Доплелась. Дрожащими руками налила полстакана. Врач говорит, запивать надо целым стаканом. Да черт с ним, сойдет. Присела на стул. Хоровод. Перед глазами хоровод, карусель. Как все кружится, кружится. Дойти бы обратно, до спальни. Минут через десять таблетка подействует, и она уснет. А проснется, и станет полегче, отпустит. Вечером придет Аля, и они разберутся. Конечно, разберутся, а как иначе? Они самые близкие люди, Аля все объяснит и успокоит. Но какая же молчунья, скрытница! Вся в свою мать.
Софья Павловна осторожно, опираясь на стол, поднялась.
По стенке вышла из кухни. Коридор. Теперь еще чуть-чуть – и комната. А там кровать. И она ляжет.
В коридоре остановилась передохнуть. На комоде у вешалки стояла Алина сумка. Не рабочая, вроде портфеля, большая, с карманами, чтобы влезали тетради. Сумка парадная, с ней Аля выходит в свет. Хотя какой там свет, где она бывает? Куда она ездит, ее Аля? К кому? Где и с кем она проводит время? Господи, какие черные мысли лезут в голову.
Хотела продолжить путь, но… как стукнуло. Боже… Не дай бог, что за мысли?
Взяла сумку, залезла внутрь и… Он сразу попался ей на глаза. Сразу. Как будто специально, чтобы долго не искала.
Проездной на электричку. Казанский вокзал, станция Кратово. На полгода. Просрочен. Не выкинула, забыла.
Покачнувшись, Софья Павловна схватилась за комод. Только бы удержаться на ногах. Медленно побрела до спальни. Только бы не упасть, только бы дойти.
Дошла. Легла, упала на кровать. Било, как в лихорадке. Как она не догадалась? Дача друзей, шашлыки, грибы, ягоды, природа! Все врала, все. Ездила туда, в Кратово, к этому бездельнику.
Боже! А Левкина квартира? Выгнала жильцов? Вот почему четвертый месяц нет денег! Врала, что у них временные трудности и отдадут позже и сразу. Какая изощренная, опытная лгунья! Просто профессионал. Все правильно, все сошлось – туда она заселила Максима! Вот поэтому и кончились грибы и ягоды, санки и лыжи…
Ох, Аля, Аля! По проторенной дорожке, по протоптанному пути. Повторение непройденного. Как ты повторяешь судьбы бабушки, матери. Все ведь можно было предсказать заранее. Но как она, Софья Павловна, все пропустила, с ее-то опытом, с ее чутьем?
Ее бедная девочка с этим ничтожеством. Беременная. Он женится? Смешно. Да и на черта он нужен, эта никчемность!
В горле как будто что-то застряло – не проглотить, не продохнуть. Дышать тяжело. Невозможно вздохнуть.
Ох как тошнит. Невыносимо. Жжет в груди, будто туда плеснули ведро крутого кипятка. Прозевала, опять прозевала. Сына прозевала, невестку. А теперь Алю. Кажется, единственную, кого она любила в своей жизни.
Софья Павловна попыталась сменить положение – вдруг боль в груди чуть отойдет. Но боль обожгла с новой силой. Все, видимо, все. Бедная Аля… Она одна не справится. Хотя она сильная, ее девочка. И какая умелая лгунья! Или не в Але дело? Это она, Софья Павловна, проглядела, потому что не хотела ничего замечать. Придумала себе милую сказочку и сама же в нее поверила. Аля не говорила, боялась. Бедная, бедная! Снова одна, только теперь еще и с ребенком.
Софья Павловна растерянно оглядела комнату, где прошла вся ее жизнь. Старые, выцветшие, когда-то богатые и красивые обои под старину – кажется, их называли шаляпинскими. Старинный светильник – изящный, синее с белым, бронзовые лилии – ар-нуво, любимый стиль. Тяжелые бархатные занавеси на окнах – почти всегда закрытые, она любила полутьму. Пейзаж над кроватью – мелочь, дешевка, подделка. Все настоящее давно продано и проедено. Ну и бог с ними, разве вещи принесли ей счастье? Радость – да. Гордость. А счастье – нет. Прикроватный столик – ампир, комиссионка в Питере, за копейки. Продавец уверял, будто XIX век. Может быть. Хотя все они плуты. Правда, в Питере в те года, в шестидесятые, комиссионки были завалены антиквариатом. И все за копейки. Для нее это были копейки, для них с Левкой. Кровать. Ее любимая «царская» кровать. Резное изголовье, удобный матрас. Сколько слез она пролила на этой кровати, на этих подушках! Мировой океан! Иногда было счастье. Нет, не с Левкой – упаси господи! С тем, другим. А куда было деваться? В гостиницу тогда не пускали. Да и эта кровать ее, с мужем они давно спали врозь – никакой подлости и осквернения. Впрочем, что осквернять? Семейное ложе? Так его не было. Впрочем, сделать подлости Левке ей не было стыдно. Но счастье было коротким и обманчивым. И снова драма. Господи, как она устала от драм! Бросилась как в омут. Ничего не видела, ничего! А считала себя умной! Куда там…
В провинциальном театре ставили Левкину пьесу. Он обожал заявиться – как же, столичный король! Известнейший драматург! Все ниц! Так оно и было. Расстилали ковровую дорожку, ставили огромное кресло, кланялись в пояс. Ах, как он упивался этим, как был горд! Софья сразу приметила актера, который играл главного героя – красавец, талант, а прозябает в глуши. Левке он тоже понравился, что бывало крайне редко.
Итак, последний прогон, генеральная. Лев остался доволен и засобирался в Москву – звали дела. А Софья осталась. Муж удивился:
– Тебе это надо?
Но на ее возвращении не настаивал. Она осталась на премьеру. А потом еще на неделю. Ее трясло, как в ознобе. А молодой гений крепко и сладко спал рядом с ней. Тогда ей на все было наплевать – донесут мужу? Пожалуйста! Пойдут сплетни – да ради бога! Добрынин бросит ее? На здоровье! Только бы он, этот сероглазый король, юный и длинноногий, нежный и пылкий, был рядом.
Левка, опытный черт, что-то почувствовал, или все-таки донесли. Начал названивать и истерить.
Через неделю она вернулась в Москву. Добрынин ничего не сказал – просто оглядел ее и усмехнулся, пренебрежительно так, высокомерно, с высоты своего величия. Глянул, как на шалаву. А может, ей показалось. Через пару недель снова помчалась в провинциальный городишко – не выдержала. Только бы увидеть, только бы посмотреть в глаза.
Возлюбленный ее, кажется, был рад, но явно не ожидал такой бури чувств. Капризничал, ныл:
– Кто ты и кто я? Нет, невозможно! Ничего у нас не получится.
– Почему? – удивлялась Софья. – Все получится, я все сделаю, я все решу.
– Что ты решишь, что? Что ты сможешь изменить? Уйдешь от мужа?
– Уйду, – спокойно сказала она. – Конечно, уйду!
Потом он прилетел в Москву. Один раз, второй. Он жаловался на жизнь – завидуют, зажимают, не дают главных ролей.
Через год перетащила его в Москву, устроила в театр. Обошлась без Добрынина – свои люди имелись. По Москве покатились слухи, а ей было на все наплевать! Ночевали у Муси, в Кратово. Потом она выбила комнату, хорошую комнату на Чернышевке. Видела, что любимый ее счастлив, и сердце рвалось.
А дальше… дальше все было банально до некуда. Вскоре ей донесли – у него роман с молодой актрисулькой, и та, между прочим, беременна.
Она не могла поверить – как же так? Он же клялся в любви. Слухи, сплетни? Проверила. Все оказалось правдой. Гнев и злость застилали глаза, сердце кипело от ненависти: с ней – и так? Нет, невозможно! После всего, что она сделала для него? После того, как всем рисковала? Уничтожить. Размазать, растереть, отправить назад, в глушь.
Рыдала днями напролет. Верная Муська рыдала вместе с ней. Спустя пару месяцев взяла себя в руки – куда меня несет? И это – я? Не обошлось без таблеток, сама не справлялась. А когда понемногу пришла в себя, стало смешно.
Воистину – помешательство! Любовь и есть помешательство. В общем, смогла преодолеть. Справилась. Наплевала – да бог с тобой, будь счастлив! Слава богу, не опустилась до мести!
Тогда оценила Добрынина – ни слова! А ведь знал, наверняка знал! Вся Москва знала о ее унижении!
Ничего, и это пережила. Сколько всего было… А все пережила. Смерть сына пережила – куда больше? А эту историю, с внучкой… Кажется, нет… Силы не те. Сил больше нет.
Софья Павловна снова обвела глазами комнату. «В последний раз, – подумала она. – В последний раз я смотрю на все это». И она закрыла глаза.
Аля ночевала на Юго-Западе. Позвонила вечером – трубку бабушка не взяла. Спит. Теперь она много и подолгу спит, говорит – старость. Ну и ладно, она не волнуется, привыкла, что Аля не всегда ночует дома.
Завтра Аля все расскажет и все разрешится. «А куда она денется, моя любимая ба, если счастлива я? – улыбнулась Аля. – Избранника придется пережить, а правнуку или правнучке – только радоваться! «Какое счастье дожить до правнуков» – ее же слова».
Но ночь была странная, тревожная. Болел живот, мутило, очень хотелось пить. Она вставала, долго и много пила холодную воду, потом ее вырвало.
Проснулся Максим, наорал, уложил ее в кровать, все убрал.
Она порывалась вскочить, вырвать у него тряпку, рыдала, что ей стыдно, а он укорял ее за то, что переедает на ночь, никакой силы воли. Она страшно обиделась, хотя он был прав – здоровенная куриная нога с вермишелью! Фу, как противно. В общем, тревожная, кошмарная ночь.
Под утро Аля уснула, но спала недолго – проснулась от страшного сердцебиения. Испугалась, но Максиму не сказала – начнется паника, «Скорая», не дай бог, больница! А он спал так крепко и так безмятежно.
Быстро оделась и поехала в Минаевский. Душ, крепкий чай и – спать, спать. Она просто устала и страшно психует из-за предстоящего разговора.
Войдя в квартиру, Аля удивилась, что ба еще не вставала. Да, спит она теперь долго, но время – половина первого дня. Разделась и зашла в ее комнату. Там, как всегда, было темно – тяжелые занавеси не пропускали дневного света.
Бабушка спала.
Аля подошла к окну и раздернула шторы. В комнату ворвался яркий солнечный свет.
На цыпочках она пошла к двери. Пусть еще часик поспит, а потом она ее разбудит. Наверняка ба не спала ночью.
Но у двери остановилась – бухнуло сердце.
Боясь обернуться, застыла.
Бабушка лежала с закрытыми глазами, сложив на груди худые, длинные кисти когда-то красивых рук.
Лежала так, как лежат в гробу. Как будто подготовилась, чтобы поменьше доставить хлопот.