Оля поглядывала на Свету, и в ее глазах загорался интерес.
Аля видела это и ревновала.
Обычно из школы возвращались вместе, всегда поджидая друг друга на улице. Как-то раз, выскочив на школьный двор, Аля подругу не увидела.
– Лобанову свою ждешь? – Неподалеку стояла Волкова. – Не жди, не дождешься. У нее новая фаворитка – новенькая! Минут десять назад вместе смылись. Лобанова твоя торопилась, оглядывалась. Кажется, пряталась от тебя! – И, ухмыльнувшись, Волкова гордо пошла вперед.
«Смылась?», «Оглядывалась, пряталась?» Нет, глупости! Такого точно не может быть! Волкова врет и завидует.
Пришла домой и тут же позвонила Оле. В трубке орала музыка.
– Что-что? – переспросила Оля. – Почему ушла? Да просто так! Есть очень хотелось! Одна, конечно, одна! А с кем мне быть?
И тут Аля услышала голос Светланы – капризный, немного томный:
– Оль, ну ты где?
Оля быстро бросила трубку.
Зачем? Зачем она врет? Почему так некрасиво сбежала? Почему скрыла, как вор, как преступник? За что?
И Аля горько заплакала. Это была не просто обида – это было предательство. Теперь они почти не общались. На переменах Аля сидела в классе, а Оля гуляла со Светкой по коридору. Из школы они уходили вдвоем.
Аля совсем потеряла покой – от унижения и обиды. По ночам не спала – так было тошно. Тошно и одиноко без Оли.
Софье ничего не рассказала – знала ее реакцию.
К тому же было ужасно стыдно, что с ней так поступили. Значит, дала повод.
Однажды, в самом конце марта, выйдя из школы, Аля увидела Олю. Кажется, та ждала именно ее.
Аля пошла домой, Оля пристроилась рядом. Шла и поглядывала на Алю. О чем-то спрашивала. Аля отвечала односложно «да», «нет», не очень вслушиваясь в вопрос.
Оля проводила ее до самого дома.
– Подожди, Алька, – умоляющим тоном сказала она. – Послушай, пожалуйста!
Аля остановилась у подъезда.
– Чего тебе?
– Прости меня, а? Я же вижу – ты в страшной обиде!
– В обиде? – переспросила Аля. – А ты? Ты бы не обиделась на моем месте?
– Не знаю. Вполне возможно, что нет.
– А я обиделась, да! Потому что ты меня предала. Потому что вела себя как воровка – все втихушку. А сейчас? Чего тебе надо? И где твоя замечательная Светлана?
– Да дура она. Ну и вообще мне надоела.
– А мне ты. Достала до самых печенок! – И, резко развернувшись, дернула входную дверь.
На лестнице разревелась. Зря она так. Теперь Оля ее точно не простит. Как бы не так – Оля позвонила тем же вечером и предложила пройтись.
Аля ни секунды не ломалась и тут же сказала «да». Ей показалось, что на том конце провода усмехнулись. Нет, показалось! Такого не может быть. В общем, в тот вечер они помирились. И первую ночь Аля крепко спала.
В школу Оля приходила хмурая и раздраженная. Катя вела себя тихо, но от этого было не легче. Оле приходилось готовить, убирать квартиру, стирать и гладить. Оля костерила Дашу, что та ее бросила, жаловалась на Катю и говорила, что мечта у нее одна – свалить из дома.
– Переезжай к нам, – предложила Аля.
Оля покрутила пальцем у виска.
– А эта? Куда я ее дену? Она же хуже ребенка. Ну и влипла я, подруга. Даже не представляла, что такое могло свалиться!
Олю было безумно жалко. Максима тоже. И Аля впервые подумала, что она счастливее многих.
Наступила весна, ранняя, дружная. Моментально, за один день, распустились листья на деревьях, и торопливо вылезла свежая, светло-зеленая травка. В воздухе пахло свежестью, надеждой, предчувствием новизны.
В субботу рано утром, наврав что-то Софье, Аля поехала в Кратово.
Подойдя к знакомому дому, остановилась – сердце выпрыгивало из груди. Зачем она приехала? Кто ее звал? Возможно, Максима вообще нет на даче. А если и есть, вряд ли он ей обрадуется. А если он… не один? Об этом она не подумала. Нет, конечно, она придумала наивную легенду – была рядом, у подружки на соседней станции. Вот и заглянула. А что тут такого? Ведь они знакомы, правда? Решившись, открыла калитку: была не была. Не сбегать же сейчас, когда она здесь. Да и вообще, хватит быть такой трусихой! Правильно говорят – за свое счастье надо бороться. Вот она и борется… ну, как умеет. Медленно шагая к дому, твердила про себя: «Я приехала тебя поддержать! Я приехала, чтобы тебя поддержать!»
Окна были открыты – значит, он там! Поднявшись по ступенькам, постучала в дверь. Из комнаты доносилась музыка. Постучала громче. Обмирая от страха, крикнула:
– Эй! Есть кто живой! Максим! Это я! Аля Добрынина, внучка Софьи Павловны!
Спустя минут пять дверь отворилась, и на пороге появился Максим. Хмурый, со спутанными отросшими волосами, с голым торсом и в джинсах. Босой. Уставившись на нее словно на привидение, сквозь зубы выдавил:
– Ты? Откуда?
Она что-то залопотала, понесла какую-то чушь про друзей, что живут поблизости, про то, что просто так, на всякий случай.
Он оглянулся назад, в темноту дома, окинул ее тяжелым взглядом и с нескрываемым раздражением выдавил:
– А тебя не учили, что надо предупреждать, А-лев-ти-на? Не объяснили, что в гости без приглашения неприлично?
Опустив глаза, Аля, готовая провалиться сквозь землю, молчала.
– Занят я, понимаешь? Занят! Ну и вообще… У тебя что, крыша поехала? Весеннее обострение? Ты вообще чего приперлась, подруга детства? Я не один, понимаешь?
Не дослушав, Аля бросилась прочь. Выскочив из калитки, побежала дальше, по улице. Дальше, дальше. Бежала не разбирая дороги. Подальше от него. От этой дачи.
Так ее никогда не унижали. Ну и правильно, сама виновата.
В пролеске, ведущем к станции, она споткнулась об торчащую корягу и упала лицом вниз. Лежала долго, подняться не было сил. Лежала и ревела в голос, громко, с подвываниями, с всхлипами.
Поднявшись, увидела, что лицо и колени разбиты в кровь. Дрожащими руками достала из сумки зеркальце, никак не могла открыть створку, а когда открыла, увидела себя во всей красе и заревела еще сильнее, еще громче: разбитые в кровь губа и бровь, из которых текла кровь. Черное от земли лицо, вперемешку с зеленым соком свежей травы, песок в растрепанных волосах, песок на зубах. На секунду стало смешно: ну и видок. Не дай бог, на станции или по дороге попадется милиционер. Точно заберут в каталажку.
Села на землю, кое-как оттерла послюнявленным платком лицо, отряхнула одежду, налепила на кровоточащие колени листки подорожника и пошла на станцию. Болело все: лицо, разбитые локти, зудящие колени, грудная клетка. Зубы и те болели. Потрогала, пошатала – все вроде на месте. Хоть за это спасибо. Только кому?
Шла и ревела от жалости к себе, от своей глупости, от отчаяния, от обиды. От унижения. Вот это было страшнее всего.
В поезде встала в тамбуре, отвернувшись, уткнулась лицом в стекло, только бы никто не видел, не разглядывал, не задавал вопросов.
Приехав в город, после долгих раздумий, все же взяла такси – в таком виде ехать в метро было немыслимо.
Из автомата у дома позвонила Оле.
Сказала, что упала, разбилась, домой идти неохота, Софья поднимет панику.
– Можно к тебе хотя бы на пару дней?
– Приходи. Только… у меня тут тоже, как понимаешь, не рай. Катя в ремиссии, но… Ладно, сама все увидишь.
Открыв дверь, Оля застыла на пороге, внимательно разглядывая подругу, с иронией спросила:
– Один вопрос – от кого бежала?
– От себя, – тихо и серьезно ответила Аля и взмолилась: – Пожалуйста, не спрашивай больше ни о чем!
В доме странно пахло.
– Принюхиваешься? – усмехнулась Оля. – Ага, тухляком воняет. Она прячет продукты, а потом забывает. А нахожу по запаху. То котлету сховает, то куриную ногу. Вот такие у нас, подруга, дела. Не жизнь, а каторга. Тюрьма, Алька. Знаешь, она макароны считает! В смысле, макаронины! Отсчитывает: «Шесть палок себе, шесть мне. Вари, – говорит, – наедимся». Масло покупать не разрешает, скандалит – только маргарин. На рынок ходит к закрытию и клянчит то помятый помидор, то скукоженный огурец, вялую картошку, увядший укроп. Капустные листья подбирает – те, что продавцы обдирают и в ящик выкидывают. Семечки рассыпанные собирает в кулек. Куриную кожу выпрашивает. И тащит все это домой! Заходит, и глаза от счастья горят, светятся: «Смотри, что я принесла! Я же добытчица. Без меня мы бы пропали!» Как тебе, а? А деньги-то есть, Аль. Небольшие, конечно: ее пенсия по инвалидности, мои алименты. Да, и еще! В комиссионку повадилась! Соберет мешок говна – старых лифчиков, трусов, тряпок полудраных, обувь раздолбленную – и вперед! У нее не берут, гонят прочь. А она скандалит, рыдает, на колени становится. Вот так и живем.
– А где она сейчас? – осторожно спросила Аля. – Дома?
– Шляется. Бизнес свой делает. В комиссионки ломится. Ее отовсюду гонят, все ее знают, а теперь новое придумала – ездит по Подмосковью, по всяким деревням, и пытается продать свое барахло. Там иногда прокатывает. Ладно, хватит об этом, вечером увидишь сама. Так что с тобой приключилось? Где это ты так?
Аля покраснела:
– Да так, случайно. Споткнулась, упала.
– Ну да. Объяснений не будет? Ладно, дело твое. – Она внимательно посмотрела на Алю. – Только как ты пойдешь на экзамены и на выпускной? Ладно, дермаколом замажем. Софье звонила?
Софье Аля наплела с три короба, мол, нужно заниматься, готовиться к экзаменам, помогать Оле.
– А может, лучше у нас? – осторожно спросила Софья. – Там ведь больная женщина.
Но Софья есть Софья, ни на чем не настаивала, не давила, не ставила условий.
Оля сказала с неприкрытой завистью:
– Счастливая ты! Бабка у тебя – высший класс! Другая уже на крик бы сорвалась. А эта: «Делай как знаешь, ты уже взрослая, способна принимать решения». Золото, а не бабка!
Аля не возражала. Что правда, то правда.
Катя появилась к вечеру. И, честно говоря, Аля еле смогла скрыть свое удивление и даже испуг. Олина мать стала похожа на старую девочку – да-да, именно так. Тоненькая, хрупкая, как подросток. Волосы заплетены в косичку, на лице блуждает дурацкая улыбка больного человека. Короткая юбчонка, видавшая виды кофточка без нескольких пуговиц. На ногах носочки и стоптанные башмаки. Через плечо большая холщовая сумка с полустертыми немецкими буквами, надпись не разберешь. И запах. Густой запах давно не мытого тела, помойки, болезни, затхлости.