омыслить. И это о многом говорит.
Хотя Грилл почти не комментирует, что представляет из себя жизнь самих свиней, в основе диалога Плутарха лежит мысль, известная с давних времен: они умны. Не случайно именно свиньи в аллегорической повести Дж. Оруэлла «Скотный двор» выводятся как стратеги, идеологи и учители. В книге говорится так: «Естественно, вся работа по просвещению и сплочению скотов легла на свиней, самых умных, по общему признанию, животных»[310][311]. В этой притче двор воплощает Российскую империю, сотрясаемую народным бунтом. Власть прибирают к рукам предводители революции – их олицетворяют свиньи, – и она постепенно их развращает. На ферме, где порочное правление человека должно было смениться властью животных и во благо животных, вскоре устанавливается диктатура свиней, ничуть не менее жестоких, чем фермер: «Животные вновь и вновь переводили глаза со свиней на людей и с людей на свиней и снова со свиней на людей, но не могли сказать определенно, где – люди, а где – свиньи»[312].
На ферме в деревне Моссиге, где на бетонном полу лежит тяжеленная свиноматка из отсека № 13, нет и намека на партизанские настроения или другие признаки заговора среди животных. В глазах свиньи, которую я называю «Номер 13», по-прежнему читается апатия. Или уже смирение? Очеловечивая животное, я смогу углядеть в ее взгляде даже призыв о помощи. Но с чего бы ей просить помощи? Номер 13 не знает, что можно жить иначе. Неба она никогда не видела, как не видела птиц и других животных, кроме свиней. Никогда она не выходила за дверь сарая и никогда об этом не мечтала. Только когда Номер 13 потеряет ценность как свиноматка и ее заведут по пандусу в грузовик, чтобы отвезти на скотобойню, она краешком глаза увидит другой мир. Ее жизнь ассоциируется у меня с аллегорией Платона о тенях на стене пещеры и фильмом «Матрица». Впрочем, и философия познания животным недоступна.
Хочется заглянуть в такие похожие на человеческие глаза свиньи и понять – есть там кто?
Когда в XIX в. биологи заинтересовались поведением животных, их внутреннему миру еще внимание не уделялось. В те времена познания о природе были весьма ограничены, и в науке были приняты старые традиционные представления о разнообразии животного мира и его классификации. Работу, которую начал еще Аристотель в IV в. до н. э., более или менее завершил в середине XVIII в. шведский естествоиспытатель Карл Линней в выдающемся труде «Система природы». В ней он классифицировал все известные тогда виды животных и растений, введя латинские названия в рамках биномиальной (бинарной) номенклатуры.
По мере того как биологи XIX в. продолжали пополнять таксономическую систему Линнея, зоологи в свою очередь объединяли, выискивая общие черты поведения у представителей вида, так называемые видоспецифические особенности поведения: собаки делают так, свиньи делают эдак, и все в таком духе. Если свинья хрюкнула и порылась пятачком в земле, для нее это естественно, ведь она принадлежит к подвиду Sus scrofa domesticus, для которого такое поведение – видоспецифическая черта. А вот почему свинья так делает и в каких ситуациях, ученых в то время не интересовало. Никому и в голову не приходило, что животные – совсем как люди – обладают индивидуальностью и особенности их поведения могут широко варьироваться в зависимости от обстоятельств, в которых они оказываются. По этой причине в науке сложилось представление о так называемом биологическом детерминизме – полной обусловленности поведения и развития отдельных особей в соответствии с биологическими процессами в их организме.
Пока зоологи отправлялись в лес и, притаившись за камнями и муравейниками, изучали поведение животных, в куда более широких слоях населения стало происходить то, что совсем не походило на работу зоологов. Обычные люди все чаще стали брать животных в дом, холили их и тискали, конечно видя в существах, которые носились по дому либо растягивались на ковре или диване, не таксономические категории. Для них это были создания с именем и индивидуальностью, можно даже сказать, члены семьи. Более того, хозяева считали питомцев не запрограммированными природой биологическими механизмами, а способными на чувства умными созданиями с разносторонним характером. Это породило противоречие между опытом многих людей и научной теорией, а убедить ученых было непросто.
Тем, кто пытается доказать ученым-скептикам наличие у животных интеллектуальных способностей, труднее всего преодолеть философский аргумент, встречающийся в том числе в работах Витгенштейна и Нагеля. Речь, конечно, идет о языке и о том, какими понятиями мы оперируем, говоря о своем внутреннем мире. Все наши переживания, чувства, ощущения и нюансы настроения получили в языке названия и обозначения, которые мы используем в зависимости от собственного настроя. Любая попытка приложить те же лекала к другим биологическим видам – это следствие нашего стремления их очеловечить, наделить людскими чертами, но нет уверенности в том, что они ими обладают. Для наглядности можно представить себе следующее: даже если кажется, что собака радуется вашему приходу домой после работы, однозначно подтвердить это все равно не получится. Утверждать можно только, что собака выглядит радостной, потому что ведет себя так, что это вписывается в наше представление о радости. Неизвестно, соответствуют ли наши ассоциации тому, что в действительности испытывает собака, и вообще способна ли ее психика на подобное чувство. Если же такие рассуждения представляются вам вздором – как и большинству хозяев питомцев – и вы все равно верите, что собака вам рада, налицо антропоморфизм, или очеловечивание животных.
Долгое время ученые пренебрежительно относились к изучению психики животных, ведь подобные исследования лишены объективности, одного из критериев научного знания. Тем более удивительно, что один из главных столпов современной науки Чарльз Дарвин считал вполне естественным наделение животных чувствами и настроением, знакомыми нам по собственной жизни. Причина, на самом деле, понятна: Дарвин был собачником. Ему не только было привычно смотреть на своего питомца в таком свете, ученый пошел намного дальше, связав с этим представлением теорию эволюции. В труде 1872 г. «Выражение эмоций у животных и человека»[313] Дарвин рассматривает в том числе мозговые функции. В соответствии с его теорией физиология всех млекопитающих сходна ввиду общности эволюционного развития. Дарвин не считал нужным делать исключение для нервной системы. Он полагал, что мозг человека и мозг других млекопитающих устроены в целом одинаково, отличия есть лишь в степени развития их областей[314]. Проводя с собаками немало времени, Дарвин пришел к выводу, что животные обладают многими из чувств, свойственных человеку, они способны запоминать и учиться, испытывать такие эмоции, как нетерпение, страх, радость и подавленность. Иными словами, он разделял взгляды большинства обычных людей, а не ученых. На протяжении XX в. книги Дарвина «Происхождение видов» и «Происхождение человека» стали для биологов настольными, а вот книгу о функциях мозга, как правило, игнорировали. Причины этого неоднозначны, но, если уж возлагать вину на отдельных людей, выделить можно двоих.
Первый – Джордж Роменс, последователь Дарвина, воспринимавший его взгляды излишне прямолинейно. Роменс считал само собой разумеющимся, что у животных есть психика, сходная с человеческой. Он настолько увлекся этой мыслью, что перегнул палку. Роменс приписывал животным высокую степень разумности, не жалел сил, описывая их совестливость и нравственность[315]. В его работах можно найти описание случая, когда обезьяна, умирающая от ранения, вымазала ладонь собственной кровью и протянула ее охотнику, чтобы тот устыдился[316]. В наше время такая история вызвала бы сомнения даже у самых ярых защитников животных.
Вторым виновником стал биолог и психолог К. Ллойд-Морган, который раскритиковал, как он считал, свободную поэзию Роменса. Казалось бы, он выступал в противовес – за сдерживание очеловечивания животных. Ллойд-Морган вывел принцип, согласно которому их поведение не следует толковать как результат высшей нервной деятельности, если его могут объяснить более примитивные функции и инстинкты[317]. Эта теория получила название «закон экономии Ллойда-Моргана» и легла в основу большого количества исследований о животных, не растеряв сторонников и по сей день. Последствия не заставили себя ждать. По мере укоренения в научной среде взглядов Ллойда-Моргана, интеллектуальные способности животных подвергались все большему сомнению. Позиция скептиков продолжала укрепляться, ведь сложно возражать людям, которые отказываются принимать на веру, что собака, виляющая хвостом, выражает радость от встречи с хозяином после долгой разлуки. Для скептика такое поведение может с равным успехом означать, что животное просто голодно. Или возьмем корову, у которой отняли теленка и которая перестала есть и беспрестанно мычит дни напролет. Значит ли это, что она горюет и тоскует, или речь идет всего лишь о примитивном выражении растерянности, которое вовсе никак не связано с эмоциональным состоянием?
При такой непреложности научного подхода, когда объяснение через инстинкты всегда побеждало таковое через психические способности, порывы хоть как-то разобраться во внутреннем мире животных быстро угасали. На этом фоне в 1930-е гг. по разным сторонам Атлантики стали развиваться две – часто полемизирующие – научные школы, совершившие прорыв в изучении сложных аспектов поведения животных, по сути отказывая животным в наличии высших психических функций. Одна школа возникла в Соединенных Штатах в среде психологов, и ее подход получил название «бихевиоризм». Вторая начала развиваться в Германии и стала известна как этология.