Софья Павловна с интересом наблюдала за внучкой. Каждое воскресенье куда-то собирается – как правило, по утрам, после завтрака. Свидание утром? Да, странновато… Что это за утренние встречи? Вариантов не так уж и много – герой ее романа, например, офицер и может уйти в строго назначенное время. Или, к примеру, врач на «Скорой». Хотя как-то глупо, нет, не сходится. Возможно, он человек женатый и именно в это время, в воскресное утро, придумывает для жены байки про спортивные занятия или что-то в этом духе.
Или он разведен и воскресным утром встречается со своим ребенком.
Все странно, и странно очень. Да и сама Аля ведет себя странно – нельзя сказать, что она очень тщательно готовится к свиданиям. Нет, как всегда опрятна, надушена, элегантна. Это заслуга ее, Софьи. Кое-чему хорошему она ее научила. И все-таки! Она не старается сильнее подкраситься, надеть что-то нарядное, и самое главное – у нее не горят глаза. А у девушки перед свиданием не глаза – яркие, сверкающие, вспыхивающие звезды. И в них все отражается.
Выходит, не влюблена? Просто проводит время? Ну во-первых, это не Алин вариант. Опять же, с такой регулярностью. А во-вторых, Софья Павловна была уверена – если бы у Али случился роман, то свою ба она бы точно ввела в курс событий. Потому что даже таким закрытым людям, как Аля, необходимо поделиться счастьем и сомнениями.
В то, что ее Аля попала в плохую историю, Софья Павловна ни за что не поверит. Если только она, не дай бог, снова не якшается с этой Лобановой – тогда да, беда.
Спросить напрямую? Пожалуй. Только услышит ли она в ответ правду? «Буду настаивать, – решила Софья Павловна. – В конце концов, я ее бабушка и имею право на правду». Да и внезапная мысль про «милую» подружку так ее огорошила, что она совсем потеряла покой. Но, опять же, почему в воскресенье с утра? Глупость какая-то…
Начала издалека:
– Аля, а в следующее воскресенье ты свободна?
Видела, как та застыла у зеркала. Молчит. Раздумывает.
– А ты что-то хотела, ба?
Голосок абсолютно невинный.
– И еще как! – Софья Павловна решила не отступать. – Я бы хотела, Аля, знать правду. Куда ты уходишь каждое воскресенье? – Все это она проговорила резко и сухо и видела, как побледнела и расстроилась внучка. Стоит с расческой в руках и вот-вот разревется. Выходит, что-то плохое.
– Ба, – тихо сказала она, – я тебе все скажу. Я… – Она расплакалась. – Я совсем завралась. Надо было сразу тебе все сказать! А я испугалась. Испугалась, что ты обидишься! И будешь права! А дальше, когда все завертелось, стало еще сложнее, понимаешь? Вот и стала… врать постоянно. Ба! Если бы ты знала! Если бы ты знала, что для меня самое страшное!
Софья Павловна словно окаменела.
– Аля, девочка, что с тобой случилось? – От страха и ужаса затошнило, она покачнулась и схватилась за стул.
Тут же взяла себя в руки и обняла свою бедную девочку.
– Аля, Алечка! Что вообще могло случиться с такой, как ты? Да ничего плохого, я просто уверена! Ты ж у меня святая! У тебя в голове и в сердце ничего темного! Тебя кто-то обидел? Оскорбил? Унизил? Ты только скажи, моя родная! Я позвоню Вите Кронову, он из органов, мой старый поклонник. Только бы он был жив! И он во всем разберется, я тебя уверяю! У Вити все связи в руках – еще бы, КГБ, он всесилен! Что же ты молчала, моя милая? Страдала и молчала! Да мы посадим его, твоего обидчика, он получит по полной! Аля, – она отодвинула внучку и посмотрела ей в глаза. И тут же замолчала: внучка смеялась, размазывая по лицу темные от туши слезы.
Софья Павловна устало опустилась на стул.
– Ты что, надо мной издеваешься? Что ты ржешь, прости господи, как цирковая лошадь? Аля, ты спятила? О господи!
Икая и захлебываясь в смехе, Аля умылась, выпила стакан воды и наконец успокоилась.
– Ба, ну прости! Прости ради бога! Просто так смешно вышло: «Мы его посадим, он получит по полной!»
– А-а-а-а, тебе смешно, – с обидой протянула Софья Павловна. – А вот мне, Аля, не очень. И вообще, пока ты немедленно мне все не расскажешь, я вообще отказываюсь с тобой разговаривать!
Пришлось. Пришлось рассказать. Давно было пора. Ба в своем уме, как всегда, ни слова не спрашивает, не любопытствует, в душу не лезет, ждет, пока внучка сама расскажет. Словом, верна себе. Аля во всем виновата сама. Сколько можно испытывать терпение человека, к тому же пожилого и нездорового?
Ба слушала, не перебивая. Иногда хмыкала, качала головой, и ее красивые узкие брови взлетали наверх. На лице ее была целая гамма чувств – удивление, недоумение, сарказм, расстройство, обида и снова удивление.
Аля закончила недлинный рассказ и выдохнула – ей сразу, почти моментально, стало легче, камень свалился с груди.
Софья молчала, внимательно, словно впервые, разглядывая ее.
– Ба, ты очень обиделась? – прошелестела Аля. – Я тебя оскорбила? И ты меня не простишь? Никогда не простишь, да, ба? Не простишь мне это вранье? Просто… просто я боялась, ну и вконец завралась… – Аля опустила голову и закрыла лицо руками. Сквозь тонкие пальцы лились беззвучные слезы.
– Какая же ты глупая, Аля! – сказала Софья. – Ну просто экспонат для музея дураков, прости за грубость.
Обиделась? Никогда не прощу? Да о чем ты, девочка? Мне на деда твоего вообще наплевать! Жив, помер – какая разница? И я лица-то его не помню. А ты говоришь! А про вранье… – она усмехнулась. – Да я, девочка, всю жизнь врала! И самое страшное – себе! Вот от этого все мои беды.
Оторвав ладони от лица, Аля подняла голову и с испугом смотрела на бабушку.
– Я о другом, – продолжала Софья Павловна. – Откуда ты такая? Чему научила тебя твоя мать? Время честных, справедливых и прекраснодушных прошло! Это я еще его застала – так, слегка. А потом тридцатые, война. Главное было – сохранить жизнь. Только вот я часто думала потом: а точно это главное? Ведь после предательства, подлости надо жить дальше. И как? Не мне судить их, не мне. Я и сама-то не без греха. Правда, никого не закладывала и не предавала. Это меня, наверное, от петли и удержало. – Она помолчала, потом продолжила: – Друг был у твоего деда, Мишка Кошкин. В Гражданскую на бронепоезде воевал, с белополяками. Грудь в орденах. Смешной такой, вихрастый, конопатый. Совсем простецкий, откуда-то с Урала, из глухой тайги. С виду – Иван-дурак, а талант огромный! Все писал – и стихи, и прозу. Да какую! Сердце останавливалось, когда он читал! А потом написал повесть, где все изложил, понимаешь? Все разложил по полкам – кто есть кто. И как все на деле. Потому что понял, дошло.
Принес нам первым, потому что друзья. Пришел с женой Леночкой, она ребенка ждала. Как же Добрынин тогда испугался! Просто в штаны наложил! Стал уговаривать не отдавать в издательство, понимал, что сразу каюк – такого не прощали. Меньшего не прощали, а тут такое! Ты же понимаешь, что это, шипел твой дед, никогда не напечатают! А вот стукнут сразу, в тот же день. И все, крышка! Всем крышка, Мишка!
– Всем? – усмехнулся тот. – За себя боишься?
Левка показал ему глазами на Лену. Та заплакала.
Я сказала:
– Мишка, ты гений. И сам это знаешь. Но Левка прав: это не срок, это… вышка. Спрячь и не рыпайся. Подумай о них. – Я кивнула на беременную Леночку. – Не только себя погубишь, еще две живых души!
– Да не две – больше! – заорал этот дурак Добрынин.
Не сдержался, трясся за свою шкуру – как же, лучшие друзья.
Мишка встал и кивнул жене:
– Пошли, Ленок! Нас не поняли.
Плюхнувшись в кресло, Добрынин рыдал. Неврастеник. Трус и дерьмо. Я вышла их провожать. Опять заговорила, пытаясь убедить. Лена испуганно хлопала глазами.
Я закричала:
– Что ты молчишь, идиотка? Жить надоело? Ты же ребенка носишь, мать твою! О нем ты подумала?
Лена вскинула голову:
– Я во всем слушаюсь Мишку. Ты же сама сказала – он гений! Вот как мне повезло!
Я и заткнулась.
Повесть свою Мишка отдал редактору. Взяли его на следующий день.
Я хотела забрать Лену к себе. Добрынин не разрешил – пусть едет в деревню, спасается. Здесь он был прав. Но она не поехала. Потом, конечно, было собрание. Да не одно. Все классики гневно клеймили «предателя и урода», подписывали какие-то письма. Требовали, требовали… «Таких не должно быть в наших рядах» ну и так далее.
Добрынин впал в страшную меланхолию, валялся на диване и грыз кулаки. А ему названивали и приглашали на собрание.
Я умоляла его не ходить. Взяла справку в поликлинике, что он болен. Потом принесли письмо. На дом, представь? Я увидела их в глазок и не открыла. Решила так – запру его и уеду к Мусе в Кратово. Так и сделала. Только в спешке и в страхе не перерезала телефонный провод. Ему, конечно, позвонили. Ну он и поехал. Вызвал слесаря из ЖЭКа, тот вскрыл дверь, и Лев Николаевич выбрался на свободу.
И что ты думаешь? Он произнес гневную, обвинительную речь и осудил лучшего друга.
Был показательный суд, Мишке дали десятку, слава богу, что не высшую! Лена родила мертвого ребенка и уехала на его родину. Дальнейшей судьбы их не знаю. Не интересовалась – боялась. Боялась и стыдилась своего мужа. И еще тогда поняла, как я его ненавижу. Он это тебе не рассказывал? – усмехнулась Софья. – Нет? Ах да, у него сейчас другой образ – милого, доброго и одинокого дедули. А что там было тогда – все давно травой поросло!
– Ты сама говоришь – время такое было. Перемалывало людей, как в мясорубке. Кто-то смелый, сильный. А кто-то… слабый.
– А кто-то трус и подлец, Аля! Пора назвать вещи своими именами. Ладно, хватит о нем. И чего меня понесло? Сама не знаю. Зато хорошо знаю, как он может мозги запудрить и голову заморочить. Вот в чем его главный талант! Ну и тебе заморочил, славный дедуля! Аля, милая! Я просто… очень страдала. Боялась, что раз молчишь – у тебя что-то не то. Видела, что ты мучаешься. Правда, не знала, что из-за вранья. – Софья Павловна грустно улыбнулась. – Это твое дело, девочка! Твое, не мое. Хочешь к нему ездить – да бога ради! Тимуровка ты моя, дурочка. Я одного боюсь – как ты будешь жить, Аля, с таким отношением к жизни? Кто защитит тебя? Тебя же все только… используют! Все, иди, умывайся! Смотри, как опухла. А тебе еще ехать. И успокойся – никаких обид нет. Обид нет, но есть просьба – подумай о себе, а? Может, позвонить в Ригу, поедешь к Лайме? На недельку, просто придешь в себя