Мои волосы цвета пепла. Это седая Сандрильона. И она хочет на бал. И, возможно, поедет.
Размечталась, как давно уже не мечтала. Позволила себе эту роскошь.
А завтра утром надо засесть за «Окно ТАСС»…
Рассказ о секретаре партийной организации Публичной библиотеки – Ф.
Ф. и еще один сотрудник библиотеки вошли прошлой зимой в квартиру, где, по их сведениям, должна была оставаться маленькая девочка. В квартире было мертво и холодно: страшный облик квартиры прошлого года.
Ф. и ее спутник уже собирались уходить, как вдруг им почудилась как бы тень дыхания.
– Здесь кто-то дышит, – сказала Ф. и подошла к кровати, заваленной тряпьем. – Я подержу фонарь, а ты взгляни.
– Нет, лучше я подержу, а ты взгляни, – ответил Ф. ее спутник.
Обоим было жутко.
Но Ф. решилась. Она откинула и разворошила ледяные одеяла. На кровати лежали мертвые старик и старуха: дедушка и бабушка. А между ними светились на подушке два ясных детских глаза. Это была внучка, девочка трех-четырех лет.
Ф. привела ее к себе. Девочка была вся в пролежнях.
Когда ее вымыли, она сказала: «Дай каши».
Ее накормили, положили в больницу, где делали все, чтобы спасти ее, но она умерла на семнадцатый день. Даже имя осталось не вполне установленным: не то Машенька, не то Ниночка. В своих дневниках Ф. так и называет ее: «Ниночка-Машенька».
Вчера до часу ночи сидели у нас Фадеев и Вишневские… Было смешно и трогательно, как Фадеев читал вслух мою вторую главу из «Пулковского», а потом четвертую. Он восклицал с восторгом: «Орлица! Прелесть! Дай свою рученьку поцеловать». А потом уже в полном восхищении закричал: «Собака!»
5 часов дня
Сегодня он звонил мне: утром прочел поэму «свежими» глазами. Все снова и снова, без конца повторял он: «Вера, это прекрасно! Это прекрасно». И еще: «Это на века!» (Вон куда метнул!) Во всяком случае, мне это бесконечно приятно. Скажу и я: «Это прекрасно!»
А все же хорошо было бы мне полететь с Фадеевым в Москву!..
Вышла погулять. Решила пройти своей любимой дорогой, вдоль Ботанического сада. Ладожские грузовики оттуда ушли, и проход теперь свободен.
Но не успела я дойти до главного входа в Ботанический, как начался обстрел, такой близкий и такой частый, как тогда, у Ситного рынка.
Кроме меня, на улице была только одна женщина с ребенком. Она легла на тротуар, закрыв девочку своим телом. Я побежала обратно через Карповский мостик, домой. Я чувствовала, что бегу навстречу выстрелам, но не смогла остановиться. Влетела во двор – и сразу в нашу аптеку, как самое близкое здание.
А там оказался И. Д., который пришел за кодеином. Как только я его увидела, так сразу весь страх и прошел. Вместе мы и вернулись.
Снарядов было штук десять, не больше. Видимо, подвезли орудие на буере.
Два самых популярных вопроса, которые задают докладчику-международнику: «Кто убил Дарлана?» и «Когда будет второй фронт?»
У Луговского песня «Рыжая Бэс, бесстыжая Бэс». А у нас: «Восьмая ГЭС, знаменитая ГЭС». Восьмая ГЭС – поселок, где идут бои.
Рассказ Фадеева о реактивном снаряде, который бойцы прозвали «Иван Долбай», – под пару «Катюше», очевидно.
6-я немецкая армия под Сталинградом перестала существовать. В боевом донесении сказано, как в старинных петровских реляциях:
Взяты в плен: генерал-фельдмаршал – 1 (Паулюс).
Генерал-полковников – 2.
Остальные – генерал-лейтенанты и генерал-майоры. Всего взято в плен 24 генерала. Общее число пленных 91 000.
Боевые действия в Сталинграде и в районе Сталинграда прекращены.
Из одного письма: «Ленинградцы прокладывали путь к защите городов, а сталинградцы закончили путь защиты городов и открыли новый путь – разгрома гитлеровской Германии.
Спасибо вам, ленинградцы, за великую услугу всему человечеству и в первую очередь – нашему советскому народу».
Невралгия мучает. Я уже до болезни «сбилась с руки», как иногда «сбиваются с ноги».
Не знаю, как будет с поездкой в Москву.
Ясное морозное утро.
На раннем рассвете начался обстрел нашего района и длился около четырех часов. Разрывы были разные: то с воздуха – двойные, возможно реактивные, то низкие, с сотрясением почвы. Удивительно гулко рвутся снаряды ранним утром в спящем городе, точно в пустом каменном амфитеатре, где эхо тоже расположено рядами.
Евфросинья Ивановна говорит, что к нам привезли раненых «в одежде, и кровь течет». Значит, ранены на улице. Один снаряд разорвался у мечети.
Это немцы нам мстят за все. За Сталинград в первую очередь. И за вчерашние Курск и Карачев.
Вчера перед сном читала Вячеслава Иванова о Ницше и Дионисе, о мистическом парении духа. И любопытно было, как сегодня на заре все эти ницшеанские прозрения обернулись фашистскими снарядами…
Вчера был Фадеев. Много говорили.
Утро
Окончательно расклеилась, «вышла из графика», утратила «ритм», что для меня является подлинной катастрофой. Рывками я ничего не могу добиться: только неторопливым, но непрерывным усилием.
Замучили невралгия и отсутствие телефона: остановились все мои дела. Поездка в Москву повисла в воздухе. Что касается книги прозы, во всяком случае надо писать иначе, чем думала раньше.
Самое тяжелое – это то, что в такие минуты начинает ослабевать воля: волевой мускул слабеет. Знаешь, что надо сделать, и нет сил. Лук не стреляет: тетива ослабла.
Что надо делать сегодня:
1. При всей слабости ни в коем случае не лежать. Сойти вниз, засесть за телефон, наладить все дела.
2. Кончить «Окно ТАСС» (его я начала уже на рассвете).
3. Поменьше жаловаться. На это уходит очень много сил.
О литературной «фиксации». Одни только чувства в стихах или прозе быстро улетучиваются. Их необходимо «закрепить» конкретными деталями. Это лучшие «закрепители».
Вчера целый день был у меня Тарасенков с Ладоги. Наговорились досыта, а я так даже до изнеможения. Тарасенков мил, но как подумаешь, что это был мой критик, от которого зависела судьба «Путевого дневника»!.. А его стихи слабые. И мне его по-настоящему жаль. Что с ним будет, когда он наскочет на собственного Тарасенкова!..
Болезнь моя, быть может, хороша тем, что послужит водоразделом между стихами и прозой. Все время думаю о прозаической книге. Поездка в Москву – неопределенна. (Снова тревога. Даже не знаю уже – которая по счету.)
Немцев мы бьем. Подошли уже к Харькову. О растерянности в Германии я «читаю и начитаться не могу», как сказано у Пушкина по другому, правда, поводу.
Уже как будто здорова, но все чего-то еще слаба, тоскую по кофе со сгущенным молоком и сахаром. Но нет ни сахара, ни молока. Нет даже тока, чтобы сварить кофе. Вообще ничего нет. Никогда еще мы не были так бедны, как сейчас. И о пайке что-то не слыхать.
На дворе мучительная оттепель. Это не прошлогодняя зима с ее «лютой нежностью». Сейчас все тает, скользкий, грязный вечер. Невралгия так и бегает по мне, играет мною, как мыши кошкой, если бы могли. В такую погоду хорошо с головой укрыться какой-нибудь главой. Поездка в Москву отодвигается. Аэродромы размокли, а прямого сообщения поездом еще нет. Ждем Фадеева еще раз. Словом, как ни вертись, а надо сесть за работу.
Около 7 часов вечера
Шквальный обстрел во время обеда. Снаряды падали часто и близко. Все здание ощущало силу удара: оно ухало, как человек, которого ударяют под диафрагму. Я разрывалась между двумя жаждами: жаждой чая и желанием сойти с третьего этажа. Стоя, глотала, обжигаясь, горячий чай, никак не могла от него оторваться.
Когда мы, наконец, спустились в штаб, все уже стихло. Сейчас тоже тихо. Но что будет ночью? Ночь лунная-прелунная.
Мой сон: на развороте газетного листа – новый вид ласточки с пропеллером. И тут же зона ее распространения: целый громадный материк.
Мне думается, это как-то преломился во сне вчерашний маленький «мальчик, прелестный, серьезный, в длинных лыжных штанах и шапочке из кроличьего пуха. Мальчик шел со своей бабушкой и смотрел в небо: не летают ли «мессершмитты». Мать, уходя, махала ему рукой и говорила:
«Не бойся, Вовик, не бойся. Ты же с бабушкой. Вот уж действительно могучая защита!.. Мы освободили Ростов и Ворошиловград».
Вечер
Беспощадная луна. Тревоги, правда, нет, но обстрел продолжается. Бьют орудия, очень тяжелые. Света нет во всем городе. Видимо, повреждена какая-то магистраль. У нас горит «летучая мышь», чистенько заправленная. Мариэтта тут же готовится к завтрашней лекции – «Синильная кислота» и еще что-то. И. Д. тщетно вызванивает кого-то по телефону.
Какая-то усталость во всем.
Нет, не кончились еще ленинградские трудности. А этот прорыв блокады… Он ведь тоже еще не окончательный. Нет, так не может кончиться ленинградская эпопея. Все будет по-другому: страшнее и величественнее.
Понемногу втягиваюсь в работу. В тысячный раз повторяю себе, что нельзя доводить себя до «выпадения из графика».
Работать, не останавливаясь: в этом все.
Накануне Дня Красной Армии мы с И. Д., по просьбе зенитчиков, выступали на одной из батарей. И. Д. сделал доклад о международном положении. Я читала. Батарея установлена у Тучкова моста на нескольких баржах, стоящих борт к борту. Нас повели туда, мимо стадиона Ленина, по длинным деревянным мосткам. Нева все еще во льду, такая холодная, что, кажется, никакая весна не сможет к ней пробиться.