Он посмотрел на меня беспомощно и болезненно. Помотал головой. Потер затылок.
– Странно, – говорит. – Как странно. Ладно, ерунда, прости.
– Что ты, что ты, – говорю. – Ерунда, бывает.
Хлопаю его по плечу, смеюсь. Он тоже пытается смеяться.
Вроде бы забавная история. Обыкновенный розыгрыш. Но мне почему-то стыдно. Ну, не то чтобы прямо стыдно, а так, неловко. Неприятно. Особенно когда вспоминаю его растерянное лицо.
mémoire sur le système primitifПасхальное
В 1961 году моя бывшая няня позвала меня к своим родным в деревню. На Пасху. Рассказала, как бывает крестный ход, как все целуются. Мне стало очень интересно. Родители меня отпустили. С няней все-таки.
На классном часе я рассказал, что поеду к няне в деревню на Пасху.
– На Пасху? – переспросила учительница Лидия Сергеевна.
– Ну да, – сказал я. – Это такой церковный праздник.
Я думал, что она не знала.
– Я знаю, что такое Пасха, – сказала она своим гулким педагогическим голосом. – Ну что ты там не видел?
Мне стало неприятно, но я все-таки сказал:
– Я ничего такого не видел. Крестный ход никогда не видел.
– Но зачем тебе? Для чего? – вскричала Лидия Сергеевна.
Я смутился. Но тут же нашелся. Я учился рисовать, ходил в художественную школу. Об этом все знали.
– Я буду делать наброски, – сказал я. – Разные интересные фигуры.
Тут одна девочка встала и сказала:
– А наброски можно делать на бульваре! Везде вокруг много интересных фигур!
Она была права, конечно. Недаром она сейчас членкор Академии художеств.
– Правильно! – сказала Лидия Сергеевна. – Вот еще выдумки, на Пасху в деревню! Ты же современный человек!
Поездка сорвалась. Но я не очень горевал. Современный человек все-таки.
В 1968 (плюс-минус) году на Пасху я стоял около церкви в Брюсовом переулке, тогда – ул. Неждановой. Было очень много народу, внутри все не могли поместиться. У людей в руках горели свечи в бумажных кулечках. Было чуть-чуть похоже на японские бумажные фонарики. Моя спутница толкнула меня и показала глазами направо. Буквально через два человека стояли Святослав Рихтер и Нина Дорлиак. У них в руках были такие же свечки-фонарики.
Если честно, я там стоял исключительно ради возможности поцеловать свою спутницу, безумную недотрогу и капризулю, в которую я был влюблен тогда.
В 1973 году мы с моими подругами Мариной и Ларисой собрались на Пасху в церковь Ивана Воина на Якиманке, тогда – ул. Димитрова. Мы уже совсем собрались войти в ворота, как вдруг нам преградили путь. Какие-то молодые люди стояли плотной цепью. Они не грубо, но очень мускулисто оттолкнули нас. Мы откатились назад. Шли старушки. Их пропускали. Шел юродивого вида парень в огромной кепке и нищенских калошах. Его пропустили. Мы снова двинулись к воротам. Цепь снова сомкнулась, нас снова отпихнули.
– В чем дело? – спросил я.
– Домой, домой, домой, – вполголоса запели молодые люди.
А теперь я смотрю Пасху по телевизору. Очень красиво.
умножающий знания умножает печалиПлоды просвещения
Давным-давно на Смоленской площади висел плакат:
Газета – нового разведчик,
Журнал – учитель и советчик.
Пусть в каждом доме стар и мал
Прочтет газету и журнал!
По части полезных советов особенно хорош был журнал «Здоровье». Однажды мы с приятелем вычитали там следующий совет – вернее, предостережение доверчивым и неосмотрительным, юным и неопытным:
«Девушке достаточно употребить алкоголь в количестве один грамм спирта на килограмм веса, и она полностью теряет контроль над собой и может стать легкой добычей негодяя».
Мы не были негодяями. Ну, разве что чуточку. Нам было лет по семнадцать. Идея привлекала своей легкостью и дешевизной. Один грамм спирта на килограмм веса – это полтораста граммов водки! Или всего два стакана крепленого вина! И недоступная она станет моей легкой добычей.
Пригласили двух подруг. Взяли три бутылки портвейна ноль семь. Ну, и какую-то несложную закуску. Устроились на дачной мансарде, на больших старых диванах. Наливали, в уме пересчитывая выпитое на граммы спирта на килограмм веса. Через час получилось довольно много. Двойная доза как минимум. Но насчет контроля и добычи было что-то не то.
Я попытался обнять свою соседку.
– Ты руки убери, – сказала она. – Лучше налей вина.
– Да, – сказала другая моему товарищу. – И мне тоже. Эй, ты чего, эй!
Но он уже спал.
ars amandiПоговорим о странностях любви
Мы с ребятами сидели на нашей любимой скамейке над речкой; на даче было дело.
А мимо шла парочка. Лет по тридцать. Ну, или по тридцать пять. Обычный такой мужичок с добрым простецким лицом. Низкий лоб, глубокие залысины. Редкие черные волосы зачесаны назад. Ковбоечка, часы на браслетке. И обнимал он за плечо тетеньку с широким толстым носом, низкорослую, полноватую. В цветастом ситцевом платье, в босоножках. Она радостно льнула к нему, прижималась боком, улыбалась, заглядывая ему в глаза. И он улыбался ей в ответ.
Когда они прошли и скрылись в аллейке, один приятель сказал негромко:
– Не понимаю, как старые и некрасивые люди могут любить друг друга.
Мы заржали. Кто-то сказал:
– Не плачь! Ты тоже вырастешь большой, как этот дядя!
– Да, да, – смутился он. – Ну ладно, допустим, они не очень старые. Но какие страшные! Что они, свет гасят? Глаза закрывают? Или просто привыкли? Но как к этому можно привыкнуть?
Мы снова засмеялись. Потому что наш придирчивый друг сам был не очень-то Рудольфо Валентино. Не Баталов и не Лановой. Мягко выражаясь.
Он понял, о чем мы.
– Я между прочим, о нас о всех, – сказал он. – И о себе тоже.
Мы замолчали и задумались.
Исай Константинович Кузнецов, в семинаре которого я учился писать пьесы и сценарии, сказал однажды:
– Понятно, что мужчины любят женщин. Женщины – это так прекрасно! Тонкие, нежные, стройные, исполненные ласки и неги. Больше того, ребята. Я понимаю лесбиянок. Вполне естественно, что женщина – тонкая, нежная и ласковая – тянется к такой же изящной, гладкой, шелковистой красавице. Ее так приятно обнять, поцеловать, да просто полюбоваться ею! Но вот, ребята, чего я никогда не пойму: почему женщины любят мужчин? Этих грубых, корявых, щетинистых уродов. С желтыми прокуренными зубами, с волосами из ноздрей… Для меня это загадка.
гиены пера, шакалы ротационных машинНехай клевещут
В телетайпном зале стоял стук. Телетайпы стучали друг на друга.
Это шутка семидесятых.
А вот реальная история из семидесятых, рассказал один знакомый.
Дежурят они с приятелем в телетайпном зале ТАСС. На верхнем этаже. С громким стуком тихо идут разные мелкие новости. Король Афганистана прибывает с официальным визитом в Софию. А в Париже – забастовка печатников.
Сидят они, значит, болтают о том о сем. Ну, выпивают потихоньку. Была у них с собой бутылка водки. А телетайпы – тр-рых, тр-рых – выбрасывают бумажки.
Вот приятель моего друга подхватывает одну такую бумажку и грустно смеется.
– Ты чего? – спрашивает мой друг, Андрей его зовут.
– Нам говорили, что западная пресса – это сплошная дезинформация, бесстыдная ложь и наглая клевета, – говорит тот. – А мы не верили, мы думали, что это нам врут, что они врут. А они на самом деле врут. Вот, гляди.
И протягивает ему телетайпограмму.
АССОШИЭЙТЕД ПРЕСС. 01.35. ПОЖАР В ЗДАНИИ ТАСС.
– Н-да, – говорит Андрей. – Офигеть можно.
– Вот и я говорю, – кивает друг. – Глоток свободы. Ручеек правды. Свежий ветерок объективной информации.
– Насчет глотка – это верно, – говорит Андрей. – Наливай, что ли.
Выпили.
А телетайп – тр-рых: АССОШИЭЙТЕД ПРЕСС. 01.55. СИЛЬНЫЙ ПОЖАР В ЗДАНИИ ТАСС.
– Они мне надоели, – сказал приятель, наливая.
– Они меня разочаровали, – сказал Андрей, выпивая.
– Больше не верю в свободу прессы! – сказал приятель, закусывая.
– Больше не буду слушать «Голос Америки»! – сказал Андрей, наливая еще.
– Давай на партсобрании выступим! – сказал приятель, чокаясь.
– Отпор клеветникам! – сказал Андрей. – Ну, поехали!
Выпили. Крякнули. Загрызли черняшечкой.
И вдруг сквозь стук телетайпов слышат какой-то шум и гам на улице.
Раскрыли окно – батюшки светы! Тверской бульвар перекрыт, пожарные машины, милиция, зеваки стоят за оцеплением.
Оказалось, в доме напротив жил корреспондент «Ассошиэйтед Пресс». Увидел пожар и позвонил по телефону в Америку.
Все кончилось хорошо. Пожар быстро погасили. В газетах об этом не писали. Зачем людей зря волновать? Зачем выискивать? Зачем нагнетать?
поэзия и прозаРукой мастера
Поэт Давид Самойлов писал стихи с самого раннего детства.
Однажды он в семилетнем возрасте предстал перед очами Горького.
Уж не знаю, как это получилось. Возможно, Горький посетил школу, в которой учился будущий замечательный поэт. Ну, или как-то иначе это было. Неважно.
Важно, что маленький мальчик сказал Горькому:
– Я пишу стихи!
– Тогда прочитай, – сказал, окая, великий мэтр.
Давид Самойлов вытащил из кармана листок бумаги и прочитал:
– Танки! Стихотворение.
Танки, танки, танки, танки!
Танки, танки, танки, танки!
Танки, танки, танки, танки!
Танки, танки, танки, танки!
Всё.
– Хорошо, хорошо, – сказал Горький и взял у него листок. – Дай-ка глазами посмотрю…
Горький любил давать путевку в жизнь разным литературным новичкам. Но он был очень жестким редактором.
В его архиве есть рассказ какого-то безвестного начинающего автора. Короткий. Страничек пять или шесть.