Аля переживала из-за Майкиного будущего – куда сейчас без профессии? Но Майка морочила голову – то соглашалась на Алины предложения, то снова отлынивала.
А как-то выдала:
– Вы не переживайте, Алевтинсанна! Я замуж выйду удачно, за богатого! А что, не верите? Вы же сами говорите, я красотка!
Одним словом, душа за девочку болела.
Потихоньку Аля влилась в работу. И оказалась права – работа действительно спасла, отвлекла.
Двадцатого мая они расписались. Никакой свадьбы, конечно же, не было. Расписались без свидетелей: букет цветов, полглотка сладкого шампанского – и домой.
Аля крутила на пальце новенькое, блестящее обручальное кольцо: тоненькое, изящное – и улыбалась.
В конце мая прошел последний звонок, и начались экзамены. В окно влетал тополиный пух и клубками кружил по углам и по полу, цеплялся за ресницы, застревал в волосах. На школьных клумбах раскрылись тюльпаны. Зацвела сирень, и запах ее вливался в раскрытые окна.
Ребята писали сочинения, решали примеры, тянули билеты.
Но и это закончилось. Как-то прошел и выпускной, куда Аля пришла для вручения аттестатов, и, извинившись перед учениками и их родителями, после официальной части сразу ушла. На улице ее ждал Максим.
В июле они переехали на дачу – на этом настоял Максим. На даче было чудесно. Аля по полдня сидела в старом, плетеном кресле-качалке, любимом когда-то хозяйкой. В конце августа Максим взял отпуск – оставлять Алю одну, да еще и за городом было уже страшновато.
Надеялись дотянуть в Кратове хотя бы до конца сентября. Да и жара в то лето стояла невыносимая.
Это было самое счастливое лето в ее жизни. Покой, тишина, Мусино кресло и он, ее муж, – нежный, заботливый, внимательный. С дачи уезжать не хотелось, но в середине сентября резко похолодало и начались проливные дожди. К тому же сломалось АГВ, в доме стало невыносимо холодно, и Аля простыла. Максим принял решение: «Возвращаемся! Еще не хватало тебе разболеться!»
Усевшись в такси, Аля обернулась. За высокими елями и соснами была видна только крыша дома – серая, проржавевшая, сто лет не крашенная – и узкая, заросшая, кривая дорожка. Как она любила этот старый, полуразрушенный дом, как прикипела к нему душой! Воспоминания… Еще совсем нестарые и бодрые бабушка и Муся, замусоленная карточная колода, пепельница, полная окурков, чашки с давно остывшим кофе и разговоры, разговоры до полуночи, до рассвета. Взрывы скрипучего старческого смеха, покрикивания друг на друга, споры и снова смех. И она, Аля, еще совсем девочка, ребенок, лежащая без сна и мечтающая о Максиме, ее первой и последней – в этом она абсолютно уверена – любви. Те детские мечты тогда казались ей самой несбыточными.
Слезы полились сами собой. Испуганный муж взял ее за руку.
Пытаясь улыбнуться, она кивнула.
В Москве было теплее и, конечно, удобнее: туалет, душ, горячая вода. Все они сделали правильно! Максим уходил на работу, а она читала и занималась хозяйством. В последние месяцы много спала. И считала минуты до его возвращения.
Двадцать второго ноября, в полпервого ночи, Аля растолкала мужа и сказала, что, кажется, началось. Максим бросился к телефону. Кричал так, что она зажмурилась:
– Срочно, вы слышите? Какие там двадцать минут? У меня жена рожает!
«Скорая» приехала ровно через двадцать минут и отвезла Алю в роддом. Муж, держа ее за руку, покрикивал на водителя. В пять двадцать по московскому времени Алевтина Родионова родила девочку. Крепенькую, крупненькую, очень волосатую – три четыреста и пятьдесят три сантиметра.
– Высокая будет, – хмыкнула нянечка, – дылда!
Аля тихо рассмеялась:
– В отца.
«Девочка, – подумала она. – А я так мечтала о мальчике! Мальчикам проще».
Аня. Анечка, Анюта, Нюточка, Нюша – бездна вариантов!
«Бедный ребенок, – ворчал Максим. – Не имя, а сплошные комбинации».
Выбор был большой: Софья – в честь бабушки, Мария – в честь Муси. Ну и Анна – в честь Алиной матери. Через пару дней, когда Максим привез Алю из роддома, он посадил на даче клен. Не клен – крошечный кленик, сантиметров в тридцать, не больше.
– В честь дочки, – важно сказал он.
Анечка оказалась девочкой беспокойной – по ночам не спала, а днем добирала, но очень помалу. Полчаса тряски на онемевших руках – и двадцать минут сна.
Измученная Аля валилась с ног. В декабре Максим взял отпуск за свой счет и попытался разделить тяготы: отпускал Алю отоспаться, но справлялся неважно, крик дочки вводил его в ступор и страх – а если что-то не так? Почему она корчится? Почему так морщится, почему такие темные (светлые) какашки? У ребенка не в порядке с желудком? Или что-то не то съела мать? Мешая, он бестолково толкался возле них, задавал дурацкие вопросы измученной жене, хватал дочку на руки и требовал вызвать врача.
Аля спасалась доктором Споком. Ребенок орет? Прекрасно, значит, здоров! Болит животик? Нормально, а как вы хотели? Внепланово требует грудь? Замечательно, хороший аппетит!
Американский чудо-доктор успокаивал, убаюкивал и усыплял бдительность. Спасал.
Аля удивлялась, глядя на мужа, внешне спокойный, даже равнодушный и сдержанный Максим – и такая история!
Но было приятно, что говорить. Видела, как он любуется дочкой.
Анька и вправду была сразу хорошенькой: светлая кожа, синие глаза, шикарная темная грива. Даже спинка была покрыта волосиками.
– Мартышка моя! – расстраивался молодой отец. – Не ребенок, а обезьянка! – Было видно, что он переживает.
Врач успокоил – волосики на спинке вытрутся, а на голове точно прибавятся! И ресницы роскошные никуда не исчезнут.
– Надо же – говорила врач. – Сколько детей повидала, а такой куколки ни разу не видела! Вылитый отец! Ну просто ваша копия! Ничего от матери, ничего!
– Ну и не надо, – смеялась Аля. – Лично меня это вполне устраивает! Да и отец, я надеюсь, не возражает!
Она так уставала, что ела кое-как: схватит кусок хлеба, запьет молоком – и все. Но при этом полнела, полнела. Смотрела на себя в зеркало и расстраивалась до слез.
А муж смеялся:
– Женился на одной, тощей и костлявой, а сейчас женат на толстушке. Две жены одним махом. А что, очень даже!
И впихивал в нее манную кашу, овсянку, фрукты и творог. Почти насильно. Утешал:
– Не расстраивайся, Аленький! Это нормально. Бросишь кормить и похудеешь. Хотя лично мне все равно.
Молока было много – не женщина, а дойная корова. Самое нудное – сцеживаться. Глаза слипаются, голова валится, руки падают, а грудь набухшая, тяжелая, полная. Схалтуришь – получишь мастит.
Пару раз приезжала Алла. Привозила продукты и вставала к плите. Аля видела, что Максим удивлен – не ожидал от своей матушки такого внимания. Даже стал с ней помягче. Аля уговаривала свекровь не приезжать: у самой дел по горло, куда еще мотаться к ним? Но Алла с таким теплом смотрела на внучку.
Аля понимала – отдает долги за Максима. Да и ее советы опытной матери были не лишними.
По ночам Аля часто думала: «Как странно! Все мои мечты сбылись. Максим – мой муж. И он меня, кажется, любит. Он отец моей дочери, которая его точная копия. И дочку он обожает. И все у нас хорошо. Как страшно произносить эти слова, даже про себя. Страшно. Страшно сглазить, хотя в это я не верю. А может, человеку выпадает определенное количество испытаний. Одним в детстве и юности, а другим во второй, зрелой половине жизни. Кому как. Выходит, я свою горькую чашу испила и теперь впереди только счастье?»
Она поворачивалась к стене и закрывала глаза. Рядом лежал ее муж. А посредине, между ними, уснувшая дочка.
Аля засыпала тут же – суета, волнения, сборы.
А Максим смотрел на нее и на дочку. Она изменилась, его Алька. Поправилась, округлилась, стала женщиной. Ночная сорочка подмокла в районе груди – молоко. Он улыбнулся. Ее гладкое, пополневшее лицо было спокойно и безмятежно. Темные круги вокруг глаз не в счет. Чуть приоткрыт припухший рот, открыт высокий, гладкий, умный лоб. Его жена. Его Аленький. Любит ли он ее? А что это – любовь? Раньше он думал, что это то нетерпение, жадное, адское, жгучее, когда сотрясает все тело, и ты не можешь представить, что этого ты не получишь. Если не получишь – умрешь. Как правило, получал, очень скоро все испарялось, как не было. Все проходило. А еще вчера ему казалось, что без нее, без очередной женщины, он не сможет жить.
Здесь было все по-другому. Его не трясло от прикосновений. Он не задыхался, когда касался ее груди.
Нет. Все было нежно и осторожно. Да, именно так.
Вспомнились строчки:
Разве знал я, циник и паяц,
Что любовь великая боязнь![1]
Как прав поэт! Именно так – великая боязнь. И только сейчас он это понял.
Он не хотел ее так, как хотел предыдущих. Хорошо это или плохо? Скорее всего, хорошо. Там была страсть. Похоть, если хотите. А здесь… здесь другое.
Она его женщина. Его семья. Она родила ему дочь. Она дала ему то, чего у него никогда не было, – семью и покой. Любовь. Такую любовь, которая читалась во всем, в каждом ее взгляде, в каждом движении, в каждом слове.
Такой любви он раньше не знал. Нет, Муся его безусловно любила. Но иногда ему казалось, что он ее игрушка. Гордость и хвастовство – каков красавчик! И вечная, непримиримая борьба с дочкой – вот основа этой любви. Хотя зря он так про Мусю, зря. Любила, как могла. Она вообще была… славной. Бестолковой, но доброй.
А Алька… Алька другая. Таких, как она, Максим не встречал. Ни разу. Нигде. Для себя ничего – сплошные жертвенность, чувство долга. И чистота. Во всем чистота. Душевная опрятность. Святость какая-то.
Ей-богу, ему иногда становилось страшно: как она с этим живет? Как можно жить, не принимая никаких компромиссов?
Анька заерзала и захныкала. Выпала соска. Аля открыла глаза. Он сунул дочери соску и шепнул жене:
– Спи.