После похорон Муси Алла здорово постарела, но по-прежнему оставалась красавицей – синеглазая, с яркими черными, словно нарисованными, бровями и густыми, загнутыми ресницами – вылитый сын. Точнее, наоборот.
Правда, выглядела она усталой и замученной – в заношенном старом халате, с кое-как забранными волосами и синяками под глазами. Трое детей, один нездоров. На кухне царил беспорядок, но обед был – и борщ, и тушеное мясо.
От обеда Аля отказалась – на еду смотреть не могла.
Решили, что поминки справят в ближайшем от кладбища кафе.
Из комнат доносились крики и плач, Алла постоянно выбегала из кухни, пытаясь усмирить детей. Максим с места не встал, словно не слышал, только недовольно и брезгливо кривился.
«Ну что же, их дело, не мне туда лезть, – решила Аля. – Но все-таки странно – это же его младшие братья и сестра. У всех свои скелеты, свои мыши и свои обиды».
Было видно, что к матери Максим относится безо всякого пиетета, с раздражением и пренебрежением. Наверное, его можно понять – была семья, какая-никакая, а семья. Но Максима мать отдала Мусе насовсем – он ей мешал. Потом она развелась с его отцом и вышла замуж за молодого любовника, нарожала детей, а старшего, первенца, окончательно списала. С молодым – как обычно бывает – жизнь не задалась. Он думал, что женится на красивой и богатой, но роскошную Мусину квартиру Алле пришлось поделить с бывшим мужем. Машину, красавицу «Волгу» – цвет кофе с молоком и гордый олень на капоте, – Муся тут же продала, не желая отдавать новому зятю. На шикарной даче в престижном месте поселились Муся с Максимом. А Алла с молодым мужем оказались в небольшой двушке на краю света. А потом Алла родила троих детей, один из них к тому же был инвалид. Вот тебе и счастливая семейная жизнь.
Денег нет, дома беспорядок и вечный ор. Из красивой, ухоженной женщины Алла превратилась в обычную располневшую тетку. В общем, мечты ее молодого мужа не сбылись.
Аля жалела свекровь. Но что поделаешь – каждый выбирает сам, как говорила бабушка. И сам платит по счетам.
Было видно, что Алла заплатила. И заплатила немало.
Ночевали на Юго-Западе. Ночью Максим прижимал ее к себе и шептал:
– Аленький мой, Аленький! Мы все с тобой переживем, слышишь? Мы же вместе, да, моя девочка?
Она молча кивала, уткнувшись мокрым, холодным носом в его подмышку, дрожала от этих слов и боялась заплакать.
«Как странно, – думала она. – Такое горе и такое счастье одновременно. Разве так может быть?»
День похорон Аля помнила плохо. Возле входа в морг Алла сунула ей какие-то темные, плохо пахнувшие таблетки:
– Не бойся, обычная валерьянка! Только в таблетках, польская, знакомая привезла.
Аля с трудом проглотила.
В стороне стоял Юра, в строгом черном костюме, в черной рубашке и в галстуке.
Максим глянул на него и усмехнулся. Аля держала его за руку.
Остальных Аля помнила плохо. Разбухшую, отекшую Клару держал немолодой мужчина. «Наверное, сын», – подумала Аля. Клара горько и громко плакала. Рыдала и Туся.
Вошли в зал, и, охнув, Аля осела. Максим еле успел ее подхватить.
Ба лежала спокойная и очень красивая. Гордая, независимая, непреклонная ба.
Але показалось, что она помолодела. Лицо было гладким, спокойным, умиротворенным. Это ее успокоило.
Лиза, соседка, сказала над гробом речь. Потом сказал Юра – сухо, скупо, коротко, по-мужски. Поблагодарил за знакомство и дружбу.
Потом пыталась сказать Клара, но не получилось – рыдала и глотала слова.
Тут разрыдалась и Аля. Плакала громко, навзрыд, не стесняясь, не сдерживаясь. Просила прощения. Благодарила. Снова просила прощения. Наконец Максим усадил ее на стул.
– Прощайтесь, – сухо велела распорядительница, посмотрев на часы.
И это были последние слова, которые Аля запомнила.
Очнулась она на скамейке, где возле нее хлопотали два человека в белых халатах. Сильно пахло нашатырем и еще какими-то лекарствами. Рукав блузки был закатан, а рука вытянута. Рядом стоял Максим, держа ее за вторую руку.
– Никаких поминок, вы в своем уме? – услышала она строгий голос. – Домой и в кровать! А если что – срочно «Скорую»! Срок опасный, следите!
Больше она ничего не слышала. Проснулась она на Юго-Западе. Рядом с диваном в кресле спал Максим.
«Все? – подумала она – Уже все? Все закончилось и бабушки больше не будет?»
Она уткнулась в подушку и заплакала. Сильно тянуло низ живота. Там же ребенок! Мой, наш ребенок! Я не должна, не имею права! Я должна его сберечь. Я обязана. Ба ушла, а он будет жить вместо нее.
Они поселились на Юго-Западе. Возвращаться в Минаевский Аля не хотела. Не могла. Не представляла, как зайдет в квартиру, увидит бабушкины вещи, ее комнату, кровать, тумбочку, халат, расческу, крем для рук, ее духи.
Нет, невозможно.
Она взяла себя в руки – ради ребенка. Ради Максима. Ради себя. «Надо жить, – твердила она, как мантру. – Я обязана жить. Я не имею права. Теперь я не одна».
Три недели больничного, две – строгого постельного режима. Успокоительные, спазмолитики, лекарства, снимающие тонус матки.
Все как-то немного успокаивалось, боли почти ушли, сердце болеть перестало. Прошла тошнота.
Только с того дня Аля перестала есть. Совсем. Не могла проглотить ни кусочка. С адским, нечеловеческим терпением Максим старался впихнуть в нее то кусочек яблока, то дольку апельсина, то ложку рыночного творога.
Алла передавала блинчики, сырники, домашние пельмени, куриный бульон.
– Ложку, – уговаривал ее Максим. – Всего одну ложка – и я от тебя отстану, клянусь! Не ради себя – ради ребенка! Ты должна, ты обязана, ты – будущая мать! Ты хочешь, чтобы он умер от голода?
Аля плакала, но с отвращением глотала. Никогда она так не ненавидела ничего, как эту проклятую еду.
Максим умолял ее бросить работу:
– Выпускной класс, ты сумасшедшая, ты не потянешь. А если выкидыш?
Аля понимала, что ей надо, необходимо выйти на работу, это и только это ее спасет.
Вышла. В коридоре тут же попалась Виктория, как караулила:
– Мои соболезнования!
Аля кивнула:
– Спасибо…
– Как самочувствие? – вежливо осведомилась та. – Ну, вижу, вы пришли в себя. Алевтина Александровна, все очень сложно. Ваши коллеги, конечно, вас заменяли. Но время сложное, предэкзаменационное, у всех свои классы и свои дела. В общем, включайтесь по полной! Оттягивать нечего. Я понимаю, что будет непросто. Если что – обращайтесь! – И пошла прочь по коридору – высокая, стройная, длинноногая, яркая, красивая. Модная.
Стерва.
Аля и пошла в класс. По дороге поняла, что забыла взять из учительской журнал. У двери класса с этим самым журналом стояла верная Майка.
– Умница, – улыбнулась Аля. – Спасибо! Если бы ты знала… – Она запнулась, ученикам такое не говорят. – Если бы ты знала, как мне неохота их видеть!
– Я знаю, – улыбнулась Майка.
И Аля улыбнулась ей в ответ – впервые за много дней.
Майкина судьба была не из простых. Мать – светленькая, белокожая, хорошенькая, мечта любого мужчины, а уж восточного точно – родила ее от студента-кубинца, спортсмена и красавца. Кубинец влюбился, обещал жениться. Девушка верила. Впрочем, обманывать ее он не хотел.
Мать Майки жила со своей матерью в комнате на Малой Дмитровской. Мать ее, Ефросинья, была женщиной доброй, работящей, тянула всех на себе. Но кубинца не приняла – нелюдь, черный, нехристь. Привести его в дом не разрешала.
Кубинец не обманул – когда будущая Майкина мать забеременела, они расписались.
Жить было негде. В семейном общежитии не было мест, в общежитии для иностранцев – тем более. Слонялись по знакомым и друзьям – то эти приютят, то те. Перебивались. Трудно было и голодно, но не унывали – любовь! Потом родилась Майка, и Ефросинья смягчилась. Пустила молодую семью. Но отношения к негру не скрывала – какое! Еще больше подчеркивала свою неприязнь, хотя ребенка обожала.
Между тем молодому отцу предстояло вернуться на родину.
Что там и как – Майка не знала, но почему-то кубинец уехал один, пообещав, что максимум через два месяца семью свою заберет. И, как водится, пропал. На письма не отвечал: был человек – и нет. Майкина мать погоревала, поплакала – и нашла себе нового мужа. Нашла и сбежала, оставив дочь с бабкой.
Бабка – темная, необразованная, забитая и несчастная – и растила девочку. Майка ее любила – да и больше любить было некого.
Мать писала письма и иногда присылала небольшие деньги.
Спустя какое-то время выяснилось, что мать села, кажется, за грабеж. Подробностей Майка не знала. Ефросинья дочь прокляла.
Теперь уже мать писала письма не своей матери, а дочери. Просила прощения, умоляла помочь. Помочь? Да на что, господи? Какая там помощь, когда сами с воды на хлеб? Бабкина пенсия и подработка уборщицей в клубе по вечерам. Вот и все деньги.
Но Майка что-то выкраивала – то на школьных завтраках сэкономит, то на мороженом, то на кино. Копила. А потом покупала матери «Приму», краснодарский чай, карамельки и вафли. И отсылала на зону.
Мать освободилась, но в Москву не вернулась – да и куда? К матери? Совсем загнобит. Дочка? Да что ей дочка – чужие люди. Да и виновата она перед ней.
Словом, написала перед выходом прощальное письмо, попросила прощения и сказала спасибо за все, что Майка для нее сделала.
Бабка, не знавшая про переписку и Майкины передачки, это письмо обнаружила и избила девочку прыгалками. Сильно избила. На правой щеке навсегда остался шрам. Но Майка была так хороша, что и это ее не испортило.
В девятом классе Майка уже работала – разносила телеграммы, мыла в аптеке полы, помогала старушке соседке и та ей что-то платила.
А Ефросинья слегла. Три года девочка за ней ходила. Три года выносила горшки. Красавица Майка, золотое сердце, прозрачная душа! Не озлобилась, не зачерствела.
Аля всегда ей старалась помочь – отдавала хорошие вещи, дарила какие-то мелочи, покупала билеты в театры, давала читать хорошие книги. Но это все мимо – образовываться Майка не желала. Да и способностей не было, если по правде. Алю же она обожала страстно – восхищалась ею и всегда старалась помочь.