Максим спал еще два часа. Два невыносимых часа, пока она проветривала квартиру, выбрасывала окурки и пустые бутылки, собирала и мыла грязную посуду. В помойку полетели эклеры, корзиночки, трубочки и буше из «Севера».
Шарахнула об пол со всего маху чашку с Адмиралтейством. Собрала осколки. После этого достала с антресолей чемодан и начала бросать в него его вещи из шкафа. Что-то упало с верхней полки – коробка с зимними ботинками, грохнуло будь здоров.
Максим зашевелился и открыл глаза. Сел на кровати и уставился на нее:
– Аля? Ты дома? А что ты… убираешься?
– Странно, да, что я дома? Дни перепутал? Немудрено. Память при алкоголизме подводит. Что делаю? Нет, не убираюсь. Вещи тебе собираю. И уберешься ты, Максим! Так что вставай и под душ. Быстрее придешь в себя и быстрее… уйдешь.
Он молчал.
– Вещи я почти собрала, что нет – заберешь позже. Твоя зарплата в комоде, ты знаешь. И давай, давай! Умоляю!
Растерянный, совершенно голый, Максим поднялся с кровати. Аля отвернулась. Невыносимо.
В ванной включилась вода.
Она вытащила в коридор чемодан, достала деньги из комода.
Так, что еще? А, документы! Паспорт, что там еще? Военный билет? Господи, при чем тут военный билет?
Он вышел из ванной посвежевший, с мокрыми, зачесанными назад волосами. Стройный, красивый. Знакомый каждым мускулом, каждой родинкой, каждой впадиной и выпуклостью.
Невыносимо родной и… невыносимо чужой.
Быстро оделся и зашел на кухню, где сидела Аля.
– Аль, – хрипло сказал он. – Послушай!
Она закрыла уши руками.
– Прошу – послушай, и все! Понимаю, что не оправдание. Объяснение. Поддали на работе, устал как собака. Пришел домой. А дома тишина. Никого, как в гробу. Ни тебя, ни Аньки.
Снова выпил. И такая тоска напала. Все думал про свою жизнь. А тут… эта. Дай Алю, у меня драма! Я ей сказал, что тебя нет. Ну и началось – рыдания, сопли. Любовник бросил. Разговоры про суицид. Можно, говорит, я просто приду? Выпьем немножко? Одной просто невыносимо! Посидим, поболтаем.
– Поболтали?
Максим продолжил:
– Притащила бутылку коньяка. Водка у меня была. Рыдала про свою горькую судьбину. Ну и я… поддержал. Плакался про свою. А потом… Потом я ничего не помню. Аля, я идиот. Сволочь и идиот.
– Что потом, меня не волнует. Я все видела: ее рядом с тобой и тебя рядом с ней. В нашей кровати. Подробности мне не нужны – не утруждайся. Мне хватило, достаточно. Все, Максим, все. Умоляю – не мучь меня! Уходи. Просто уйди сейчас, и все, слышишь? Я не могу тебя видеть! И слышать тебя не могу.
– Я понимаю. Ты права. Но, Аленький, в жизни всяко бывает. Ты знаешь. Сама говорила. В жизни все гораздо сложнее…
– И гораздо проще, Максим! Иногда так просто, что до тошноты. Все, уходи! Уходи, умоляю.
Он вышел из кухни. Услышав стук входной двери, Аля словно очнулась.
Вот и все, да? Конец красивой сказки. А сказки, как известно, придумывают люди. Вот и она придумала. Сама. Никто не просил. В бабушкиной комнате легла на ее кровать. Не к себе же в спальню идти.
Закрыла глаза и подумала: «если бог есть и если он ее пожалеет, то просит она одного – долгого, беспробудного сна. Такого, чтобы не просыпаться, не открывать глаза. Потому что жить дальше она не сможет.
Спасло Алю счастливое свойство организма – в минуты страшных, казалось, непреодолимых стрессов она засыпала.
Спала крепко, без страшных сновидений, как будто рухнула в пропасть. Впрочем, именно туда она и попала… Но сон этот, темный и мутный, как воды Ганга, все же спасал. Несколько часов забытья – уже счастье. Проснулась от мысли – Анька! Глянула на часы – проспала шесть часов кряду, спасибо.
С трудом поднялась. Тело ломило, как при серьезном гриппе, чугунная голова гудела, как колокол. Руки, ноги – все не ее, чужое. С трудом налила себе стакан воды – в пересохшем горле першило. Заболевает? Вряд ли. Лоб холодный, в носу не свербит.
В бессилии опустилась на стул, оглядела кухню – такую знакомую, такую родную, где прошла вся ее жизнь. Сначала с бабушкой, потом с мужем и дочкой. С мужем. О господи, как тяжело…
Вышла в коридор – на старом, еще бабушкином, сувенирном держателе для ключей, привезенном, кажется, из Прибалтики, не было ключей от Кратова. Все правильно, именно туда он и уехал, куда же еще. К Лобановой? Вряд ли. К матери или к отцу – тоже вряд ли. Взрослый мужик, отец – и явиться в соплях? Дескать, жена застукала и выгнала из дома.
Смешно, как в анекдоте. Да уж, смешно… Первая мысль – снова в постель. Но нет, так нельзя. Надо себя чем-то занять.
Принялась за уборку. Тыкала пылесосом в углы, тряпка для пыли выпадала из рук, принялась за грязную посуду и кокнула две тарелки. Устала, как после разгрузки вагона.
Что делать? Забрать Аньку, чтобы она видела ее слезы, трясущиеся руки и «чудесное» настроение? Спрашивала, где папа? Анька умница, все сразу поймет. Точнее, поймет, что что-то случилось.
День Аля кое-как выдержала. Но утром поняла – дочку надо забирать. Иначе можно рехнуться.
Майка расставаться с Анютой не хотела, даже поныла:
– Алевтинсанна! Ну еще пару дней, а? – И, поняв, что все бесполезно, пообещала: – Ну ладно, скоро приедем.
Приехали возбужденные, счастливые обществом друг друга – взрослая девушка и ребенок. Обе такие красотки, не отвести глаз. Просто как сестры! Шушукаются, секретничают, Анька чем-то недовольна, Майка оправдывается. Ох, женщины! В любом возрасте вы женщины.
Майка внимательно разглядывала Алю.
– Что-то случилось?
Выдавив из себя улыбку, Аля поспешила ее заверить, что просто все дело в мигрени и усталости.
Майка дотронулась до ее руки:
– Алевтинсанна! Вы же знаете – я за вас порву на куски! На кого укажете, того и порву! Я же вижу – вас сильно обидели! И не притворяйтесь, я чувствую!
– Спасибо, девочка, – ответила Аля. – Да, ты права. Обидели. И даже очень. Но рвать никого не надо. Знаешь, я верю в высшую справедливость. Не мы должны наказывать своих обидчиков, а кто-то другой, понимаешь?
– Кто? Кто другой? Вы имя назовите! – Майка не сдерживала эмоций. – Бог, что ли? Старичок на облачке? Да нет никакого бога! Вы что, еще не поняли? Нет! И справедливости тоже нет, не заметили? Вот бабка моя – святой человек, ну вы знаете. Пахала как проклятая, всю жизнь пахала. На рельсах! Шпалы ворочала – что может быть хуже? Матка в пятьдесят лет выскочила – она ее рукой заправляла. Чик – и смеется: заправила. Детей своих, как птенцов, за собой таскала, последний кусок отдавала. И что? Где те дети? Один сынок спился и под поезд, второй сел за убийство. А третья, мамашка моя, сами знаете: гуляла как бешеная, а потом грабеж, несправедливая дележка, чикнула ножичком своего сожителя и тоже присела! И бабка тянула меня одна! В восемьдесят полы в гастрономе мыла, сопли чужие собирала. Ну и где ваша справедливость, где? Святая женщина Ефросинья Степановна! Не то что зла никому не сделала – одно добро! А ваша, простите, мама? Тоже святая! Ничего у богачей не попросила, взяла вас под мышку – и в неизвестность! Хорошо, что баба Липа ваша нашлась… А то что? Молчите? И правильно делаете! А вы, Алевтинсанна? Вы же тоже святая! Лучше вас… Нет! И вот, сидите напротив и слезами обливаетесь! А глаза больные, страшно смотреть!
Вздрогнув, Аля отерла ладонью слезы.
– Ладно, Майка. Спасибо за Аньку! Ты извини меня, а?
У двери Майка обернулась – вид у нее был решительный, дальше некуда. Але стало смешно. Майка чудная! Светлая, прямая, без затей. И все-таки некоторое отставание есть, что говорить… Недаром они с Анькой подружки.
С Аниным возвращением стало полегче – та без конца приставала, задавала вопросы, требовала ответов, супа, котлет, пирожка с яблоками.
К вечеру, несмотря на усталость, Аля почувствовала себя живой. Страшной уставшей, все еще разбитой, и все же живой.
Укладывая Аньку на ночь, прилегла рядом с ней. Обняла ее, уткнулась носом в ее роскошные волосы и подумала: «Буду жить. Еще чего не хватало! У меня дочь. У меня есть работа и есть я сама. Из-за вас, из-за вашего неистребимого, как оказалось, дерьма и – уйти? Не дождетесь». В воскресенье погода стояла прекрасная. Решили поехать в Сокольники, погулять, поесть мороженого, позагорать.
Уставшая Анька, разморившись от солнца, закинула голову на спинку скамейки:
– Скорее бы на дачу, да, мам? Скорее бы у тебя каникулы! Как надоело здесь, в городе! Мам, ты даже не представляешь, как я люблю нашу дачу!
А вот про это Аля забыла. Вылетело из головы. Впереди лето, каникулы. Июль, август. Перед школой Аньку необходимо куда-нибудь вывезти. Лучше всего на море.
Ну а про дачу… Про дачу что-нибудь надо придумать.
Впрочем, не только про дачу. Вернее, дача – не самое главное. Самое главное – объяснить дочери, почему с ними больше не будет жить ее отец.
Слава богу, что завтра на работу. Это спасет, отвлечет.
Звонок раздался, когда Аня уже спала, а Аля, приготовив и развесив вещи на завтра, разобрала постель и надела ночную сорочку.
Она вздрогнула. Кто? С работы? Вряд ли, слишком поздно.
Максим? Брать или не брать? Не брать. Ни за что не брать.
Слышать его голос невозможно, немыслимо. Но телефонная трель продолжалась.
Аля, испугавшись, что проснется Аня, поспешила в коридор.
– Аль, это я, – услышала она знакомый голос.
Аля ничего не ответила.
– Ты меня слышишь? Или перезвонить?
– Не надо перезванивать, – ответила Аля. – Зачем ты звонишь? Ты считаешь, что у нас есть темы для обсуждения?
– Считаю! Конечно, считаю! Ты просто должна меня выслушать, слышишь? Это единственное, о чем я прошу!
– Мне не интересны ни оправдания твои, потому что быть их не может, ни тем более фантазии, ни вранье, как обычно. Послушай, давай закончим, и все!
– Подожди! – закричала Оля. – Если бросишь трубку, я тогда приду. Прямо сейчас!
– Ну ты еще меня попугай, – усмехнулась Аля и на самом деле испугалась – с нее станется. Придет и начнет барабанить в дверь. – Ну? Только коротко, мне утром вставать.