Он так всех достал, что доложили лично товарищу Андропову.
Андропов пригласил его к себе. В большой кабинет в главном здании Лубянки.
Сидит Андропов, седой и скучный, в тонких очках. Молчит.
Майор принес чай в подстаканниках и сушки на блюдечке.
– Сахар забыли, – сказал Андропов майору.
– Я без сахара, спасибо, – сказал диссидент.
– Тогда не надо, – сказал Андропов майору, а диссиденту объяснил: – Я тоже без сахара. Диабет, такое мучение. Кусочка лишнего не съешь, и всё по часам. Даже вот сушечку сгрызть не имею права. Угощайтесь, это все вам.
– О господи! – сказал диссидент. – Я тогда тоже не буду.
– Спасибо за сочувствие, – сказал Андропов. – Но к делу. К сожалению, многие представители нашей интеллигенции разделяют ваши опасные заблуждения.
– Но это же прекрасная литература, и всё! – воскликнул диссидент. – Набоков! Алданов! Осоргин! Шмелев! Какой русский язык! А какие образы!
– О, да! – саркастически усмехнулся Андропов. – А потом граждане одной закавказской национальности начнут резать граждан другой национальности.
– Какой национальности? – не понял диссидент.
– Тоже закавказской, – сказал Андропов. – А граждане отдельных республик потребуют выхода из СССР.
– Не может быть! – испугался диссидент.
– Конституция позволяет, – сказал Андропов и поднял палец.
– Погодите! – сказал диссидент. – Но вот в 1967 году напечатали «Мастера и Маргариту», и ничего.
– По-вашему, попытка контрреволюции в Чехословакии – это ничего?
– А вдруг это просто совпадение?
– Я сначала тоже так думал, – грустно сказал Андропов, встал из-за стола и пожал ему руку, прощаясь.
Диссидент вернулся домой, потрясенный. Назавтра его назначили на важный пост в Госкомитете по делам печати. Он много лет отбивал все атаки набоковцев, как он теперь называл своих бывших единомышленников.
Но в 1986 году Набокова все же напечатали. Отрывочек. В шахматном еженедельнике…
Остальное известно.
этнография и антропологияБульвар французский весь в цвету
У меня в Одессе был замечательный разговор. Прилетаю, выхожу из аэропорта, сажусь в такси. Шофер нестарый, но значительно старше меня тогдашнего (мне до тридцати, ему к пятидесяти).
– Пожалуйста, Пролетарский бульвар.
– Ой, а где это?
– Позвольте, – говорю, – вы же таксист в Одессе, вам лучше знать.
– Ну да, – говорит. – Я в одесском такси двадцать два года, первый раз слышу про такой бульвар!
– Странное дело, – говорю. – А вот я в Одессе пятый раз, и нигде, кроме Пролетарского бульвара, не был. Знаете, прилетаю утром, еду на Пролетарский бульвар и вечером – обратно на самолет.
– Нет, вы серьезно? Ну, а хоть что там такое интересное, раз вы туда пять раз летали из Москвы?
– Одесская киностудия, – говорю.
Он хохочет, стучит кулаками по рулю, всхлипывает, утирает слезы.
– Послушайте, я сейчас умру! Кто вам сказал, что он Пролетарский?! Кто этот кусок идиота?
– У них такой адрес, – я вынимаю из портфеля конверт. – Вот.
– Молодой человек, не смотрите на конверты! Отнесите этот конверт в сортир! Бульвар называется Французский! Поняли? Одесская киностудия стоит на Французском бульваре! Запомнили?
– Так мы будем ехать, – говорю, – или мы будем обсуждать географию?
– Будем ехать. На Французский бульвар.
И мы поехали.
как все быстроЧеловек из газеты
У меня был старший брат, Леонид Викторович Корнилов. Он носил фамилию своей матери, первой жены нашего с ним отца. Он умер 5 ноября 2007 года, то есть уже два года как. Хорошие были поминки.
Мой брат был журналист незаурядный, причем не только и не столько пишущий (или берущий интервью), сколько редактор. Опять же не в смысле работы над чужими текстами, а в смысле делания газеты. Он был из коллектива знаменитой в 1960–1970-е годы газеты «Неделя» (приложение к «Известиям») – сначала ответственный секретарь, потом зам главного. Он был мастером создания номера, его архитектором, виртуозом сочинения полосы и разворота, гением шапок и подзаголовков, артистом рубрик и подписей к рисункам и фотографиям. Кроме того, организатором материалов. Это на самом деле редкий дар.
На поминках все об этом говорили.
Интересно было видеть этих стареньких зубров, журналистов семидесятых (и семидесятилетних сейчас – экое совпадение!) Да, это был особый народ, совсем другой, чем ныне, просто даже удивительно. Я говорю, конечно, не вообще о людях – я имею в виду именно журналистский цех. Другое отношение к профессии, другой стиль общения, все другое. Но и жизнь газеты в те времена тоже была совсем другая.
Это были люди, которые буквально жили газетой и в газете – буквально. Здесь были смысл, цель и радость их жизни, здесь был их дом: сюда они приходили с утра и уходили за полночь, здесь они ели и пили (часто и помногу, что немаловажно!), справляли все праздники, дружили, романились и даже умирали. Кругом был хоровод внештатных авторов, стажеров, студентов, городских сумасшедших (правдоискателей, писателей и изобретателей) – да, тогда ведь в редакциях не было пропускной системы.
Я это помню. Сам заходил в «Неделю» довольно часто.
Теперь все это кануло. Наверное, закономерно. Но все-таки жаль. Жаль хотя бы потому, что «Неделя» середины 1970-х и практически любой современный еженедельник с точки зрения нормального профессионализма (не говоря уже о простой интересности) – две вещи несовместные. Старая «Неделя» дает сто очков форы. Ну, что сделаешь. Музыка обратно не играет.
возвращаясь к напечатанномуЧеловек из газеты – 2
Вот я сказал, что-де раньше журналистика была хорошая. А теперь, значит, плохая. Это как бы подразумевается. И действительно, все кругом говорят про желтую прессу, про тупых и безграмотных журналистов. Вот, мол, раньше журналисты были гуманисты и властители дум. И вообще их уважали. А сейчас они пиарщики или клеветники. Циники-насмешники (в лучшем случае) или «сливные бачки» (в худшем). Или просто пишут про разных селебритиз на разных патиз… Бр-р-р!
Спешу сделать некоторые уточнения.
«Неделя» была отличной газетой. И не она одна. И не только там были хорошие журналисты. Аграновский и Богат были выдающимися очеркистами. Голованов – великим научным обозревателем, Лацис – экономическим. Ну и так далее.
Но были и очень плохие журналисты. Неинтересные, косноязычные. Бесстыдно вравшие: про наше всеобщее процветание; про заботу партии о благе народа; про тяжкую судьбу трудящихся в странах Запада. Были статьи, хрестоматийные по подлости. Не говоря уже о бесконечных умолчаниях обо всем, о чем только можно было умолчать. Если уж сотни людей увидели 8 января 1977 года кровавую кашу и разбитый вагон, тогда публиковалась трехстрочная заметка: «На днях в московском метро произошел взрыв небольшой силы; имеются пострадавшие, которым оказана медицинская помощь».
Думаю, что в советских газетах вранья было еще больше, чем сейчас.
Могут сказать: «Это не они лгали! Это их заставляла власть!»
Но и теперешние журналисты лгут не из вредности. Кого заставляет хозяин, кого – опять же власть.
Велика ли разница? На мой взгляд, никакой.
Тем более что и теперь есть очень хорошие журналисты. Умные, эрудированные, интересно пишущие. Их немного. Но и тогда хороших тоже было мало. Думаю, процент примерно одинаков.
Тогда почему же в старое время журналистов уважали, а сейчас – нет? Почему сейчас каждый норовит плюнуть в глупых, бездарных, лживых журналюг?
Боюсь, что ответ оскорбительно прост.
В СССР пресса не была четвертой властью. Забирай выше: она была рупором и рычагом власти первой и единственной. Люди писали в газету, как в ЦК или Верховный Совет. Приезда корреспондента центральной газеты ждали, как сошествия бога с небес. Собкор «Правды», освещавший жизнь той или иной области, был по должности членом бюро обкома. Вместе с командующим округом, ректором университета и директорами крупнейших заводов. То есть принадлежал к правящей элите.
А власть в России уважают.
Газета «Правда» была органом ЦК КПСС. Даже «Вечерка» была газетой горкома партии.
Попробуй в те годы заикнись про этих тупых продажных борзописцев.
на бутылку Клейна этикетка наклеенаНезабвенный
Две недели назад Марина Сергеевна брала деньги в банкомате. Она была не замужем, одна растила дочь, теперь уже студентку четвертого курса, но была вполне обеспечена: главный бухгалтер в солидной фирме.
Спрятала карточку и деньги, по привычке бросила в сумочку чек. Обернулась. Сзади стоял молодой человек. Чуть за двадцать.
– Пожалуйста, пожалуйста, – сказала Марина Сергеевна. Ей показалось, что он просто ждет своей очереди.
– Извините, мне так стыдно, – сказал он и заглянул ей в глаза. У него было красивое тонкое лицо, длинные ресницы. – Простите. Дайте мне немножко денег. Я не для себя прошу. У меня папа умирает. У нас кончились деньги, совсем. Хоть сколько-нибудь… – У него дрогнул голос.
Марина Сергеевна в упор на него посмотрела. В глазах у него была тоска и стыд. Она дала ему тысячную бумажку, повернулась и быстро пошла к машине.
Через несколько дней Марина Сергеевна сидела с подругой в кафе «Академия» на Волхонке. Не самое дорогое место, но и не самое дешевое. За соседним столиком молодой человек – ну совсем еще мальчишка – вальяжно отсчитывал деньги. Его сотрапезники пытались было раскрыть свои бумажники, но тот пресек их попытки.
– Стоп-стоп-стоп! Сегодня вы мои гости. В другой раз, в другой раз.
Марина Сергеевна всмотрелась в него и ахнула. Это был он, бедный сын умирающего папы. Ей показалось, что среди купюр она увидела свою тысячу.
– Молодой человек! – громко сказала она. – Вам не стыдно? Попрошайничать у кассы, чтобы потом по ресторанам ходить?