Аля молча кивнула.
Пока Максим, чертыхаясь, пытался растопить сырыми дровами камин, она так и сидела – на краю стула, как примерная школьница, сложив на коленях руки и опустив глаза в пол.
«Да, чудна́я она, эта Алевтина Александровна, – подумал он. – А может, зря я связался? У таких, как она, все просто не бывает. У таких все – драма, все слишком серьезно. Какой там перепих – она и слов таких не знает».
Надымив, камин наконец растопился.
Максим оглядел комнату – зал, как называла его Муся. Да, невесело. Колченогое кресло, завалившееся на один бок, диван с протертой обивкой. Хромоногий журнальный столик с пепельницей, полной окурков. Полка с пыльными книгами, две чашки – одна с остатками утреннего кофе, вторая, вчерашняя, со следами засохшего чая. Мусин ковер – видок у него, прямо скажем: рисунка не разобрать, цветов тоже. Честно говоря, пыльная, выцветшая тряпка, а не ковер. Но выбросить руки не поднимаются – Муся его обожала, уверяя, что он настоящий, туркменский, ручной работы XIX века. Смешно. Наверняка подделка, настоящих года не берут, он где-то читал. Пусть лежит. Тем более при всем прочем интерьере он вида точно не портит.
Из старого, нагло и жалобно дребезжащего «ЗИЛа» он достал бутылку вина и кусок сыра – все, что у него было. Нарезал сыр красиво – самому понравилось. Разлил по стаканам вино и – милости просим!
Вздрогнув, Аля подняла голову и жалобно улыбнулась.
«Как овца на заклание, честное слово! – с раздражением подумал он. – А ведь взрослая баба».
Опьянела она моментально, после пары первых глотков.
Максим открыл окно – дым от камина все еще витал под потолком.
Смущенно извиняясь, Аля объяснила, что пьянеет моментально. Видимо, у нее, как у северных народов, нет какого-то фермента, расщепляющего алкоголь. Да и воздух, наверное. Она осторожно зевнула.
Максим принес из шкафа белье – завалялся чистый комплект, – расстелил его на диване.
– Ложись, чукча, поспи!
Покачиваясь, Аля доплелась до дивана.
– А ты?
– Ну я же не чукча! – рассмеялся он.
– А мне будет холодно! – Она кивнула на раскрытое окно.
Честно говоря, он немного оторопел. Черт их поймешь, этих баб! Вроде и опыт нехилый, было их до черта, а все равно не поймешь. Вот эта, например. С виду монашка. Сразу пьянеет, зевает, глазками в пол, ручки на коленках. А вот же! Ей, видите ли, холодно будет. Намек?
Отказывать женщине – последнее дело. Да и не девочка, знала, чем дело обычно кончается.
Он стал раздеваться. Аля покраснела и отвела глаза.
Максиму снова стало смешно – и чего строит из себя? Странная, правда.
Она легла в белье – лифчике и трусиках. Да уж… Прикидывается?
Он осторожно лег с краю. Обнял ее и увидел ее глаза – огромные, с расширенными зрачками, какие-то безумные, отчаянные, диковатые. Перепуганные до смерти.
Ничего он не понял, ничего! Успел только подумать: «Бабы эти… Не зря губят людей. Вон какие самцы на этом деле горят! Президенты!» Вспомнился удалой красавчик Кеннеди с самой известной блондинкой мира. И все, больше ни одной мысли. Потому что все было… необычно, что ли? Непривычно. Не так, как всегда. И ее отчаянная, пугающая страсть, даже ярость, и ее нежность, затопившая его. И ее полубезумные слова, которые он не очень-то понял, расслышал. Не переспрашивать же! И руки, обвивающие его тело, – слабые, но цепкие. И нежные-нежные… Растерянные и при этом умелые. И губы ее – ненасытные? Фу, какая пошлость! И короткий вскрик – как крик раненой, стремительно падающей птицы.
Откинувшись на подушку, он шумно выдохнул:
– Ну мать… ты даешь!
– Что? – переспросила она, глядя на него затуманенными, все еще неживыми глазами.
Не расслышала? Кажется, да. Или снова прикидывается?
Но он был удивлен. Ошарашен. Растерян. И даже смущен.
Он осторожно выбрался из-под тяжести ее плеча и головы, тоже неожиданно тяжелой, и, откинув одеяло, встал с кровати. Замер. На простыне сияло кривое красное пятно.
– У тебя что, парад? – недовольно спросил он.
– Что? – снова переспросила она.
Максим совсем растерялся.
– Ну, в смысле… дела ваши бабские? – Он уже раздражался.
Зажмурив глаза, Аля уткнулась в подушку:
– Нет.
– А это? – он кивнул на пятно. – Это что?
Не открывая глаз, она тихо пробормотала:
– Что ты, не понял?
– Ты девственница? – ошарашенно спросил он. – У тебя в первый раз?
Не отрываясь от подушки, Аля кивнула.
Максим плюхнулся в кресло. Потер рукой виски.
– Ну ты даешь, – повторил он. – Прости, неожиданно. Слушай, тебе сколько? Двадцать три?
– В августе было двадцать четыре.
– И в двадцать четыре у тебя никого не было? Так получается? Я у тебя… первый? Странно, ей-богу.
– Первый, – ответила Аля спокойно, без смущения. – А что тут странного? Я тебя любила всегда. Все эти годы. Ты – моя первая любовь. И я… я знала, что мы…
– Знала? – передразнил ее он. – Ты что, сумасшедшая? Как это знала? Откуда? Мы и встретились-то, – он фыркнул, – случайно! А если б на пять минут позже? Ты что, не помнишь?
– Помню. Я все помню. Каждое твое слово.
– Нет, Аль. Ты чокнутая, извини. Или большая фантазерка. И это очень мягко говоря. Ладно, проехали. Иди в ванную. Вода должна быть. Теплая уж точно. Сейчас дам тебе полотенце. Ванная прямо за кухней.
– Я помню, – прошелестела она.
– Ну и отлично! – бодро добавил он и вышел за полотенцем.
Да уж, дела. И кажется, серьезные. Влип ты, бродяга. Все ждала и верила сердцу вопреки. Дела-а…
Как-то слишком все это серьезно. «Нет, странные существа эти бабы, – в который раз подумал он. – Ничего не поймешь. А эта… эта страннее других». А всего, что странно и непонятно, нужно остерегаться. Это он усвоил давно. Опыт, сын ошибок, как говорится.
Пока Аля была в ванной – ох уж эта ванная! Ржавая ванна, протекающий душ и еле теплая водица, текущая вялой, тонкой, вечно прерывающейся струей, – Максим вышел на крыльцо.
Дождь кончился, и так пахло свежестью и озоном, что он в блаженстве закрыл глаза.
Закурил. Да, чудеса, ей-богу. Влюблена, это ясно. Ну это не очень пугало, к этому он привык. Бабы липли к нему, как осы к бродящему винограду. Вешались, объяснялись в любви. Были и такие, что пытались задержаться надолго. Не это пугало. В конце концов, он всегда разбирался, жестко и бескомпромиссно: «Бай, детка, занавес!» Но здесь, кажется, другая история: первая любовь, ожидание, уверенность, что они обязательно встретятся. Как она сказала? Они предназначены друг другу? Нет, правда, чистый цирк! О чем она? Что она там напридумывала? Эта странная и, кажется, чокнутая филологиня, эта училка?
Начиталась красивых историй. Ася, Анна Аркадьевна, Бэла. Мадам Бовари. Героини классической литературы, жертвующие собой. Таким на все наплевать – лишь бы сгореть на костре любви. Все отдать, всю жизнь. Насочинять бог знает что. Устроить такую трагедь – мама дорогая! Откуда они берутся, такие бабы? У него таких не было. А были разные. Бесшабашные, безбашенные, с легкой сумасшедшинкой, отчаянные, бесстрашные, на все готовые. Но другие, другие. А эта отличается тем, что, кажется, готова взойти на костер. С такой станется. Или он все напридумал? Просто романтическая натура, пошутила про первую любовь и все остальное? Как-то не складывается – девственница, а в койку прыгнула раньше его и без всякой практически лирической подготовки. И там, в койке… Он был растерян. Такой напор, такой натиск! Такая страсть!
Хотя объяснимо. Перезрела девочка, чего уж.
Нет, все равно непонятно и оттого как-то тоскливо. И муторно как-то. Словно предчувствие чего-то такого, чего раньше не было. От этого и страшновато.
Да ладно, что он так струхнул? Ему ли бояться? «Разберемся, – подумал он, бросая окурок в ржавую консервную банку. – Нам ли, гусарам, трухать».
И он вошел в дом.
Аля уже была одета и аккуратно причесана. Волосы в хвост, бледная кожа, горящие глаза. Свитерок, джинсы.
И вдруг он вспомнил ту, тринадцатилетнюю девчонку – узкие, острые, обгоревшие плечики, два серых хвостика на затылке, длинные, тонкие ноги с ободранными, как у малолетки, коленками – упала, что ли? Пестрый открытый сарафан, стоптанные сандалии.
Да, вспомнил!
Они смотрели друг на друга и почему-то страшно смущались. Оба смущались.
– Проголодалась? – хрипло спросил он. – Сходим в местную лавку? Там, конечно, одни макароны и частик в томате… Но зато свежий хлеб, вкуснейший. И, если повезет, – свежая сметана! Ее привозят в баках из соседнего совхоза. И творог в придачу. Деликатесов не обещаю, пардон! Но жрать охота, если честно, – почему-то смутился он, – да и дождь кончился. Прошвырнемся?
Покраснев, она с радостью кивнула.
– А картошка? Картошка там бывает, в вашей лавке? Я бы пожарила.
– Картошка? А черт ее знает! Я ее как-то… в общем, игнорирую. С ней много возни. Посему предпочтительнее макароны. Спагетти, так сказать! – он улыбнулся. – Если еще и с томатной пастой – ну просто Италия, честное слово!
Аля рассмеялась.
– Ты был в Италии и ел настоящие спагетти?
– Во сне, – улыбнулся он и добавил: – Бабка рассказывала.
Нарядились как положено: резиновые сапоги, два свитера, куртки. Аля растерянно смотрела на себя в мутноватое, еще Мусино, зеркало: пугало, чистое пугало! Огромная куртка Максима, здоровенные сапоги, да еще и два свитера – баба на чайник, как говорила Софья Павловна.
– Красавица! – рассмеялся Максим, видя ее растерянность. – Ну что, двинули?
Двинули.
В магазинчике, маленьком, тесном и темном, им повезло – и творог, и сметана, и свежий хлеб – все было в наличии. И даже частик в томате. Частик! Ну и названьице! И даже картошка! Прихватили к чаю конфет, сахара и муки. «Испеку оладьи или блины, – подумала Аля. – Отлично».
Ну и напоследок купили трехлитровую запыленную банку соленых огурцов, огромных, как кабачки. Красота.
Шли по улице и балдели – желто-красно-оранжевые деревья, ковер из разноцветных листьев, запахи, запахи! Рехнуться можно! От воздуха и счастья кружилась голова.