«Как жалко девочку! – сетовала Софья. – Какие мелкие, ничтожные люди! Кошмар!»
Из-за всех домашних проблем у Оли начались головные боли, и, как это часто бывает, ее роман отошел на второй план. Какой уж тут роман, когда по дому летают тарелки!
К Новому году все успокоилось – квартиру наконец разменяли, и Оля с Катей переехали в соседний переулок, в маленькую двухкомнатную квартирку с окнами, выходящими в темный узкий двор. Валера отбыл в новый район, в Теплый Стан – далековато, зато квартира новая и просторная. У них с молодой пассией были большие планы.
После переезда Катя впала в отчаяние. Бродила по маленькой темной квартире, натыкалась на углы и неразобранные коробки, чертыхалась, безостановочно плакала, крыла бывшего и его молодую и пила. Сначала понемножку, по пару рюмок коньяку на ночь. А потом все больше и больше.
Бедную Катю уволили, а через два дня ее еле успели вытащить из петли – по счастью, из школы вернулась Оля.
Катю положили в больницу. Вернее, в лечебницу для психиатрических больных.
Оля навещала мать по воскресеньям. От Алиной помощи отказывалась – было ясно, что ей неудобно перед подругой.
Теперь они снова жили вдвоем с Дашей, только теперь все изменилось – денег не было, тоска – хоть вой.
Как-то Оля обронила, что с матерью, видимо, дело серьезное и вряд ли она вернется в прежнее состояние.
Аля растерялась и ничего не спросила, было неловко.
И как было жаль бедную Олю! Чтобы все так и сразу! Кстати, Леннон тоже пропал. Писать и звонить перестал – как отрезало.
Хорошо, что Оля не так страдала по этому поводу – просто было не до того.
Десятый класс обещал быть сложным: подготовка к поступлению в вуз, предчувствие новой, взрослой жизни.
Аля корпела над учебниками и размышляла, в какой институт подавать документы. Мечтала об университете, журналистике. Классная руководительница отговаривала:
– Ой, Добрынина, зря. Зря ты туда собралась. Во-первых, там одна золотая молодежь, а ты в этот коллектив не впишешься, ты у нас с другой планеты. Во-вторых, там же одни блатные, Аля, просто так никого не берут. Нет, есть, конечно, процент людей с улицы, но ничтожный – рабфак, отслужившие армию. И вообще – что это за профессия? Выбиваются и становятся звездами единицы – так, чтобы поехать иностранным корреспондентом за границу, например. Нужны огромные связи. А если их нет – будешь пописывать серые статейки в каком-нибудь затрапезном журнальчике типа «Заборы и калитки». Подумай о чем-нибудь попроще, Аля. С твоим аттестатом тебе все дороги открыты.
Жалко было расставаться с мечтой. Поделилась с Софьей. Та погрустнела:
– Твоя классная права, но я попробую.
Дней пять сидела на телефоне. Аля ни о чем не спрашивала, но видела, что Софья расстроена. Исчерпав все возможности, развела руками:
– Увы, Аля, не получилось. Может, и вправду в другое место?
Аля молча кивнула. Ну раз так, то она и думать не станет. К концу учебного года решит. Раз не получилось с мечтой, пусть будет все что угодно.
Оле было не до учебы. Неожиданно уехала в деревню Даша – тяжело заболела ее сестра. Катю то выписывали, то снова клали в больницу. Оля моталась к матери, готовила какую-то нехитрую еду, пыталась навести в квартире порядок, но все валилось из рук. Оля плакала, ненавидела весь мир, наплевала на учебу и, как сама говорила, превратилась в законченную психопатку.
Полногрудая, она похудела до неузнаваемости, старые знакомые не признавали в ней прежнюю Олю, балагурку, веселуху, острую на язык. Даже выражение лица у нее стало другим: пропали пышные, румяные, кокетливые щечки в ямочках, полные яркие губы сжались в тугую бледную полоску. Остались одни глаза – большущие, навыкате, ярко-голубые, когда-то блестящие, полные жизни, а теперь пустые, холодные, с какой-то недетской мукой во взгляде.
По вечерам Оля звала подругу. Аля понимала, что ей и скучно, и тоскливо, и невыносимо от одиночества. Со вздохом откладывала учебники и шла в Угловой переулок.
Ничего не комментируя, Софья провожала ее печальным и понимающим взглядом.
Новый год Аля с Олей решили отметить вдвоем. Софья, кажется, не обиделась, сказала, что позовет Мусю и Машу: «Мы уж как-нибудь, по-стариковски, не думай о нас».
С большим трудом Аля заставила подругу сделать генеральную уборку, и на окнах наконец появились занавески. Днем тридцать первого Аля притащила маленькую живую елочку, поставила ее в углу и нарядила.
Вернувшись из больницы от Кати и увидев елку, Оля села на стул и, закрыв лицо руками, горько расплакалась.
Аля приготовила салат оливье, селедку под шубой и жареную курицу. Софья дала сухой колбасы, коробку конфет и бутылку шампанского.
Стол Аля накрыла в комнате, с трудом отыскав скатерть и остатки сервиза – он тоже был поделен пополам – и вытащив из обувной коробки хрустальные бокалы.
Включили телевизор, сели за стол, с горем пополам, залив скатерть и стулья, открыли шампанское, и Аля подняла бокал:
– Чтобы все наконец наладилось, Олька! И все прошлое ты забыла как страшный сон! Ну вспомни, как было у меня! Хоть вешайся, правда? А ничего, все наладилось. И у тебя все наладится!
– Нет, Алька. Мы выпьем за тебя. Если бы не ты и не Софья, я бы вслед за Катей, в петлю.
Аля охнула и зажала ладонью рот. А потом закричала:
– Да как ты смеешь! Я маму похоронила, бабу Липу! Я никогда не знала отца! Мы каждый день считали копейки! Без своего жилья, без всего, в чужом городе! А ты? У тебя есть и мать, и отец. Даша тебе всю жизнь сопли подтирала! Денег всегда у вас было завались! А мне баба Липа из своего платья кофточки шила! Я о сандалиях мечтала, понимаешь? Потому, что в резиновых кедах все лето бегала! Ноги прели, зудели, а куда денешься? И ты будешь мне говорить? Ну развелись твои родители, и что? Ты что, сиротой осталась? Без угла и денег? – Аля кипела праведным гневом. Еще чуть-чуть, и, кажется, они поссорятся. Как жаль, прямо под праздник, за час до Нового года! И все напрасно: и Алины салатики, приготовленные с такой любовью, и бутылка сладкого шампанского, которое так хотелось попробовать. Да и подарок Оле, любимой подруге, – маленький кожаный кошелечек, самый обычный, из галантерии, который Аля расшила блестящими шариками из старых Софьиных бус.
Отведя глаза в сторону, Оля молчала. Повисла неловкая, тревожная тишина. Кажется, она обиделась.
«И правильно сделала, что обиделась, В такие минуты говорить человеку подобные вещи! Стыдить его и упрекать? Ах, какая же я дура!» – думала Аля, готовая броситься перед подругой на колени и вымаливать прощение.
– А ведь ты права, – тихо сказала Оля. – Во всем права. Только у каждого свое горе, Алька. И каждый мерит по себе. По своим силам, понимаешь?
Сглатывая слезы, Аля проговорила:
– Прости меня, Олька. Проехали?
Кивнув, Оля отерла ладонью слезы, улыбнулась и махнула рукой:
– Ну что, выпьем?
Глотнули от души и тут же закашлялись. Пузырьки щекотали горло. Включили магнитофон, где бесновались «Бонни М», и подскочили танцевать. Подпевали, нет – орали в голос. И им было так весело, так легко, что казалось, в их жизни и вовсе не было проблем.
Накружившись и наоравшись, плюхнулись за стол и набросились на еду. Оля в блаженстве прикрывала глаза – как же вкусно, Алька! Сто лет не ела такой вкусноты!
Выпили еще по бокалу и, покачиваясь, стали наряжаться и краситься, как индейцы перед сражением. Нарядились в Катины платья, нацепили бусы, цепочки и кольца. Смеялись, как сумасшедшие, болтали какие-то глупости, клялись друг другу в вечной любви, обещали никогда, ни при каких обстоятельствах, не расставаться. И всегда-всегда друг друга прощать, что бы ни случилось в их жизни.
Уснули к трем часам, измученные и охрипшие, упали на кровать не раздеваясь и, обняв друг друга, тут же, в секунду, уснули.
Перед тем как провалиться в сон – ой как кружится голова! – Аля успела подумать, что забыла про кошелек. Ну ничего, завтра утром! Успеется.
Аля проснулась первой от громкого и хриплого сопения в нос.
И еще от кисловато-сладкого, почему-то безумно противного запаха. Открыв глаза, она увидела Олино лицо – блаженное, умиротворенное, с блуждающей улыбкой. Такой Олю она не видела очень давно. Встав на ноги, пошатнулась. Голова раскалывалась и гудела, как колокол. Невыносимо хотелось пить. На неверных ногах Аля добрела до кухни и резко открыла кран. При виде воды ее замутило. Но, напившись, она почувствовала, что стало чуть легче, и она принялась за уборку.
Оля проснулась спустя пару часов и с громкими охами и ахами, стонами и причитаниями позвала Алю.
Увидев друг друга, девочки рассмеялись.
Напившись крепкого и очень сладкого чаю, слегка оклемались, снова улеглись в постель и принялись болтать.
– Ты знаешь, – сказала Оля, – а она ведь не из-за Валеры беснуется.
– В смысле? – не поняла Аля.
– В смысле не из-за того, что он ее бросил. Она из-за денег беснуется, из-за добра. Все причитает: «Возили-возили – и что? Теперь все пополам? Пахали как проклятые, тащили на своем горбу, на сухарях и на кипятке там сидели, а сейчас его суке достанется?»
Аля молчала.
– Не веришь? – Оля посмотрела ей прямо в глаза. – Ну скажи, зачем мне врать и очернять собственную, пусть плохую, но родную мать? Знаешь, она такой кондуит вела – вернее, они оба вели. Куда все записывали, все по пунктам вносили. Ты бы это видела! «Колготки в сеточку, десять пар. Помада перламутровая, двенадцать газырей. Презервативы японские, двадцать штук. Кассеты, тампоны, вазелин для промежности». Да-да, вазелин для промежности, пять банок! Что, не смешно? Вот и я об этом. Знаешь, толстенная такая тетрадь в клеенчатом переплете. Они с ней носились как с писаной торбой. Прям книга судеб, ни больше ни меньше. И по очереди в ней торчали. А потом Катя ее спрятала, сперла, чтобы он не забрал. Валера искал, да не нашел. И очень переживал, веришь? Прямо за грудки ее тряс: «Где тетрадь?» Катя не отдала, ну он и отстал. А она так радовалась, что тетрадь у нее! Как будто клад нашла. И сидела там часами, представляешь? Читала и вскрикивала: «Ах сволочь! Ах гад! Ах подонок!» Я эту тетрадь хотела выкинуть, но тут такое началось… Лучше тебе не рассказывать. В общем, не по мужу она рыдала и не по разрушенной семье. А по добру своему сраному, понимаешь? Что его доля той девке достанется. Вот что ее и добило. А ведь знаешь, – Оля задумалась, – а она ведь раньше нормальной была. Я еще помню. Плохо, но помню.