отчаянии, крике о помощи и о том, что никто не слышал их призывов. Передо мной наконец встает вопрос, от которого я так долго открещивался: смогу ли я съесть этих свиней со спокойной душой?
Поскольку я могу положиться на слова Лейва, что на его предприятии букве закона следуют строго, можно быть уверенным: этим свиньям достается лучший уход по ведущим мировым стандартам, который только может получать свинья в промышленном животноводстве. Ни в одной стране мира законы на этот счет не строже норвежских, но какой в них толк, если животные продолжают мучиться?
Чтобы на примере одного отсека не возникло впечатление, что так живут все животные, подчеркну: в других отсеках царят чистота и спокойствие, нигде нет ни малейшего намека на агрессию – или, если хотите, отчаяние. Конечно, иногда какие-то животные травмируются, равно как и дикие животные на воле. Только на воле они долго мучаются от полученных повреждений, пока наконец не слабеют и не гибнут от голода либо не попадают в лапы хищников, которые разрывают добычу на части (а сердце при этом продолжает биться и животное находится в сознании). Здесь же их «гуманно» усыпляют либо лечат и ждут, когда животное поправится.
В дикой природе страдания – настолько неотъемлемая часть существования, что само понятие практически теряет смысл. Современному западному человеку это даже трудно представить, ведь сами мы почти научились избегать страданий. Иногда у нас возникают боли или мы получаем травмы, но все, что причиняло бы нам по-настоящему длительные мучения, мы практически изжили, а образовавшуюся пустоту заполнили новыми, более расплывчатыми понятиями, возникшими в условиях безболезненной жизни. Теперь мы сталкиваемся с «неудобствами», «беспокойством», чувствуем себя «не в своей тарелке» или нам просто «не по себе», но и от этих ощущений хочется избавиться. Так мы пришли к тому, что многие люди не чувствуют полного удовлетворения, пока у них хоть что-то не в порядке. В естественных условиях такого обычно не добиться, и состояние достигается искусственным путем благодаря успехам современной медицины и разработкам фармкомпаний. В то же время осознание того, что где-то там страдания еще реальны, взрастило и растравило в нашей голове страшного зверя. Мы боимся мук и отчаянно ищем благополучной жизни, а эти вводные влияют на то, как мы взаимодействуем с животными.
Насколько это разумно?
Хотя у свиней есть чувства и какие-то зачатки мышления, маловероятно, что их понятийный аппарат может включать в себя такие состояния, как страдание и удовлетворение. Свинья может испытывать боль – невыносимую боль, – да так, что лучшим выходом была бы смерть, но, пока мучается безмолвно, прихрамывает несильно или еще не дошла до предела, она не способна скучать по другой, безболезненной или счастливой жизни. Свинья будет страдать и, вероятно, к этому привыкнет, хотя такому мыслящему и стремящемуся к безоблачной жизни виду, как наш, подобное понять трудно. Возьмем, к примеру, звон в ушах у людей. Он редко сопровождается физической болью, но в хронической форме раздражает, а официальная медицина с ним справиться не в состоянии. Звон может быть разной интенсивности, но, если взять двух людей, серьезно страдающих от него, один с ним сживется, а другой на стенку полезет. Зависит это от одного простого фактора: насколько сильно пациенты хотят вернуться к привычной жизни. Так что наиболее действенный метод лечения – когнитивная терапия, во время которой пациент учится, в том числе, не стремиться избавиться от симптома[359]. Человек словно учится у животного, отказываясь от мыслей о другой жизни, жизни без звона в ушах. Во многих случаях лечение приводит к тому, что пациент вообще перестает воспринимать свое состояние как что-то плохое[360]. Только не подумайте, я не пытаюсь оправдать жестокое обращение с животными, а лишь объясняю, что имеется в виду, когда речь идет о мучениях свиней. Насколько я знаю, свиньи из отсека № 1 от звона в ушах не страдают. Поскольку они кусали чей-то хвост, можно сказать, что они проявляют «деструктивное поведение», которое, вероятно, служит сигналом: не всё в порядке. Представляет ли собой подобная агрессия при этом результат того, что животное действительно страдает?
Проведем еще одну аналогию с людьми, довольно условную. У некоторых детей и подростков много нерастраченной энергии и мало умения держать себя в руках, им сложно сидеть спокойно и сосредоточенно делать что-то, что с самого начала их не увлекло. В результате они с трудом справляются с обычной (некоторые скажут, «допотопной») системой обучения без грамотного руководства или лекарств. Таких детей мы представляем себе качающимися на люстре под потолком, выцарапывающими ругательства на партах и срывающими учителю урок различными способами. Перед нами пример того, что в школе назвали бы «деструктивным поведением». Очевидно, что ученику плохо, потому что он не может реализовать естественное стремление занять себя или выплеснуть энергию другим полезным способом. Можно ли сказать, что ребенок считает, что он страдает в те минуты, когда и думать не думает о том, чем бы он, по правде, сейчас хотел заниматься? Логично предположить, что состояние, в которое он впадает в такие моменты, по сути, естественно для свиньи всю ее жизнь. Так ли это, мы, конечно, не знаем, поэтому нельзя с уверенностью сказать, что то, что мы воспринимаем как мучения свиньи, они на самом деле и есть.
Чтобы не показаться излишне циничным, продолжу: когда двое самых влиятельных мыслителей нашего времени, австралийский философ Питер Сингер и израильский историк Юваль Ной Харари, говорят, что страшнейшее преступление человечества – то, как мы обращаемся с одомашненными животными[361], с ними, конечно, не надо соглашаться. Впрочем, есть все основания полагать, что они понимают, о чем говорят. Домашние животные составляют сегодня 60 % всех млекопитающих на планете. Еще 36 % – это люди, а вот дикие животные находятся под угрозой полного исчезновения, ведь на них приходится всего 4 %[362]. Наверное, такие чудовищные цифры сообщают в первую очередь об экологическом кризисе, в который мы сами себя загнали, но важно говорить и об охране прав животных, в том числе домашних. Раз мы знаем, что они все чувствуют, а подавляющее их число живет в условиях, по сравнению с которыми старые пасторальные представления о крестьянском хозяйстве остается лишь вспоминать, трудно не заметить, что поведение человека в этом случае с точки зрения морали сомнительно. Сколько бы мы ни прикрывались тем фактом, что домашнему скоту живется лучше, чем животным в дикой природе, остается существенное различие. Дикие звери находятся за пределами нашей ответственности, а жизнь домашних животных целиком и полностью зависит от того, как мы с ними обращаемся, так что было бы естественно взять на себя моральное обязательство заботиться о них как можно лучше.
Однако мы этого не делаем – нигде в мире в целом и в норвежском свиноводстве в частности. Как не раз говорил мне Лейв во время работы в свинарнике: «Животных надо содержать в порядке, но и дела тоже, так что забота хороша в меру». Другими словами, Лейв считает, что содержать свиней в хозяйстве так, чтобы им жилось не хуже, чем на воле, слишком затратно, подобная работа себя не окупит. И он, вне всяких сомнений, прав, если только ему не начнут больше платить за поставку свиней. Это ведь само собой разумеется – или нет?
Никогда еще свинина не обходилась норвежцам так дешево, как в наши дни. Предпосылкой к этому стали условия содержания животных, которые позволяют Лейву и его коллегам по отрасли выращивать большое поголовье на маленькой площади, корм подавать автоматически, а ухаживать за скотом быстро и эффективно благодаря современной конструкции хлевов. Все это позволило норвежской свиноводческой промышленности выдавать в три раза больше мяса, чем в 1960 г., притом что число самих свиноводов в стране сократилось с 50 000 до 2 000 за тот же период[363]. Произошло и еще кое-что: хотя ежегодный оборот свинины в Норвегии вырос с 53 000 тонн в 1960 г. до 138 000 тонн в 2018 г., выручка за весь объем продукции не увеличилась. В 1960 г. отец Лейва получал за килограмм мяса примерно 60 крон (в эквиваленте на 2018 г.), а сам Лейв получает около 25 крон (7 долл. и 3 долл. соответственно)[364]. Даже когда в начале нового столетия фермеры стали тратиться на улучшение условий содержания животных, цены продолжили снижаться. Таким образом, Лейв наглядно убедился на практике, что благополучие животных едва ли принесет выгоду ему самому. Многие фермеры чувствовали, что их безапелляционно вынудили вкладывать больше. Возможно, эта тенденция продолжится. Предположим, что фермерам стали платить больше, чтобы они могли существенно улучшить условия содержания животных. Тогда, естественно, мы должны быть готовы к росту цен на мясо в магазинах. Многие считают такое решение разумным выходом: нагрузка на производство снизится, животным станет лучше, выбросы парниковых газов пойдут на спад, благодать, да и только! Увы, понятно же, что нет.
С 1950-х гг. Норвегия проводит протекционистскую политику в области сельского хозяйства, что защищает местных производителей от конкуренции с иностранными. Высокие заградительные пошлины и запрет на импорт пищевой продукции из стран с низкой себестоимостью производства способствовали сохранению в стране хоть какого-то сельского хозяйства. Без подобных мер, которые мешают иностранным товарам попадать на полки местных магазинов, у норвежских производителей не было бы ни малейшего шанса выстоять. Так уж мы устроены: выбираем что подешевле. И есть немало убедительных оснований сохранять положение, которое помогает норвежскому сельскому хозяйству удерживаться на плаву: в случае международного продовольственного кризиса мы сможем сами себя обеспечить, мы строже относимся к распылению пестицидов, продукты не приходится везти издалека, а за животными в целом ухаживают лучше. Проблема в том, что многие люди – и число их растет – считают, что за поддержку сельхозпроизводителей мы платим неоправданно большую цену. И дело вовсе не только в 14 млрд крон, которыми государство ежегодно субсидирует фермеров