дай бог, как досталось! Ну, вы понимаете.
Аля сидела на аккуратно заправленной кровати у себя в комнате и глядела в стену, удивляясь собственному безразличию. Накануне фиолетовая инспекторша уговаривала ее надеть самое нарядное платье, повязать белые банты, чтобы произвести на московскую бабушку впечатление.
– Ты должна ей понравиться, – говорила она. – По одежке, как говорится, встречают! Ну и вообще. Будь начеку. Ведь в Москву едешь, Алечка! Хватит тебе тут с этой Леной, тупой деревенщиной, жить.
И платье, и белые банты Аля проигнорировала. Сидела в своем домашнем застиранном сереньком байковом платьице.
Дверь отворилась, и раздался сладкий голос инспекторши:
– Алечка, детка! Посмотри, кто за тобой приехал!
Аля медленно повернула голову и увидела худощавую пожилую даму с гладко причесанными темными волосами и ярко накрашенными губами. В ушах у нее были длинные серьги, пальцы унизаны кольцами. На тонких, иссохших запястьях позвякивали браслеты. Одета она была в строгий, но очень красивый костюм из синего джерси. Из-под пиджака виднелась красивая, яркая полосатая блузка. По комнате поплыл запах французских духов.
Дама стояла в проеме и пристально, с прищуром разглядывала девочку. Под ее строгим взглядом Але стало неловко.
– Ну здравствуй, Алевтина! – хрипловатым голосом произнесла московская дама. – Будем знакомы. Я Софья Павловна, твоя родная бабка. Ну же, Аля. Будем знакомы?
В Москву они уехали через три дня. Новая опекунша подписала бумаги – а их было море, – потом забрали документы из старой школы и собрали нехитрые Алины вещи.
Софья Павловна приговаривала:
– Господи, ну какое же старье! Куда это в Москву, Аля?
Аля хватала небрежно отброшенные вещи и принималась рыдать.
– Это мама купила, – кричала она. – А это мне подарила бабушка!
Софья Павловна смотрела на нее с сожалением. Именно так – не с жалостью, а с сожалением.
– Хорошо, – наконец сказала она. – Бери что хочешь. Набивай чемодан. Только зря, поверь. В Москве такое не носят. А все, что тебе нужно, я в состоянии купить.
Накануне отъезда поднялся страшный, пронизывающий ветер и началась густая метель.
Аля собиралась на кладбище, попрощаться с мамой и бабушкой. Софья Павловна, зябко ежась и кутаясь в платок, идти отказалась.
– Да и тебя не пущу! – решительно заявила она. – Глянь в окно. Ты что, сошла с ума?
Девочка упрямо надевала рейтузы.
– Я не пойду, – ровным голосом повторила Софья Павловна, – и тебе не советую! Ну раз уж ты такая ослица, иди с этой, твоей… письмоношей! Ну теткой этой странной, в кирзе и в ватнике. А одну я тебя не пущу, ты меня слышишь?
Аля молча натягивала валенки.
– Алевтина! – Софья Павловна вышла в сени и пыхнула голубоватым дымом. – Ты что, оглохла?
– Слышу, – тихо ответила девочка. – Я не глухая. А за Леной зайду. Она тут, рядом, через три дома.
– Не дерзи, Аля, – посоветовала Софья Павловна. – Ни к чему нам ссориться. Поверь, ни к чему.
Ничего не ответив, Аля выскочила на улицу. Сердце стучало от ярости. «Никогда ее не полюблю, никогда! Потому что я ее ненавижу!»
Три часа дня, а серо, темно. Небо низкое, тяжелое, вот-вот рухнет на голову. Ветер воет страшно, по-шакальи. Густой снег метет в лицо, залепляет глаза, нос и рот. Дышать трудно, слезы из глаз.
Добрела до Лениного дома, постучала в окно. Та выглянула, удивилась, выскочила на крыльцо. Испугалась:
– Как на кладбище? Сейчас? Ты что, девка? Как дойдем-то? А там? Как проберемся?
– Тогда я одна, – твердо сказала Аля и развернулась в сторону калитки.
– Погоди ты, чокнутая! – выкрикнула Лена и через минуту догнала Алю на улице.
Кое-как добрались. Наломали еловых веток, положили на могилу. Аля не плакала – слезы закончились. Их и так было много. Может, все выплакала? Да и слова тоже… закончились. Хотела прошептать что-то, а горло словно заледенело, будто туда засунули кусок острого, колкого льда.
Попрощалась про себя, мама и бабушка все равно услышат.
Лена проводила ее до дома, неловко чмокнула в ледяную щеку, провела ладонью по голове.
– Давай, девка, бывай! Ты здесь того, не волнуйся, за могилками я послежу! Сама знаешь, Петровна для меня была заместо матери! А ты не дрейфь! И столицы не бойся! Подумаешь! Везде люди живут. Эх! А эта твоя… ну в смысле бабка. Может, и ничего окажется, а?
Отвернувшись, Аля промолчала.
Хотелось прижаться к Лениному потертому бушлату, пахнувшему дымом и старьем, к ее рукам, грубым, шершавым, со стесанными от работы ногтями. Прижаться и упросить Лену оставить ее, не отдавать. Потому что не хочет она ни в какую Москву, ни в какую отдельную квартиру, пусть даже с центральным отоплением и горячей водой. И к бабушке этой родной она тоже не хочет. Пусть та красивая и похожа на даму из фильма, и кольца у нее красивые, и шуба. И пахнет от нее хорошо. Только она ей чужая, чужая!
Вслух она ничего не сказала – понимала, что бесполезно. Лене ее не отдадут. Да и вообще все решено. И завтра они с Софьей Павловной уедут в Москву.
В электричке Аля уснула и проспала почти до самой Москвы.
На вокзале было шумно и суетно, повсюду сновали толпы – люди с вещами и без, носильщики с лязгающими металлическими тележками, милиционеры со свистками, толпа золотозубых, орущих цыганок в пышных разноцветных юбках, пьяные с фингалами и отекшими лицами – не только мужчины, но и женщины.
В здании вокзала пахло кофе и выпечкой, Аля сглотнула слюну и посмотрела на бабушку.
– Что ты! – брезгливо сморщилась Софья. – Есть на вокзале? Чтобы потом загреметь в больницу? Нет уж, потерпи. Приедем домой, бросим вещи и пойдем в нормальное место. Туда, где проверено.
Про «нормальное место» Аля не поняла. Но переспрашивать не стала.
Очень хотелось в метро. Удивилась, когда Софья Павловна решительно направилась на стоянку такси. Разочарованная, она шла сзади.
– В метро? – нахмурилась Софья Павловна, услышав ее робкий вопрос. – С вещами в метро? Нет, дорогая. Годы у меня не те. А метро, Аля, поверь, тебе еще надоест. – И она, хитро подмигнув, добавила: – Ты же теперь москвичка.
Аля оглядывалась по сторонам и удивлялась. Всему удивлялась: и бесконечному, непрекращающемуся, как полноводная река, потоку спешащего, бегущего народа, и высоченным зданиям, и широким улицам, и резким сигналам машин, и свисткам милиционеров. Нет, ей не нравится эта Москва.
«Как все громко, – подумала она. – И как ко всему этому можно привыкнуть?» Вспомнился родной городок, тихая Лесная улочка, палисадник у дома, бабы-Липины астры. В глазах закипели слезы. Все чужое. И город чужой, и звуки. И запахи. И эта красивая старуха в широкой каракулевой шубе и в кольцах – тоже чужая. И никогда Аля ее не полюбит. Никогда.
Такси остановилось в узком переулке, у красивого шестиэтажного дома с выпуклыми полукруглыми окнами.
Софья Павловна рассчиталась с водителем, и, почтительно поклонившись, он донес чемодан до дверей подъезда.
– До лифта, голубчик! – Софья Павловна вскинула голову.
И тот, как ни странно, мелко и радостно закивал.
«Какие все вежливые, – подумала Аля. – Даже шоферы такси».
Подъезд с мраморными, слегка щербатыми ступеньками и высоченным сводом и лепниной на потолке Алю потряс. Чугунные витые перила с гладкими, отполированными, блестящими деревяшками, высоченные, метра в три, темные квадратные двери квартир, солидные, с латунными кнопками звонков и такими же ручками. И лифт – уютная коробочка с потрескавшимся зеркалом и затертым донельзя красным ковриком.
Шофер почтительно поставил чемодан в лифт, чуть поклонился бабушке и, как военные, смешно отдал честь.
– Нажимай третий, – скомандовала Софья Павловна, и Аля осторожно нажала на кнопку.
Лифт ехал медленно, чуть постанывая и покрякивая, как древний старик. Впрочем, и был он возраста очень почтенного.
Софья Павловна достала связку ключей, провернула один, потом другой. С усилием толкнула тяжелую дверь.
– Ну, Аля, заходи. Мы дома.
Аля осторожно зашла вслед за хозяйкой.
Вспыхнул свет, теплый, неяркий, желтоватый, и осветил широкую, просторную прихожую. Аля застыла, оглядываясь по сторонам. Ну и потолки! Таких она еще не видела. Вешалка-рогатка с бронзовыми крюками, тяжеленная даже на вид. На ней несколько вещей и две шляпы. Сундук с резной крышкой, узкое длинное зеркало над такой же узкой, в размер, тумбочкой. На тумбочке телефон и пара длинных перчаток.
И пол – темно-коричневый, из деревянных планок, местами потертый, с растрескавшимися швами, поскрипывает и постанывает – странный пол, чудной! «Кажется, это называется паркет», – вспомнила Аля.
– Раздевайся, что ты застыла? – Софья Павловна сбросила шубу и платок, присела на сундук с коваными углами и стала снимать сапоги.
Аля сняла пальто и потянулась к крюку. Еле достала. Сняла ботинки и аккуратно поставила их к двери, чтобы не так бросались в глаза. Ботинки были сиротские, коричневые, потертые. Из детского магазина. Но ехать в валенках было куда хуже – совсем стыдоба.
Софья окликнула ее откуда-то из глубины квартиры.
– Аля, ну где ты застряла? Иди сюда! Покажу тебе наше хозяйство.
В квартире оказалось четыре комнаты. Гостиная, спальня Софьи Павловны и бывший кабинет Алиного деда, известного драматурга. Ну и так, четвертая.
– Там сейчас, – Софья Павловна запнулась, – там сейчас ничего.
Аля потом поняла, что та, четвертая, и была комнатой ее отца. И именно туда, в эту комнату, ее принесли из роддома.
– Здесь ты и устроишься, у деда, – сказала бабушка, распахнув перед Алей тяжелую дверь.
Аля стояла на пороге и молчала.
Комната была узкой и удлиненной. Тот же темный, паркетный пол, книжные шкафы вдоль стены, диван с подушками, тумбочка у дивана, настольная лампа, застывший будильник.
Но главное – стол. Огромный письменный стол у окна. Массивный, широкий, со столешницей в зеленом сукне.
На столе аккуратно разложены книги и блокноты, в зеленом стакане карандаши и ручки, чернильница с остатками засохших чернил.