сом. Этот запах отрезвил его, привел в чувство. Он наконец разрыдался и крикнул:
– Галя, у меня сын умер! Ты меня слышишь? Умер мой сын! Господи, где ты?
На похоронах сына Лев Николаевич был в полузабытьи. Почти ничего не помнил. Видел перед собой лицо жены – бледное, почти белое, с чернотой под глазами. Его поразило, как она похудела. Никогда не была особенно в теле, а сейчас просто скелет, обтянутый кожей. Он нашел в себе силы подойти, попытался обнять. Она отстранилась. Ее можно было понять. Такое горе и такая обида.
Народу было немного – Лев Николаевич понял, что звать Софья никого не хотела – стыдно. Невыносимо стыдно.
Маша стояла чуть в стороне, неотрывно следя за хозяйкой. Рядом с Сонькой была ее вечная Муся, растрепанная, зареванная, расхристанная, рыдающая. Софья как каменная, а эта визжит. Идиотка. Поморщился – ее он никогда не любил.
В гроб смотреть боялся. Стоял в стороне, один. Кто-то подходил, жал ему руку, выражал соболезнования. Он молча кивал. По лицу текли слезы.
У разрытой могилы Софья, очнувшись, по-деревенски завыла и бросилась на гроб. Лев Николаевич поморщился и отвернулся – раньше надо было, раньше. Всем нам. Я-то хотя бы работал. А ты?
Справившись с собой, он подошел к гробу, погладил сына по голове, провел по рукам, удивился, как не похож его Саша на прежнего, живого – совсем другой человек, совсем другое лицо.
Подошел к качающейся, как осина на ветру, жене и обнял ее за плечи. Она, кажется, этого не заметила.
Потом застучали лопаты, все бросили по кому земли, рабочие сложили холмик, уложили венки, и народ медленно побрел к выходу.
В автобус Лев Николаевич не сел, поехал на своей машине, предварительно узнав, где проводят поминки. Оказалось, в их доме, на первом этаже, в каком-то затрапезном кафе. Удивился – видно, Сонька совсем плоха, совсем без сил, если пошла на такое.
А впрочем, какая кому разница? Его сыну уже точно все равно. Как, впрочем, и ему. Поскорее бы закончить с этой процедурой и уехать домой.
Домой? О как! Сам удивился. Но и обрадовался.
А если представить, что после всего этого вместе с Софьей вернуться в Минаевский… Ох, не дай бог. И его слегка отпустило.
Как пережил он смерть сына? Страшно признаться себе самому – довольно спокойно. Если по правде, он давно с ним попрощался. Нет, маленького Сашку он обожал и очень гордился таким красавцем – светлоглазый кудрявый мальчуган, мимо которого нельзя было пройти равнодушно.
Софья наряжала его, как куклу, не стригла его льняные кудри. Все как всегда. Его бывшей была нужна красивая картинка. А что там, внутри… Позже, когда Сашка начал дурить, а случилось это довольно рано, Лев смотрел на него с сожалением и даже с брезгливостью. Нет, он и сам далеко не был ангелом и все про себя понимал. Но сравнивать нельзя. Лева Добрынин всегда старался: старался хорошо учиться, старался выбиться в люди. Он был трудягой. И у него получилось: красавец сын, красавица и умница жена, роскошный дом, автомобиль. Романы. Известность, деньги, почет.
Только все это оказалось фуфлом, показухой, неправдой.
Потому что не было радости. В молодости он обожал свою жену. Гордился ею, и было чем: умница и красавица, она производила неизгладимое впечатление.
Она была аристократкой, вернее, старалась ею быть, и у нее получалось. Хотя какая там аристократия, смешно! Обычная мещанская семья: папаша служил управляющим в аптеке, мамаша вела хозяйство. Квартиру снимали в доме среднем, для, так сказать, служащих. Никаких дворянских корней в Соньке не было. Откровенно она об этом не врала, видно, боялась попасться на мелочи. О своем происхождении говорила туманно, с элементом загадочности.
Одевалась всегда хорошо. Но здесь помогал природный вкус.
А если уж сравнивать, то отец Льва Николаевича, сельский доктор, был куда образованнее управляющего аптекой, заурядного мещанина. Да и мамаша-покойница, простая женщина, дочь лавочника, была женщиной сметливой и неглупой.
Да, жили они не в Москве, в Твери, ну и что? У папаши была своя практика, свой, а не съемный дом.
И еще. Никто из тех, кто «дружил» с Добрыниными, кто бывал в их роскошной квартире, кто сиживал за их хлебосольным, уставленным деликатесами столом, и подумать не мог, что за бесы живут в этом доме и какие отношения между супругами.
А уж когда на сцене появлялся кудрявый херувимчик, красавчик сынок, и читал наизусть «Лукоморье» и «Бородино», Лев Николаевич был уверен – ему все завидовали.
Только бы знали все эти, как правило нужные, люди, что завидовать нечему. Да не то что завидовать – впору и посочувствовать.
А сын… Он пытался хоть как-то остановить его падение в пропасть. Но, в конце-то концов, он работал, был кормильцем. С него взятки гладки. Да и к тому же он давно от сына отвык: работа, командировки, собрания, романы – они помогали ему выживать, в чем он себя вполне убедил.
Лев Николаевич твердо был уверен – заниматься ребенком обязана мать. А уж тем более неработающая и свободная от всякого быта.
В его семье детьми занималась мамаша, отец постоянно работал. А детей, между прочим, было трое! И ни одного балбеса, как их сынок. И помощницы у мамаши не было – все сама: и готовила, и убирала, и шила, и ходила на базар. Никогда не жаловалась – это было нормальным.
В юности, когда сын уходил в отрыв, Лев Николаевич устраивал его в клинику, пытался вести с ним беседы. Но тот, наглец, через две минуты закатывал глаза, а через пять хлопал дверью. А он, знаменитый драматург Добрынин, чьи пьесы шли во всех ведущих театрах страны, обижался. Да-да, обижался и обиду свою высказывал Софье. А она, стерва, как всегда, насмехалась:
– Ах, вас не уважают? С вами не считаются? Вас ни в грош не ставят? – И тут же хмурилась: – Лев! Тебе самому не смешно?
Ну он и самоустранился. Все, милочка, дальше сама.
Обиделся он тогда с удовольствием и облегчением, окончательно сбросив с себя непосильную ношу. И закрыл эту тему.
К тому же в то время у него был тот самый тяжелый роман с библиотекаршей, с которой расставался он с большим трудом и абсолютно подорванными нервами. Кажется, даже пил какие-то успокоительные.
Да, с сыном он давно попрощался. Сегодня просто была финальная точка.
А Сонька, молодец, держалась, хоть и превратилась в старуху. Еще бы – такое пережить. Да к тому же болезнь, страшная болезнь. Дай ей бог выкарабкаться. Зла он на нее не держит, обиды простил. Потому что счастлив.
Лев Николаевич вспомнил о Галочке, о ее заботе, душевном тепле, ласках, утешительных словах, и в душе разлилась тихая радость.
Скорее бы добраться и обнять ее, милую! Вот ведь жизнь, а? Какие выписывает кренделя…
Перед тем как позвонить в дверь – решил именно позвонить, а не открывать своим ключом, – сделал скорбное лицо. Галочка открыла тут же, словно стояла под дверью. Впрочем, кубатура ее квартиры позволяла дойти из одной точки в другую за пару секунд.
В объятия не бросилась – природный такт, надо соблюдать приличия, такое горе.
Смотрела глазами, полными слез.
– Как ты, Левушка?
Он молча махнул рукой.
Галочка сняла с него плащ, расшнуровала туфли и вопросительно посмотрела:
– Чаю? Или поешь?
– Ни того, ни другого. Какое «поешь», Галя?
Она страшно смутилась:
– Прости.
Ушел в комнату, не раздеваясь, лег на диван и отвернулся к стене.
Галочка осторожно прикрыла дверь и ушла на кухню.
А он моментально уснул. Нервы, нервы. Ну и еще три рюмки водки. За помин сына, его несчастной и страшной судьбы.
Где она теперь, эта девочка, его бывшая сноха? И где ее ребенок, его внучка? Софья ничего не сказала – выходит, не знает сама?
«О господи, прости нас, грешных… Нехорошо мы тогда поступили, не по-людски. Все-таки нищая и сирота. Да и внучка, родная кровь… Кажется, была похожа на Сашу…»
Хотя, если честно, ни сноху, ни внучку Лев Николаевич совершенно не помнил. Появились внезапно и так же исчезли.
Делить имущество и разменивать квартиру ему не разрешила Галочка. Вот здесь она была тверда, как никогда. Он и не ожидал от нее такой твердости.
– Нет, и все, Лева. Твоя жена – несчастная женщина, потерявшая единственного сына и перенесшая такую страшную болезнь. И ты собираешься делить с ней все это барахло?
Барахло! Ничего себе барахло! Знала бы она, на какие суммы там этого «барахла»: антикварная мебель, картины, посуда.
Но Галочка стояла насмерть:
– Если ты, Левушка, так поступишь, я не смогу с тобой жить. У меня есть ты. У тебя есть я. И наша любовь. А у нее? Ты только подумай!
Лев Николаевич еще раз удивился ее доброте и святости, разозлился, но виду не показал. Согласился:
– Наверное, ты права, дорогая.
Правда, подумал, что пройдет время, и он Галочку убедит, приведет здравые аргументы.
Но время шло, а эта святая звонила его бывшей – сто раз извинялась, спрашивала, не надо ли чем-то помочь. И еще умоляла ее простить.
Святая, ей-богу, святая!
А он ничего, привык, прижился. Сделали ремонт, обзавелись новой мебелью. Правда, Бескудники эти он ненавидел. Собирал понемногу деньги, копил на кооператив. Кстати! Еще эта святая и слегка ненормальная, если по-честному, его вторая жена – а они уже расписались – убедила его, что часть гонораров он обязан отправлять Софье.
Тогда он не сдержался – а кто бы сдержался? Показал себя во всей красе: орал как подорванный:
– А квартира и все, что внутри? Этого мало? Да ты даже не понимаешь, что там и сколько! Да ей на всю жизнь хватит и еще останется! Только вопрос – кому? Наследников нет! Да пусть выкручивается как хочет! Продает, меняет – дело ее! Пусть работать идет. Ничего, не развалится – всю жизнь просидела на моей шее. Нет и нет, Галя! Вот здесь тебе меня не уговорить, и даже не продолжай!
– У нее была повторная операция, Лева. Вторая грудь, – тихо и твердо сказала Галина. – Какая работа? И вообще, Лева, если мы с тобой муж и жена, то к мнению друг друга мы должны прислушиваться. Разве нет? И к тому же это я, Лева, увела у нее мужа. Это я заставила ее страдать. Это я лишила ее кормильца и, возможно, – она всхлипнула и отвела глаза, – ускорила смерть вашего сына.