[368]. Да и XIX век гуманностью не отличался, по крайней мере если верить словам героини по имени Арабелла из романа Т. Гарди «Джуд Незаметный» 1895 г. В сцене забоя свиньи она объясняет: «Надо обескровить мясо, а для этого свинья должна умирать медленно. ‹…› Так меня учили, я знаю! Хороший мясник всегда медленно спускает кровь. Она должна умирать восемь – десять минут, не меньше!»[369][370] Да и саму жизнь свиней в те времена сладкой не назовешь. Как говорили тогда же в Великобритании, свиньи «едят с болью, лежат с болью и спят с болью»[371].
За окном с грохотом проезжает грузовик. Подхожу к стеклу и наблюдаю, как он задним ходом подъезжает к двери, за которой заперты свиньи.
И вот начинается: опускается задняя дверца грузовика, а дверь свинарника открывается, так что животные, находящиеся к ней поближе, впервые в жизни видят небо и дышат свежим воздухом. В такой момент все свиньи равны. С этой минуты неважно, как они росли, на большом промышленном предприятии или в экологичном хозяйстве, где всю жизнь провели на свободном выпасе. За редким исключением или если нет специальных договоренностей, жизнь свиней заканчивается в одних и тех же местах одним и тем же образом. Говорят, что на стационарных скотобойнях внимательно относятся к санитарным правилам и самочувствию животных. Замкнутые промышленные скотобойни должны обеспечить безопасную стерильную среду, что защищает потребителей от инфекций и паразитов. В то же время надзорные органы следят, чтобы обращение с животными и их умерщвление происходило в полном соответствии с нормативами. Правда, в эту минуту кажется, что сегодня и вовсе никакого забоя не получится, потому как никто в грузовик не спешит. Свиньи не хотят выходить.
Они упираются всем телом, плюхаются на пол и поднимают визг. Существует мнение, будто звери, когда их собираются отправить на бойню, понимают, что происходит, но ясно, что в действительности это невозможно. Во всяком случае, не на таком раннем этапе. Куда вероятнее, что свиньям не по нраву пронизывающий ветер и низкое ноябрьское солнце, которое бьет в глаза.
Эйрик становится сзади и начинает давить, толкать, пихать и тянуть, чтобы первые свиньи наконец двинулись, увлекая за собой остальных.
– Хватит! – кричит водитель. За раз в грузовик можно поместить только определенное число животных.
Первые свиньи, выйдя из помещения, спокойно семенят в кузов безо всякого принуждения. В грузовике оборудованы шесть камер на двух уровнях. Когда первые три заполнены, пол поднимается, чтобы освободить место для следующих.
Вот примерно тут-то все и начинается.
Никогда я еще не слышал ничего подобного вою, крикам и отчаянному визгу, доносящимся из грузовика. Пронзительным, истошным и полным боли звукам конца нет. Пытаюсь переброситься парой фраз с водителем, спросить, что происходит, всегда ли так бывает, но он не может разобрать мои слова. Да и как тут разберешь. Шум, оглашающий весь двор, никто бы не перекричал. Вижу, как тела животных вжимаются в вентиляционные отверстия. Кажется, одна из свиней лежит на спинах других, переворачивается на них, как бочонок в волнах, пока не попадает в зазор между телами сородичей и не проваливается в общую розовую массу. Трудно сказать, сколько из них кричат, но особенно меня поражает один звук: горькие протяжные стенания, которые не сравнить больше ни с чем, кроме плача. Пытаюсь отвлечься, но не выходит, и тогда я впервые по-настоящему думаю: да что же мы делаем?
Через несколько минут вой стихает, но это чувство не отпускает, пока я смотрю, как новых свиней заводят в грузовик. На удивление, все происходит довольно быстро. Я вдруг с удивлением осознаю, что даже в таких условиях снова расслабился, будто все происходящее – наваждение. Лицемерно? Для кого как. Я склоняюсь к тому, что да.
За 40 минут в машину погрузили все 83 свиньи. Машу Лейву и Эйрику на прощание и забираюсь в кабину к водителю. Под визг животных мы выезжаем со двора.
Мы едем по яренскому нагорью – слабопересеченной местности, краю холмов и скал. Воздух холоден и чист, лишившиеся листвы березы отбрасывают длинные нечеткие тени на пожелтелые склоны, где еще пасутся овцы, которые выискивают последние зеленые клочки. Водитель кивает в сторону одного из стад.
– Знаешь, свиньи – они ведь тоже хотят жить. Ходить вот так, гулять по прохладе. Они когда-то разрывали землю, копали ямки, пачкались, но им же нравится. По ним это видно, когда их заводят в грузовик. Стоит им выйти из свинарника, как они утыкаются в землю пятачком, обнюхивают и грызут все, до чего дотянутся. Любопытные создания, – рассказывает он.
Водитель просит не называть его имени. В наши дни водить грузовик скотобойни непочетно.
– Иногда мне вслед кричат «убийца». Люди часто не понимают, что я просто вынужден этим заниматься – отвозить животных туда, где их забивают. «Да как ты можешь это делать?» – спрашивают они, – качает головой водитель. – А ведь получилось все случайно. Увидел объявление: Nortura набирала людей. Так сюда и попал.
Мы то и дело проезжаем хозяйства. Здесь расположены не только свиноводческие фермы, с которых он регулярно забирает животных. Есть и другие хозяйства, и каждый раз я пытаюсь угадать, каких животных выращивают там. Коровники узнать легко. Внушительные здания размером с собор с высокими потолками и стеной-воротами позволяют создать впечатление, что находишься на улице, хотя на самом деле стоишь внутри. Чтобы отличить курятники от свинарников, надо уже знать некоторые тонкости. И те и другие представляют собой вытянутые здания с относительно низкими потолками. Основное отличие состоит в том, что у свинарников по длинной стороне тянутся квадратные окошки, а в курятниках есть только вентиляционные люки. Задача, правда, осложняется тем, что сегодня все больше свинарников строят по тому же принципу, что и курятники. Тогда мне их уже не различить.
За 35 минут мы доезжаем до Форуса – промышленного района города Ставангер в сторону Санднеса. С дороги скотобойню почти не видно, она расположена в низине. От невысокого комплекса за забором с колючей проволокой поднимаются вверх клубы пара. А вокруг расположены обычные школы и магазины. Мы притормаживаем и ждем, пока откроются ворота. Сюда часто приходят активисты с плакатами, адресованными водителям, как правило, на них написано: «Остановись и задумайся». Сегодня здесь никого нет. Может, зоозащитники сдались. Во всяком случае, еще ни разу не было такого, чтобы кто-то из водителей открыл кузов и выпустил животных.
Активистам эта территория представляется местом вопиющего преступления. Хотя многие из нас не согласились бы ни с их взглядами, ни с пламенными речами, факт остается фактом: каждый день здесь незаметно для посторонних глаз умирают порядка тысячи четвероногих.
Да и вообще смерть домашнего скота давно уже скрыта от глаз общественности.
В начале XIX в. мясники резали скотину прямо в лавках посреди города. В те дни скот забивали и разделывали главным образом на Друннингенсгате – улице в самом сердце Кристиании, как тогда назывался Осло. Кровь стекала по земле, в грязь бросали также части внутренностей и другие ненужные обрезки на радость бесхозным свиньям, с удовольствием все это подбиравшим[372]. С целью навести порядок на городских улицах во второй половине XIX в. были построены более совершенные крытые рынки, однако и там покупатели находились на расстоянии вытянутой руки от места забоя скота. Рынки Кристиании располагались на площадях Стурторге и Юнгсторге. В 1868 г. и в центре другого крупного города Норвегии, Ставангера, появился величественный и искусно отделанный рынок. Правда, упорядоченнее от этого работа мясников не стала. В 1890-х гг. в одном только Ставангере забоем и разделкой туш занимались в 16 разных местах. Куда ни глянь, были животные и смерть[373].
По мере того как горожане все больше отдалялись от животноводства и сельского образа жизни, они все меньше хотели соприкасаться с грубой и неприглядной стороной процесса. Убой воспринимался как непристойное и даже отталкивающее зрелище, которое нарушало приличный внешний вид улиц. Более того, его начали рассматривать уже как угрозу цивилизованным городским порядкам[374]. В начале XX в. бойни по всей Европе стали перемещаться из центра городов на закрытые предприятия на сельских окраинах. По мнению французского антрополога Ноэли Вьялль, такой вывод за пределы города был обусловлен нежеланием людей сталкиваться со смертью – «все, чтобы не смущать горожан», как она пишет[375]. Многие видели в скотобойнях опасное для общественной морали явление, угрожающее разложить человека и породить еще больше насилия в обществе[376]. Известна также фраза, приписываемая Л. Н. Толстому: «Пока существуют скотобойни, будут и поля битвы»[377][378]. Когда бойни скрыли от посторонних глаз, мясная промышленность стала выдавать более чистую и безопасную продукцию, которая удовлетворяла все более требовательным вкусам общественности. Вместо боен в городах, как грибы после дождя, множились мясные лавки, что в корне изменило представление об образе мясника. Из неопрятного человека с окровавленными руками и частенько сомнительными принципами он превратился в блюстителя чистых прилавков, предлагающего все растущему числу покупателей аккуратные и красиво завернутые продукты. И крестьянин, и мясник, как по волшебству, смыли с рук кровь и смерть. А вся грязная работа, такая как умерщвление, потрошение и разделка, отдавалась на откуп скотобойням, чтобы покупателям не пришлось стоять рядом и морщить нос. Работа же по убою становилась лишь грязнее, поскольку росла численность населения, а значит, рос и спрос. Производительность тоже надо было наращивать.