда исследователей и сымитировать присутствие хряка. Свинья была бы в большей готовности, а число удачных оплодотворений бы выросло. Специалисты рекомендуют для этого похлопать свинью по бокам, погладить по паху и надавить прямо под половой петлей[238]. Так что, может, и хорошо, что мы обошлись без этого. Для Лейва осеменение – рутинная работа, а для меня нет. Пока я стою с флаконами в каждой руке, способствуя оплодотворению двух свиней сразу, в хлеву, кажется, становится жарковато. Футболка под комбинезоном прилипает к спине. Спрашиваю себя, во что же я ввязался. Синапсы мозга посылают сигнал спине и конечностям, трезвонящий о необходимости провести границу, что касается контакта человека и животного. Бросаю взгляд на Лейва. Заметил он что-нибудь?
Когда человек (довольно неподготовленный, надо сказать) впервые имеет дело с животным таким образом, невольно задумываешься об одном из незыблемых табу западной культуры: соприкосновении человеческой и животной сексуальности. Наверное, ничего удивительного, что мне это кажется отталкивающим, потому как в Европе столетиями целенаправленно искореняли излишнюю близость людей к животным. Ярким примером того, насколько серьезно относились к этой задаче, можно считать Англию, где смертная казнь за скотоложество полагалась с 1536 г., а запрет на все формы инцеста ввели лишь в XX в.[239] Светским властям и церкви пришлось бороться с практикой насилия над животными жестко и непримиримо, потому что она имеет глубокие корни. Наиболее древними подтверждениями служат наскальные рисунки, возраст которых насчитывает несколько тысяч лет. К тому же это явление было распространено среди вавилонян, египтян, греков и римлян. В некоторых племенах и культурах, не затронутых христианством, подобная практика даже считалась социально приемлемой[240]. Описывалась она и в древнескандинавских сагах. В кровавой саге о Ньяле мечи впервые обнажаются, когда Скарпхедин намекает Торкеллю на случай с лошадью: «Выковыряй-ка лучше у себя из зубов кусок кобыльей задницы, которую ты сожрал перед тем, как ехать на тинг, – еще твой пастух увидел это и удивился, как это ты можешь делать такие гнусности»[241][242].
В Средние века и эпоху Возрождения борьба с этой формой блуда стала для церкви делом принципиальным. Для ранних христианских мыслителей грань между человеком и животным была основой, на которой зиждилась вера. Если граница окажется размыта, а животное и человеческое смешаются, вся структура церкви будет под угрозой падения. Таким образом, стремление разграничить мир животных и людей и подавить то, что Платон называл «диким зверем в нас», быстро превратилось в одну из главных целей Отцов церкви. А поскольку для античных философов это разграничение такой важности не представляло, ранним теологам пришлось основательно постараться, чтобы внушить верующим, что допустимо, а что нет.