а постоянного лежания на диване лицом к стене он поднялся и слабым голосом объявил, что хочет работать.
От счастья у Галины закружилась голова.
Теперь они усаживались в гостиной, Лев Николаевич ходил по комнате, застывал у окна, устав, ложился на диван, но говорил, говорил. А она печатала. Иногда он задремывал и давал ей передых.
Ко всему человек привыкает. Привыкли и к этому. Только теперь Лев слушался ее беспрекословно – час гуляния в лесу, два часа на работу. Обед, обязательный дневной отдых, полдник – кофе с пирожками или печеньем, телевизор – по часам, не больше двух. Потом легкий ужин и «спать, спать, Левушка. Никаких ночных бдений! Только строгий режим! Иначе не вылезем».
Он стал слезлив – мог захлюпать носом по любому, самому ничтожному, поводу. А Галина стала еще крепче, еще сильнее.
Потому что женщина – ей положено.
Пьеса была написана и куплена – чудеса! – сразу несколькими театрами. Галочка расцвела от гордости за мужа: «Я всегда в тебя верила!»
На премьеру купила новые платье и туфли, сделала укладку и маникюр.
Премьера прошла неплохо, бурных оваций не было – не тот сейчас народ, но и пресса приняла ее достаточно неплохо.
Впрочем, плохие рецензии она ему, разумеется, не показывала.
Через три года Галочка упала на улице, недалеко от дома, возле Сбербанка, когда пошла платить за квартиру. Подобрала ее «Скорая» – инсульт, с частичной потерей речи.
Медики не сразу поняли, о чем так беспокоится эта полная, пожилая, симпатичная женщина. А она все что-то пыталась сказать, горько плакала и хватала их за руки.
Наконец уловили, сообразили: муж! Сообщить мужу. И если можно – в мягкой, щадящей форме. Немолодая фельдшерица-бурятка с широким и добрым лицом нащупала в кармане больной телефон. Нашла и нужный номер – Левушка. Набрала и все объяснила:
– Ничего страшного, вылечим, Первая городская, отделение неврологии.
Больная внимательно и настороженно следила за разговором.
– Все будет хорошо! – приговаривала фельдшерица, гладя больную по растрепавшимся волосам.
Там, в больнице, Галину мало интересовала собственное здоровье. Она думала только о Левушке. Как он справляется? Что ест? Как принимает таблетки? Ведь этим занималась она.
Речь понемногу вернулась – неразборчивая, невнятная, нечеткая.
Но она могла объясниться, и это уже было счастьем. Звонила Льву, беспокоилась, задавала дурацкие вопросы. Умоляла к ней не приезжать. Но он приезжал, брал такси и приезжал. Сидел и плакал. Врач отчитывал его, а Галина Ивановна на врача цыкала.
Потом сообразила и позвонила Софье. Кое-как объяснила ситуацию. Та молча выслушала и сказала, что «с доставкой еды» разберется, а уж со всем остальным – извините. Маша совсем вышла из строя, толку от нее никакого, а вот нанять домработницу – это пара пустяков. Сейчас полно приезжих, ищущих работу с проживанием. Галина Ивановна разнервничалась, забеспокоилась – чужой человек в доме? Чужой человек станет ухаживать за ее Левушкой?
– Ну как хотите, – жестко отрезала Софья. – Я другого выхода просто не вижу. Кстати, Галина, а вам? Что нужно лично вам? Я могу привезти.
Галина Ивановна испуганно отказалась:
– Что вы, у меня все есть! У меня все в порядке! Только Левушка…
– Послушайте, инсульт-то у вас, а не у вашего Левушки! – В Софьином голосе Галина Ивановна уловила и раздражение, и пренебрежение, и насмешку.
«Несчастная женщина, – подумала она, – не понимает, что такое любовь». И заплакала. Всех ей было жалко – и заброшенного, одинокого Левушку, любимого мужа, и несчастную, одинокую и озлобленную Софью. И врачей, которых Галина, как ей самой казалось, окончательно замучила. Только про себя она не подумала. Просто ни разу не вспомнила про себя.
Софья слово сдержала – продукты доставляли из магазина, по списку. Нашла и приходящую домработницу, девицу из молдавского села. Готовить та толком не умела, но сделать пюре и провернуть мясо могла. И на том спасибо.
Через месяц Галина Ивановна вернулась домой. В квартире была непролазная грязь, на посуде следы от жира, плита в следах пригоревшей еды. Любимый муж Левушка – заброшенный и потерянный, со слезящимися глазами и в грязной рубахе.
Отлежав полдня, Галина Ивановна принялась за дела.
Пылесос, швабра, тряпки, ведро. Знакомые и родные приспособления. Как же она по ним соскучилась!
Было тяжело. Даже не так – тяжко. Но справилась, справилась. Нашла в морозилке курицу, поставила в духовку. Почистила картошку. Жарить, как любит Левушка, сил нет, сойдет и отварная.
Пообедали. Муж был счастлив и все гладил ее по руке.
Вместе поплакали. После обеда Левушка перемыл всю посуду.
Галина снова расплакалась. Не узнавала себя – такой стала плаксивой.
Он уложил ее в кровать и ушел в гостиную на диван:
– Отдыхай, милая! Если бы ты знала, как я счастлив, – пробормотал он, поцеловав ее руку.
Она закрыла глаза и подумала: «Если бы ты знал, как счастлива я! Это даже трудно представить. Я выжила. И ты рядом! И все у нас хорошо, потому что мы вместе».
Жизнь начала потихоньку входить в новое русло. Правда, это уже была совсем другая жизнь. Но впервые – впервые! – за всю свою жизнь Лев Николаевич Добрынин боялся не за себя. Впрочем, жизнь его Галочки была отнюдь не чужой. И все-таки он удивлялся незнакомому чувству – беспокойства и страха за другого человека. И удивлялся себе.
Неужели впервые в жизни, на старости лет, он полюбил? Полюбил по-настоящему (фу, как пошло звучит), но получается именно так, по-настоящему – со страхом и болью, нежностью и заботой, жалостью и сочувствием.
Он очень старался помочь своему Галчонку, хотя с его руками (как говаривала Софья, «руки из жопы растут, сиди и не рыпайся») – это было непросто. Руки и вправду всегда были неловкими. А уж теперь, с этим чертовым Паркинсоном…
Галочка его прогоняла:
– Лева, поставь веник на место! Левушка, кастрюлю тебе не отмыть, и не старайся!
Ни про какой сценарий разговора не было – его дрожавшие руки и ее правая, полумертвая.
После долгого и упорного, до скандалов, Галочкиного сопротивления наняли домработницу.
А в августе уехали в Плес, в санаторий. Волга, крутые берега, песчаные пляжи. Леса, грибы, ягоды. Местные сливы и яблоки, купленные у бабулек. Вяленая рыбка, рыбка копченая. Красота!
– Мы еще поживем, родная, – шептал Лев Николаевич, обнимая Галину по ночам. – Еще поживем, любимая! Ты же мне веришь?
Галочка, уткнувшись лицом в его плечо, сладко посапывала.
– Спокойной ночи, – шептал он, осторожно целуя пухлое, рыхлое плечо. – Спокойной ночи, любимая.
Галина Ивановна умерла через три года – в одну минуту, слава богу, без мучений. Тут же вызванная «Скорая» констатировала смерть – предположительно от мозгового кровоизлияния. Но точно покажет вскрытие.
– А можно… не вскрывать? – тихо спросил он.
– Положено. Скончалась-то дома, – равнодушно ответил доктор. – Такие правила. А вам-то что? Пусть вскрывают. По протоколу.
– Справку выписал? – Добрынин поднял на него глаза.
Тот кивнул.
– Ну и давай, лепила! Вали.
Откуда всплыли эти слова? Откуда? Сто лет он не слышал их и никогда не произносил.
Да и какая разница? Теперь у него не было Галочки.
А значит, и кончилась жизнь.
О Галочке он мог говорить бесконечно, об их любви и счастливой жизни. Про сына не сказал Але ни слова. Боль? Чувство вины?
Анну он почти не помнил, все было тогда сумбурно и плохо, все падало в пропасть. И как невестка ушла, прихватив ребенка, он, считай, не заметил. Кажется, его тогда вообще не было дома. И снова говорил о покойной жене, об их любви, о счастливых годах. Плакал. Но на жизнь не жаловался. Есть помощница, хорошая женщина, приходит два раза в неделю, как-то справляются. На улицу дед не выходит – боится упасть. И дома боится – да делать нечего. В хорошие дни сидит на балконе, любуется на рощу. А так – телевизор. Ужасно, конечно, но читать тяжело – глаукома.
Просидели они долго, до самого вечера.
Провожая Алю, Лев Николаевич спросил:
– Ну что? Еще раз увижу тебя?
– Почему «еще раз»? – удивилась Аля. – Буду приезжать часто. Если вы, конечно, не против.
– Ты, – сказал Лев Николаевич. – Ты, а не вы. Я тебе дед, между прочим! И я очень даже не против!
На прощание он неловко обнял ее и, уколов щетиной, клюнул в щеку. Расплакался. Извинился за слезы и жалобы. Да за все извинился! И добавил, что прощения вряд ли услышит:
– Ну и правильно, я тебя понимаю!
Аля обняла его:
– О чем ты? Все давно в прошлом. А мы живем сегодня, сейчас. Зачем вспоминать? Да, дед! Ты только… ну, если будешь с бабушкой разговаривать, не говори, что я была у тебя, а? Я потом как-нибудь сама…
Он шутливо отдал честь и кивнул:
– Ты решила, что твой дед маразматик? Я все понимаю, девочка. Сонька такая, обид не прощает. Ты не волнуйся, все будет как надо! Только… – Он помолчал. – Ты сама мне звони! Я-то туда, в Минаевский, больше звонить не стану.
Он понравился ей, ее дед Лев Добрынин. Нет, ничего такого родственного она к нему не испытала. Но никакого монстра и чудовища Аля не увидела. С юмором, хотя и страдает, и страшно тоскует по жене. Все понимает, неглупо шутит.
Попросил прощения – тоже непросто.
С того дня Аля звонила ему через день. Естественно, из своей комнаты или из ванной. Не дай бог, услышит ба!
Раз в неделю заезжала, привозила что-то вкусненькое.
Дед обожал вкусно поесть. Несколько раз на такси возила его на могилу жены, Галины Ивановны. Один раз сходили в кино. Иногда гуляли в роще. Они подружились, и Аля видела: он ее ждет. Видела, что его жизнь наполнилась смыслом.
Видела, что он ожил, выпрямился, стал аккуратнее – свежая рубашка, одеколон.
– Я снова начал франтить! – заявлял дед. – Еще бы, когда рядом со мной такая красавица. Как думаешь, меня могут принять за твоего кавалера?
И тут же заливался от смеха.