ереди. Только учти – там никакого обезболивания, кроме новокаина. А это на живую. А боль эта… Врагу не пожелаешь. Мне-то ты можешь поверить! Первый делала именно так, постеснялась, дура, у своего попросить! Короче, думай. И если что – придворный абортарий открыт, милости просим! Врачиха вредная, но умелая. Пару часов – и ты дома. Возьмешь такси, на метро не езжай, не дай бог, грохнешься в обморок. Только на тачке, слышишь? Больничка эта на краю света, в районе Преображенки, но там быстро. Десять минут на все про все, час полежишь с пузырем со льдом – и домой. Там не задерживают, не беспокойся. Телефон врачихи запишешь? Ты чего молчишь, Добрынина? Не трясись, это только в первый раз страшно.
– Подожди, Оль, – тихо ответила Аля. – Я… мне не нужен телефон врачихи. И такси не нужно, и деньги. В смысле – на это не нужны. Я, Оль, буду рожать.
Помолчав, Оля расхохоталась:
– Рожать? Ты в уме, Добрынина? От кого ты будешь рожать? От своего Родионова? А, ну да! Роль матери-одиночки тебя не пугает, я поняла. Твоя же мать, ну… не испугалась, да? Что же, дело, как говорится, твое. И жизнь тоже твоя. Рожай, мать, рожай. Ты проживешь – ты не я! У тебя бабка, цацки, картины, антикварная мебель и прочее. С голоду не помрете. Ну а потом ясли или нянька, да, Алька? Как-нибудь разберетесь. Только, – Оля громко затянулась сигаретой, – на папашку новоявленного ты, надеюсь, не рассчитываешь? Ты все про него понимаешь? Сбежит твой Родионов в первый же день! Да, кстати, а он уже в курсе? Если да, то предполагаю, что из теплой квартирки уже сбежал. Да и весна на дворе, а скоро лето. И обоснуется твой Родионов в любимом поместье. Без забот, хлопот, беременных теток и прочих неприятностей. Ну что молчишь? Я права? Сбежал твой герой? Хотя… Ты знаешь, где его искать. Только совет, Алька, – бесполезняк! Даже не рыпайся, не унижайся! Затопчет тебя в дерьмо и размажет. Знаю я его, этого прынца! Впрочем, это дело твое.
Хочешь плевок в морду – пожалуйста! Только утираться будешь долго, ты мне поверь!
– Оль, ты не очень понимаешь, извини. У нас другие отношения. У нас любовь, и все серьезно. Ладно, пока, Оль, – тихо сказала Аля и положила трубку.
Разревелась, конечно, а потом взяла себя в руки. Олю тоже можно понять. Плохо ей сейчас, очень плохо. А то, что она такого мнения о Максиме, это тоже можно понять. Она совершенно его не знает. И вообще, бедная Олька. Ее только пожалеть. Что она знает о любви? Ничего. Несчастный человек.
Оля моталась по квартире, как бешеная тигрица, Вот ведь тихоня! Монашка, мать ее! По-тихонькому так закрутила с красавчиком Родионовым, по-тихонькому перевезла его к себе поближе, чтоб был под рукой. От баб изолировала. И получилось! Родионова нет ни в компаниях, ни на тусовках. Ох, Добрынина! Все тихой сапой, и все получается. Хотя, зная Родионова… смешно! Он баб и туда затащит, в ее же квартиру, не сомневайтесь. Любовь у них, ага! Рассмешила. Другие отношения! Серьезно у них! Ну шапито. У Родионова серьезно? О господи, ну и дура! Как была дурой, так и осталась! Серьезно, любовь, а про залет он не в курсе. Вот и весь ответ, Аля.
Вдруг Оля что-то сообразила и стала искать телефонную книжку. Помнила – точно записывала телефон Алиного деда, сто лет назад. Да, точно! Даже помнит первые цифры – память на цифры у нее отличная – 433, а вот дальше все, провал. Да и сколько раз она туда звонила? Максимум два. Перерыла все ящики, все записные книжки. Нашла! Села, налила себе винца, ноги на табуретку, закурила.
– Привет!
В трубке молчание.
– Не узнаешь? – укорила она. – Старая подруга твоя. Стыдно не узнавать верного друга.
– А, Лобанова, – мрачно произнес Максим. – Какими судьбами?
– Да с поздравлениями, – усмехнулась она. – Хочу поздравить будущего, так сказать, отца! Отца-молодца! Ты ж будешь хорошим отцом? А, Родионов?
Он молчал. Наконец выдавил:
– Что несешь? С утра начала, уже хорошенькая?
– Нормальная, в самой кондиции. Так что, Родионов? Готов?
– К чему, Лобанова? К твоим пьяным бредням?
– Подруга твоя в интересном положении. Что, не знал? Так вот, сообщаю. Почти два месяца. Кстати, не замечал? Ну молодец, просто Штирлиц твоя Добрынина. Готовься. Предупрежден – вооружен, слыхал?
– И что дальше? Тебе-то что?
– А дальше, – Оля со свистом затянулась, – тебе решать, Родионов. Эта дура рожать собралась. Так что готовься. Я-то как друг, Родионов. Чтобы без инфарктов.
– Друг? – рассмеялся он. – А, ну да! Я забыл. Что ж, спасибо за хорошую новость.
– Шуткуешь? – Оля была разочарована. – Ну молодец. Чувство юмора – это прекрасно. А вообще-то, Родионов, может, и вправду? Ну, жениться на нашей дурынде? А что? Квартирка у нее классная, вся в антике. Четыре комнаты и все ого-го! Ну и вторая, в которой ты обретаешься. Кстати, ты еще там, не сбежал?
– Слушай, подруга! – Максим тоже закурил. – У тебя большие проблемы с памятью! Красавчик-то твой травку покуривает, и это все знают. Может, и ты приобщилась? Так вот, напоминаю – наши с Алей бабки были подругами. И в этой шикарной, как ты говоришь, хате я был не раз. Правда, в далеком детстве.
Оля делано расхохоталась:
– А, ну да! Я забыла – вы же друзья детства, верно! Выросли, так сказать, вместе! Сидели на одном горшке, да, Родионов? – И, не дожидаясь ответа, продолжила: – Нет, ты подумай, прикинь, что к чему. Хаты есть, цацки тоже. И работящая у нас Алевтина, дальше некуда. Хозяйственная, опять же. Ну это ты, наверное, понял. Борщики, котлетки, пюрешки. Рубашечки, носочки – все небось в стопочку?
Знаю и не удивляюсь. Но самое главное – это любовь, да, Родионов? Любить тебя будет вечно. Верно и преданно. Все будет прощать. Любую твою гадость, любое предательство. Работать не будешь – будет кормить. На подносике поднесет, ей не в лом. Ревновать будет молча, претензий никаких. Потому что умом двинется от счастья и простит заранее всех твоих любовниц. А они, да ты и сам знаешь, непременно будут. Или есть? Не удивлюсь. И даже пойму и не осужу, если честно! Впрочем, все прощают, и умные, и дуры, и красавицы, и дурнушки, и гордые, и не очень. Все. Так мы, бабы, устроены. – Оля закурила еще одну сигарету. – Да, и еще! Мать из нее будет прекрасная, сама сирота, знает, почем фунт лиха. Что еще надо? Короче, вот мой совет, Родионов: женись! Правда, надоест она тебе через пару недель, это ж понятно. Она же зануда, наша Добрынина. Причем положительная зануда, а это хуже всего.
У тебя же такие телки были, Родионов! А теперь наша дурочка! Странный ты, да. Но, как говорится, от торта во рту слишком сладко, я понимаю. Да, и еще! Про свадебку, Родионов! Где гульки планируете? В «Праге» небось или в «Метрополе»? Невеста – а Альку я знаю – непременно натянет фату, и подлиннее – признак девственности, непорочности и чистоты. А ты, Макс? Строгий черный костюм с белой сорочкой и галстуком? Да, чуть не забыла! И пупс! Пупс непременно – пузатый такой и дурацкий! Ленточки, розочки, да?
Максим, терпеливо слушавший этот монолог, наконец нарушил молчание:
– Знаешь, Лобанова, черный костюм – мрачновато для праздника, ты не считаешь? Хочу лиловый! Сочный такой лиловый, без дураков! А галстук, к примеру, желтый. Или салатовый. Как думаешь? А про кабак еще не решили. Но приглашение жди. Не от меня, нет, мне-то с тобой все понятно. От Алевтины, конечно. Я же не буду ей всю правду, ты ж понимаешь! Зачем травмировать хорошего человека?
– О да, понимаю! Куда там мне до нашей хорошей! А ты, Макс? Давно стал хорошим? Ну месяц, два? Или больше? Если так – удивлюсь! Сильно удивлюсь, Родионов! Я же тоже про тебя кое-что знаю! Забыл?
– Пошла ты, – коротко бросил он и швырнул трубку.
«Подруга! Сволочь последняя! И как Алька этого не понимает? Дурочка наивная: «Оля, Оля». Ладно, глаза ей открою. Есть что рассказать. Или нет, не надо. Сама поймет. Не мое это дело – лезть в бабскую дружбу. Даже в такую.
Но Аля? Как ты могла? Сначала этой суке сказала. Не мне, а ей. Почему? Как ты могла не сказать мне?»
Злился он недолго. На смену злости пришла жалость: «Испугалась. Испугалась моя дурочка».
Сел, взял себя за голову: «Что делать, господи? Что делать? Какой из меня отец? Из такого дерьма? Бедная, бедная Алька! И за что ей такое?»
Ходил из угла в угол и повторял про себя: «Что делать? Что делать со всем этим?»
Ответа не было.
В класс заглянула биологичка – глаза на пол-лица. Страшным шепотом объявила:
– Алевтина Санна, вас к телефону!
Побледневшая Аля бросилась в учительскую. Бабушка! Господи, не дай бог! Трубку схватила мокрой от волнения рукой и закричала:
– Ба, что случилось?
– Да так, ерунда, – она услышала голос Максима. – Просто соскучился.
– Максим! – Громко выдохнув, она опустилась на стул. – Ты… что с тобой? Ты в порядке? Зачем тогда…
– Я в полном, – перебил ее Максим. – А ты, Алевтина?
Она молчала. В горле было так сухо и колко, что застревали слова.
– Ты сегодня заедешь? – поинтересовался он.
Аля взяла себя в руки:
– Сегодня? Вообще-то не собиралась, у меня шесть уроков. Хотела завтра, как договаривались.
Каким-то незнакомым, елейным голосом он притворно вздохнул:
– Жаль. А я так надеялся увидеть тебя сегодня.
– Максим, – крикнула Аля – ты издеваешься? Что-то случилось? Ответь!
– А ты как считаешь? Что-то случилось?
Она, кажется, поняла.
Ответила тихо, совсем мертвым голосом:
– Хорошо, я приеду. – И положила трубку.
Два последних урока довела кое-как. Мел валился из рук. Глянула на себя в зеркало, вспомнила Машу: в гроб краше кладут.
После уроков взяла такси. Ехать в метро было дольше, а сил ждать больше не было.
Максим открыл дверь и несколько минут внимательно, изучающе, разглядывал ее.
– Ну, милости просим!
Аля вошла.
Вымыла руки и горящее лицо, пригладила волосы и направилась в комнату. Максим стоял у открытого балкона и курил. Обернулся: