«Ох, ну дай бог! В церковь, что ли, сходить, свечку поставить? – подумала Софья Павловна и тут же вздохнула: – Поздно, матушка. Всю жизнь не ходила, а теперь поздно».
Зима наступила в конце ноября – обильная, снежная, с настоящими февральскими метелями. Сугробы намело за каких-то три дня. Замученные дворники трудились без устали. Скребущий звук лопаты и шарканье метлы раздавались с пяти утра.
Аля просыпалась и лежала без сна. Жаль, можно было еще час поспать. Ну и ладно. Есть о чем подумать и что вспомнить. Именно вспомнить! Потому что думать ни о чем не хотелось.
Каждую пятницу она ждала звонка Максима. Утаскивала телефон к себе в комнату и сидела, не сводя с него глаз. По счастью, ба в эти часы подремывала у телевизора и пропажу аппарата не замечала. Звонил Максим обычно часов в девять-десять. К десяти Аля уже дрожала и металась по комнате. В десять минут одиннадцатого ее начинало так колотить, что поднималась температура.
Уговаривала себя, что могли быть сломаны телефонные автоматы – это обычная вещь. Но все равно колотило.
«Поеду, – думала она – даже если не позвонит, поеду. А если он заболел и лежит там один? А если ему плохо и он без лекарств и врача?» Но Максим звонил. Всегда звонил.
Она хватала трубку и кричала:
– Привет, ну как ты там, а? Ты здоров?
– Да что со мной станется? Конечно, здоров. Как бык или кто там еще? Какие планы на завтра? Приедешь? Слушай, если не трудно, захвати сосисок. Лавка наша к зиме совсем сдохла, привозят только хлеб. Народ-то весь съехал, торговля стоит! И сразу на вокзал, слышишь! Чем быстрее, тем лучше! В одиннадцать? Ну хорошо.
– Все, до встречи! Да, а как ты? Я, баран, не спросил!
Как она? Да она лучше всех!! Она прекрасно! Замечательно. Потрясающе. Невообразимо. Чудесно и расчудесно.
Как она! Смешной. Если бы Аля могла рассказать ему, как она! Если бы только хватило слов!
И тут же сосредоточивалась. Голодный. Конечно, голодный. Встану в семь, сварю суп. Щи, например. Есть кусок мяса. Кажется, есть. И половинка кочана. К метро мимо гастронома. Возьму сосиски – ну и все остальное. Завтра, завтра. Скорее бы это самое завтра. Скорее бы прошла, пролетела ночь и наступило завтра!
Хороший мой, милый. Самый любимый. Никогда не говорит, что скучает. Но это и так понятно – приезжай поскорее, не мотайся по магазинам, черт с ними, с сосисками!
Ну не из тех он мужчин, кто говорит! Да и зачем – и так все понятно. Не мотайся, сразу на вокзал. Значит, соскучился.
Открыла глаза, завела будильник на семь, вздохнула – опять не поспать. Ничего, выспятся в воскресенье. Будут дрыхнуть до часу, до двух! Спать и просыпаться. А в перерывах… любить. Так уж у них заведено.
Утром сварила щи, оделась и зашла в бабушке.
Под утро ба спала чутко и тут же приоткрыла глаза, встревожилась.
– Что, Аля? Что-то случилось?
– Все нормально, ба! Что ты! Все хорошо! Просто я еду на дачу, ну туда, как обычно.
– Опять? – удивилась Софья Павловна. – И что вас несет в такой холод?
– Там печки, ба! И теплее, чем в городе, что ты! Не беспокойся! Там здорово! Елки, сосны – красота невозможная. Шашлыки будем жарить, – вдохновенно врала честная внучка, – варить глинтвейн, болтать до полуночи у огня! Знаешь, как классно? В лес, представляешь?
– Представляю. – Бабушка, похоже, окончательно проснулась. – Слушай, Аля, – она приподнялась на подушках, – а… не одна? С кавалером?
– Естественно, ба! А ты что, еще не поняла? Конечно, с кавалером, как без него! Все, ба! Я помчалась! В десять встречаемся на вокзале. Обед на плите. Свежие щи. Ну а на второе… Придумаешь, а?
– Придумаю, не волнуйся. Мне это второе до фонаря. Есть сыр, колбаса. Кофе. И я сыта, ты же знаешь!
– Нет, – строго сказала Аля. – Щи обязательно! Слышишь? – И, чмокнув бабушку, испарилась. Только хлопнула дверь.
Не одна. С кавалером. Значит, с Юрой. С Юрочкой, с кем же еще? Ну дай-то бог! Глянула на часы – пожалуй, еще посплю пару часиков. Куда мне торопиться.
В доме было очень холодно. Батареи грели, и грели исправно – работало АГВ. Но в щели толщиной в палец в старых, рассохшихся рамах и в полах дул ледяной ветер. Холод пробирался сквозь майки и свитера, сквозь теплые шерстяные спортивные штаны. Стыли руки и мерзли ноги, вода текла еле теплая, посуду отмыть было тяжко – жир застывал мгновенно.
Дома ходили в валенках – в старых, разношенных, мягких, огромных валенках. Это спасало. Нет, ночью не мерзли – какое! Ночью им было жарко. А вот просыпаться и вылезать из-под двух одеял…
Окна заткнули какими-то тряпками, найденными в чуланчике на втором этаже. Там, наверху, холод стоял непереносимый.
В ход шли газеты и лейкопластырь – им и заклеивали.
Но с пола все равно страшно дуло.
Что делать? Ковров не хватало, да и какие ковры? Три потертых Мусиных «раритета», тонкие, почти прозрачные.
Нашли наверху, под крышей, старые одеяла, вонючие от сырости, какие-то пледы в крупных дырах – наверняка постарались мыши, – пару древних покрывал на кровати, вынесли все на улицу, почистили только что выпавшим снегом, проветрили и на ночь набросали на пол. Дуло меньше, но стойкий, невыветривающийся запах прелой ваты и плесени не исчезал. «Линолеум, – сообразила Аля, – надо купить линолеум и застелить пол. Или какое-нибудь покрытие вроде ковра. Только где взять денег?» В самом начале декабря выпал снег, да какой! Шел три дня, не прекращая.
Ходить по лесу было сложно – еще бы, такие сугробы! Но заходили и тут же бросались туда, в сам сугроб, свежий, белоснежный, сверкающий на солнце. Мягкий, как деревенская пуховая перина, – красота! Срезали еловые ветки с шишками, поставили в вазу. Запах влажной хвои мгновенно разлетелся по дому.
По ночам они разговаривали. Аля рассказала Максиму все – про маму, бабу Липу, Липину почту, почтальоншу Лену, больницу, хмурых теток из соцопеки. Про приезд бабушки и переезд в Москву. Про новую школу и девочек, смотрящих на нее со столичным презрением, про Олю, поддержавшую ее.
Максим молча курил и крепче прижимал ее к себе. Однажды сказал:
– Знаешь, какие-то мы все несчастные. Да, ты сирота. Но у тебя бабка! А я сирота при живых родителях. И Лобанова твоя, дура, тоже несчастная. Все ищет, к кому прибиться. А прибивается не к тем. Мать моя неприкаянная. Бабки наши. Да, успели красиво пожить… А толку? Все равно несчастливые. Держались на плаву, делали вид.
А что было в душе? Не знаю, только догадываюсь.
Все как-то не так, да? Вот скажи – ты веришь, что есть счастливые люди?
– Верю! Вот я, например! – с горячностью ответила Аля. – А ты нет?
– И я, например, – передразнил ее Максим. – Но я в глобальном смысле, Аль.
– А в глобальном, – она улыбнулась, – меня никто не интересует.
Олька. Как она про нее забыла! Забыла со всеми своими делами, со своими поездками, счастьем, заботами!
Надо позвонить. Надо повидаться. Ведь, в конце концов, если б не она, Аля не встретила бы Максима.
Но опять отложилось – пару раз на звонки никто не ответил, а потом снова заботы и бесконечное счастье.
Она ездила в Кратово весь ноябрь и весь декабрь, который тоже оказался снежным и морозным.
В конце декабря обычного звонка в пятницу не было. Рано утром поехала в Кратово. На сердце было неспокойно.
Оказалась права – Максим заболел. Кашлял страшно, надрывно, сухо. Глотал с трудом – больно. От врача отказался – ни за что. «Само пройдет. Кто не болеет».
Аля побежала на станцию, в аптеке набрала лекарств, полосканий для горла, купила аспирин, микстуру с алтеем.
Прихватила молока и меда – слава богу, был мед, столетний, засахаренный, не зачерпнешь, только разрезать. Но в молоке он растаял, расплылся золотистой лужицей. Поила Максима с ложечки, он отворачивался, ругался, злился, гнал ее домой:
– Еще заразишься!
– Ага, как же! Брошу тебя здесь! Одного. С серыми волками на пару!
Она смеялась, сердилась, уговаривала его пить теплое молоко, пыталась накормить манной кашей – он разозлился не на шутку:
– Да я ее ненавижу с самого детства, с рождения, ты понимаешь?
Аля снова смеялась:
– Ага, с рождения! С рождения дети пьют мамино молоко!
– Я не пил, – бросил он и отвернулся к стене.
Измученный, засыпал быстро, но спал рвано, тревожно.
Аля лежала с краю, боясь подвинуться ближе, чтобы не потревожить его. Аля осторожно дотрагивалась до его лба – к утру он стал прохладнее. Тогда же, к утру, дотронувшись до его мокрых от пота волос, Аля поежилась – а в доме-то по-прежнему холод. И тут дошло: квартира на Юго-Западе! Дедова квартира! Срочно выгнать – попросить съехать – жильцов и заселить туда Максима! Господи, как она раньше не догадалась! Какая же идиотка!
С деньгами что-то придумает. Ну найдется какой-нибудь выход. Что-то продаст, в конце концов. Только что? Ничего у них не осталось – все проели, как говорила бабушка.
Да и без ее ведома как продавать? Но оставлять Максима здесь невозможно. Дача под зиму не приспособлена. Да еще под такую зиму – в этом году обещали, что она будет суровой.
Да, решено. Сегодня же она поговорит с жильцами, попросит их съехать – разные же бывают обстоятельства. Но через два – максимум три дня – Максим будет там, в теплой московской квартире с горячей водой и газовой плитой.
Да и Аля сможет к нему ездить чаще! Да хоть каждый день!
Если он, конечно, захочет. Все-таки он привык к одиночеству.
Нет, не так – к уединению. А нарушать его привычки она точно не будет. Как и надоедать. Оставила его с тревожным сердцем, но работа и бабушка – деваться некуда.
С жильцами, как ни странно, обошлось без скандала.
В качестве компенсации попросили дедово кресло – он называл его вольтеровским. Аля понимала, что кресло старинное, антикварное, дорогое. Но, не раздумывая, согласилась и даже обрадовалась – легко отделалась.
Приехала в среду, забрала ключи, сто раз извинилась, распрощались, и она принялась за уборку. Постелила постель, выстирала шторы. Красота! Спасибо, дед! Вот уж выручил.