– Тыришь, гадина? Все тебе мало! И так Ольку обокрала! Обдурила, обмишурила, а все мало, да? Теперь воровать принялась?
Нинка растерянно моргала.
Аля бросилась к двери, закрыла ее, ключ положила в карман.
Взяла телефонную трубку и набрала 02.
– Это милиция? Приезжайте, пожалуйста! У нас ограбление! Да, вора удалось задержать! Я? Я соседка, зашла случайно. Да, у меня есть ключи. В доме живет инвалид, молодая женщина после аварии. В общем, диктую адрес.
Не беспокойтесь, моей жизни ничего не угрожает! Спасибо, жду!
Нинка, спрыгнув со стула, на коленях подползла к Але и заверещала. Проклинала пьяницу мужа, тупого двоечника-сына, выла, что росла при мачехе, что сирота и «эта сука-жизнь» ее просто заставила. Она хватала Алю за руки, билась головой об пол и выла, выла, умоляя ее отпустить…
Аля смотрела на нее и испытывала странные чувства.
Нет, это была не жалость – брезгливость. Такое однажды она испытала, увидев у подъезда полураздавленную крысу. Еле сдержалась, чтобы не вырвало. Здесь было похоже. Ей захотелось немедленно, в долю секунды, избавиться от Нинки. Не видеть, не слышать.
Тут же представила приезд наряда милиции, вопросы, свидетельские показания, явки в суд и все остальное.
От отвращения передернуло.
– Вали отсюда, – бросила она Нинке. – Чтоб через секунду тебя здесь не было, поняла?
Та вскочила с колен и, мелко кивая и бормоча «спасибочки», рванула к двери, по дороге влезла в ботинки, схватила сумку и кивнула на дверь:
– Ты открой, а? Как выйду-то?
Аля открыла дверь:
– Я тоже, между прочим, сирота. Только воровать не пошла. В отличие от тебя.
Нинка, поняв, что ей ничего не угрожает, на глазах стала прежней, нахальной и бойкой:
– Так у тебя бабка богатая! Ты прям сравнила!
Аля хлопнула дверью и услышала, как стучат Нинкины каблуки.
И тут же вспомнила про милицию. Схватила трубку, набрала 02. Заверещала что-то дурацкое, невнятное, что воровке удалось убежать, награбленное здесь, дома, хозяйка спит, в общем, ей, соседке, скорее всего, показалось. Ну напились девушки, бывает. Дежурный, покрыв ее отборным матом, сказал, что за ложный вызов ей полагается штраф.
Она продолжала что-то бормотать в свое оправдание, умоляла, чтобы ее простили и что штраф она готова заплатить. Дежурный послал ее лесом и швырнул трубку.
Аля почувствовала, что обессилела, и дала волю слезам. За что это ей? И главное – зачем? Ведь давно понятно – она Оле не нужна. И все ее потуги и старания по меньшей мере смешны.
Все, хватит. Она приняла решение. Пусть каждый живет своей жизнью. А дружба… так всему приходит конец.
Заглянула к Оле – та по-прежнему крепко спала.
Ну и черт с тобой! Спи дальше. Проспишься – по телефону все объясню. Живи как хочешь.
Шла по лестнице и подумала, что забыла оставить ключи. Открыла почтовый ящик – если есть квитанции по коммуналке, занесу и оставлю ключи. Квитанций не было, зато выпал простой белый конверт с темно-синей казенной печатью. На печати номер и адрес больницы, где лежала Катя.
Несколько минут размышляла и все-таки вскрыла.
Всего несколько строк:
«Доводим до Вашего сведения, что Екатерина Михайловна Лобанова, 1943 года рождения, скончалась после тяжелой и продолжительной болезни.
Так как на телефонные звонки и телеграмму никто не отреагировал, больница и собес провели похороны за свой счет, в общей могиле на Митинском кладбище, участок номер 45.
Замглавного врача Лимонова Р. Т.».
Аля села на ступеньку. Слез не было, только руки дрожали. Вот как закончилась жизнь бедной Кати. Вот такая судьба. И чем она виновата? Что даже единственная дочь не забрала ее тело, и упокоилась она в общей безымянной могиле.
Подумала, что сейчас она не вернется и письмо Оле не отдаст. Пусть та придет в себя, отойдет от их с Нинкой попоек, а уж потом. Иначе она снова сорвется. Будет требовать выпить, и ее можно понять.
Домой вернулась еле живая, бабушка ни о чем не спросила, накрыла чай, нарезала бутерброды. Села напротив.
Аля поняла, как проголодалась. Набросилась на еду и, не прожевав, спросила:
– А ты чего? Уже поела?
Софья Павловна не ответила, накрыла ее руку своей.
– Аля, мне нужно тебе кое-что сказать. Очень важное. Ты только не перебивай, ладно? И не возмущайся. Просто спокойно выслушай и сделай выводы. Договорились?
– Конечно.
– Не знаю, как и начать. Знаешь, перед тем как завести этот разговор, я все проверила, все шкафы, все сусеки, все закоулки, куда сто лет не заглядывала. Все коробочки перетрясла, вплоть до пуговичной. В старую пудреницу залезла, ну в ту, серебряную, помнишь, с эмалью?
Аля послушно кивнула. Сердце затопила черная тоска.
– У меня пропали серьги, – продолжала Софья Павловна. – Такие длинные, висючие. Как говорила покойница Маша, «до жопы висят, Пална!». Золотые, на длинных цепочках, в которые вплетены разноцветные камни – зеленые, синие, красные. Они, конечно, не для каждого дня – слишком претенциозные, карнавальные. Или для театральной постановки. Я и надевала их несколько раз – на Новый год и на карнавал в Доме литераторов. А второй – кажется, на какой-то костюмированный бал. Они странные, необычные, слишком броские и тяжелые. Дед твой привез из Индии. На вид бижутерия, дешевка. Но нет, золото. Правда, низкопробное, 14 карат. А камни вообще копеечные – индийские самоцветы. На рынке рупь кило. Левка, аферист, решил меня удивить. Копеечное дерьмо, Аля! Вкус у него был, мягко говоря. Увидел, что ярко блестит, что тяжелые, разноцветные. Я тогда фыркнула, а он обиделся. Оправдывался – с твоей яркой, цыганистой красотой в самый раз! Ну да, жена цыганского барона. Я сразу засомневалась, пошла к ювелиру. Ну а тот сомнения мои подтвердил: дешевка, Сонечка. Пяти копеек за них не дам. Так вот, они пропали.
– Ты уверена? – Аля хваталась за последнюю надежду. – Точно все проверила, пересмотрела? Может, убрала куда-нибудь далеко? Ну раз не носила. Убрала и забыла? С тобой, ба, это бывает. Ты сто раз сама рассказывала! Вот я просто уверена – начнем искать и точно найдем. Ты же сама говоришь – памяти нет, голова садовая, засунешь куда-нибудь, потом находишь в другом месте. Помнишь, как ты искала свое пенсионное удостоверение? А дедову медаль «За доблестный труд»? – Аля постаралась беспечно рассмеяться. – Ну, вспомнила? Все, ба. Полчаса отдохну, и начнем по новой. И я просто уверена, понимаешь?
Софья Павловна выглядела растерянной, даже подавленной.
– Видишь ли, Аля, обвинять человека в воровстве – последнее дело. Тем более в недоказанном воровстве. Тем более человека знакомого, даже близкого, как бы ты к нему ни относилась. Мне все это очень трудно и неприятно. Ладно, твои сомнения принимаю, ты права. Память подводит. Ладно, Аля, поспи. На тебя страшно смотреть. А потом разберемся. Но чует мое сердце…
– Ба, – крикнула Аля, – ну хватит!
Конечно, не уснула – какое! Полчаса провалялась, крутясь с боку на бок и проворчав: «Уснешь тут с вами», – со вздохом поднялась.
Перевернули всю квартиру. Залезли туда, куда, кажется, не залезали лет сорок. Перетрясли все вещи, вытряхнули все коробочки и шкатулочки, коих у Софьи Павловны было великое множество.
– Какая же я барахольщица! – смущенно приговаривала она. – Но в основном это подарки, Аля! Палех этот, хрусталь. Вазочки эти дурацкие, плошечки, рюмочки, икорницы, конфетницы. Кошмар, да и только! Слушай, а давай от всего этого избавимся? Ну зачем это нам, да еще и в таком количестве? Отнесем в комиссионку, выручим хоть какие-то деньги! А главное – освободимся от хлама! И пыли станет в сто раз меньше. Я никогда не была барахольщицей, а вот дед твой, великий писатель, ко всему этому относился с большим уважением и трепетом, особенно если на вазе или тарелке была гравировка. Вот, смотри, – она взяла в руки вазу. – «Дорогому и безмерно талантливому Льву Николаевичу Добрынину от горячего поклонника и верного друга Черкашина А. В.». Господи, сейчас и не вспомню, кто такой этот Черкашин, горячий поклонник и верный друг, – бормотала усталая бабушка.
Перетрясли даже постельное белье, полотенца, ящик с шарфами и перчатками, комод с нижним бельем. Словом, искали везде, где было возможно и невозможно.
Серег не было. Бабушка полезла в альбом, долго копалась в старых фотографиях и вдруг – громкий возглас:
– Нашла, иди сюда, посмотри!
Аля чистила зубы и мечтала об одном – лечь спать. Такой день – как она его вынесла?
Софья Павловна рассматривала в гостиной фото. Аля заглянула через ее плечо – молодая бабушка в индийском сари. Яркое, золотистое сари красиво облегает тоненькую, изящную фигуру. Гладко зачесанные смоляные волосы, красная точка на переносье, подведенные черным глаза. На тонких запястьях браслеты, цепочки, какие-то висюльки. Загадочно улыбаясь, бабушка молитвенно держит ладони у груди.
– Ну? – нетерпеливо спросила она. – Видишь?
Аля вздрогнула – увлекшись прекрасным образом индианки, она совсем позабыла про серьги. В ушах у бабушки висели длинные, почти до плеч, серьги. Фотография черно-белая, но видно, что серьги тяжелые, мочка оттянута, золота в них много, да и камней, видимо, тоже.
– Костюмированный бал в Доме литераторов, я тебе говорила. А куда еще их наденешь? Ну, вспомнила серьги?
– Нет, не помню. А может, я их и не видела. Ну ты же знаешь, как меня интересуют подобные вещи. Но такие бы я, наверное, запомнила, – задумчиво проговорила она.
– Вот так, моя девочка – вздохнула Софья Павловна. – А ты говоришь, что я старая маразматичка. В доме их нет, Аля, а тот, кто взял, купился на яркость, броскость и вес. И кто их взял, понимаем мы обе. И давай без дебатов, договорились?
Аля молчала.
– И еще, – продолжала Софья Павловна, – прогадала твоя подружка, ошиблась. Там, в шкатулке, есть вещи малоприметные, но дорогие, ценные. Хоть и неброские. Ты разбирайся, как знаешь. Мне на них наплевать, а вот на все остальное нет. Ну сколько можно, Аля? Мало ты для нее сделала? Мне тебя просто искренне жаль. Терпеть унижение – самое гнусное. А неблагодарность – это я считаю худшим из недостатков.