Вокруг елки кружилось несколько маскарадных костюмов. Одна девушка была даже с веером, хотя, видит бог, температура зала не давала для этого никаких оснований.
Мальчик Юра был в костюме Пьерро, натянутом заботливой мамой на ватник. Первую блокадную зиму Юра, весь опухший, провел, не выходя из, комнаты. Вторую зиму его можно было видеть уже в нашем дворе на лыжах. И вот теперь он носился между танцующими парами как воплощенный маленький бесенок веселья и озорства.
Юра-то и сообщил нам, что, кроме радиолы («Что радиола? Подумаешь!..»), будет еще «самый настоящий, живой джаз».
И действительно, прибыли валторна, скрипка и саксофон.
Электрические плафоны в потолке были погашены, только елка сияла. А она была громадная, сами студенты привезли ее на грузовике из лесу, нарядная, со звездой под потолком, в золоте и серебре.
Грянул джаз, посыпались конфетти, закружились пары. Обстрела не было.
Радиолекция о гриппе была прервана сообщением об обстреле. Утром было несколько очень сильных ударов, но я слышала их смутно. Они только вплелись как-то в мой сон.
Какая усталость от всего этого! Какое предельное напряжение! Когда же конец ленинградской страде?
Радиокомитету все еще требуются «первый и второй трубачи и флейтист-пикколист. Об этом объявляют утром и вечером. Но их нет: вымерли во время голода.
Слова Т.Г.:
– В свой институт имени Герцена иду как по гребню окопа, – так пристреляна улица.
Профессор о студентах:
– Им дрова надо носить, а они качественным анализом занимаются.
Вчера мы освободили Кировоград (бывший Елисавет-град), тот самый, где некогда я с матерью и маленькой Жанной, по настоянию отца, спасалась от тех же немцев, от кораблей «Гебен» и «Бреслау», обстреливавших Одессу.
В Ленинграде все те же кровавые будни войны. Обстрелы, жертвы, прямые попадания в трамвай, как это было в среду с № 10, где одних убитых было семьдесят человек.
На нашем фронте все тихо. Но может начаться в любой час, хотя немцы яростно держат Полоцк и Витебск, узловые пункты ленинградской судьбы.
После бессонной ночи (просто поразительно, как это Данте не догадался устроить в своем аду и этот «круг мучений»: вечной бессонницы) встаешь вся в обломках, как после бомбежки. Нужно «воссоздать себя наново», как сказал какой-то китайский философ, чуть ли не Конфуций. Значит, и он страдал бессонницами.
Самое трудное, что в таких случаях надо лечиться тем самым, от чего страдаешь: работой…
Как определить это чувство душевной аритмии, как бывает аритмия сердца? Главное – это потеря чувства времени.
Когда-нибудь, на досуге, я займусь распутыванием, дешифровкой этого состояния.
А пока надо сесть за листовку для фронта по случаю годовщины прошлогоднего прорыва блокады.
Ни с чем не сравнимое ощущение возвращения утраченного ритма, выкарабкиванья из «душевной ямы», постепенного выздоровления. Возвращается аппетит к обыденным милым вещам: мытью, уборке и, в первую очередь, к работе. Написала очерк для «Литературы и искусства». Сейчас сажусь за стихотворение для «Правды». А там – снова за книгу.
Как ни тягостен порой Ленинград с его монотонно-огненным бытом, все же необходимо пробыть здесь до весны. За это время судьба Ленинграда должна переломиться. Настали морозы. В воздухе веет событиями. У нас появились новые раненые: важный признак.
Полдень
С раннего утра в воздухе сплошной гул еще не виданной силы. Это бьет наша морская артиллерия. Говорят, в районе Ораниенбаума.
Гул не утихает. Мне сказали, что мы «обрабатываем его передний край».
Что-то будет? Неужели и сейчас не удастся? Но все верят, что будет хорошо. У всех совсем особые лица.
Утром, как всегда в критические минуты, явился профессор Г. – «просто так», от переполняющих его чувств…
Надо сесть писать!
Ох, бьют! Ну и бьют!.. И. Д. уже поговаривает, что мне необходимо будет побывать в Пушкине тотчас же после его освобождения. (Ох, бьют!)
Уже официально объявлено, что «на Ленинградском фронте наши войска перешли в наступление южнее Ораниенбаума. Наступление продолжается».
То же самое и на Волховском фронте. Значит, по-настоящему «началось»!.. Но сколько раненых во всех ленинградских госпиталях! А эти громадные черные автобусы Красного Креста, нескончаемой вереницей идущие на вокзал за ранеными. Только бы не даром пролилась эта кровь!..
Мы освободили вчера Красное Село, Ропшу, Петергоф и Дудергоф.
Тихий городок Ропша, известный до войны своей бумажной фабрикой и рыбными садками, где разводили зеркальных карпов, был важнейшим пунктом обороны немцев. Отсюда звездой расходились их стратегические дороги. Наши части, ворвавшись в Ропшу, нашли, между прочим, в одной из комнат тарелку еще с теплыми макаронами.
Наконец-то прогремел из Москвы «ленинградский салют».
Нами освобождены Урицк, Лигово, Стрельна и Новгород. В других местах «немецкие части окружены и уничтожаются». Теперь очередь за Пушкиным. В городе тихо. И это странно. Оказывается, к чувству безопасности нельзя привыкнуть сразу. Все думаешь: «А вдруг еще где-нибудь затерялась батарейка?»
Вчера утром, в воскресенье, позвонили мне сначала из Союза писателей, затем из политуправления Ленфронта, чтобы я была готова: через час мы едем в освобожденные места.
Они начались тотчас же за Кировским заводом. Там все изрыто войной. Всюду колючая проволока, пучки проводов, надолбы, рвы, кирпичная осыпь разрушенных домов. От бомбовых воронок расходятся по снегу длинные языки копоти, по ним можно определить силу пламени. Это наши летчики «обрабатывали его передний край».
От старинной больницы Фореля остались только стены. На фоне зимнего неба – трагическая руина «Пишмаша», фабрика пишущих машин. Немцы превратили ее в сильный форт и били оттуда по городу.
На перекрестках всюду еще таблицы с немецкими надписями, стрелами и рисунками слонов: эмблемы счастья, что ли? Мостики, даже самые незначительные, все взорваны. Обе наши машины осторожно переправляются по только что наведенным временным мостам. У каждого предмостья на деревянных настилах рядами лежат уже обезвреженные круглые мины. Другие – удлиненные, маленькие, с хвостовым опереньем – навалены кучами, как дохлая рыба.
Справа и слева от дороги по снегу цепочками идут саперы, ведя на поводках собак. Про одного такого пса нам рассказали, что он за вчерашний день обнаружил сорок пять мин. Но шоссе еще не безопасно. «Пикап», идущий перед нами, наскакивает на мину, к счастью, задев ее только краем колеса. Но все же шофер слегка ранен, кровь течет у него по лицу. Он кричит нам: «И куда вас несет? Видите, что делается».
Но нас благополучно «пронесло» дальше.
Есть вещи, которые, будучи заранее известны, поражают нас все же как нечто невиданное, чудовищное, доселе» не бывшее. Такой вещью явилась для нас деревянная дощечка с немецкой надписью: «Стрельна».
На развилке русских дорог, среди снежных просторов, эта дощечка была прибита к мертвой березе, вздымавшей к небу изуродованные сучья жестом почти человеческого отчаяния. На этом же перекрестке, на щите, толстая стрела, похожая на распрямившуюся лапу свастики, указывала на Ленинград. Под ней был нарисован слон, символ удачи! Не помогли немцам под Ленинградом ни слоны, ни тигры, ни пантеры.
Снежные дороги развертываются перед нами, как запись всего, что здесь происходило так еще недавно. Черные радиусы копоти и сажи, бегущие из громадной воронки, комья и бугры, – это знак того, что здесь побывала наша авиация. Дальше дорога зеленеет, становится вдруг изумрудной. Это раздавленный и вмятый в землю тол. Белые груды этого взрывчатого вещества, аккуратно выделанного, похожего на туалетное мыло, в кусках, валяются вдоль дороги. Немцам тут так намылили шею, что они не успели использовать свои запасы.
Еще дальше снег вдруг делается цвета йода. Это ржавые подтеки какой-то уж вовсе бесформенной вражеской машины. А там внезапно появляются анилиновые пятна. Очевидно, это линяют наклейки на немецких ящиках с минами. Некоторые из них стоят еще целехоньки.
Мины не только в ящиках. Они всюду. Они прячутся в снегу, сидят в развалинах, киснут в ржавых болотах и речушках. Особенно много их вблизи мостов. То и дело слышатся взрывы, и черный дым взлетает к небу: еще одна взорвалась. Солдат, расчищающий дорогу у стрельнинского дворца, показывает нам торчащий из-под снега кончик провода: здесь дальше копать нельзя. Надо ждать саперов.
А вот и сапер со своей собакой. Рыжий пес, нечто среднее между овчаркой и лайкой, по имени Валет, легкими, почти балетными движениями пробирается по снегу, тщательно обнюхивая каждый бугорок. Вчера Валет обнаружил тридцать шесть мин.
Самые разнообразные руины сопровождали нас. Трудно себе представить, что существует столько видов разрушенья. Порой нам удается распознать школу, часовню, магазин. И снова все тонет в развалинах.
В стрельнинском дворце немцы жили в подвальных этажах здания. Окна там заложены кирпичом. Перед окнами добавочные заграждения из столетних деревьев великолепного парка.
Блокировав Ленинград, окружив его, отрезав ему почти все пути, крича на весь мир всеми своими радиоглотками о победе над великим русским городом, – немцы боялись его, как смерти, как судьбы, как Страшного суда. И этот Страшный суд наступил.
Между ящиками и ведрами, сделанными из пестрых жестянок, среди мотков ярко-красного телефонного провода, плащ-палаток, штанов, подбитых эрзацватой, дырявых касок, худых резиновых сапог – книги.
Любопытно, что почитывали немецкие убийцы в свободное время. Оказывается, читали главным образом детективы и любовные романы. Вот роман под названием «Моя жизнь». С глянцевитой обложки – автор романа, некий фон Курциус, задумчиво и тревожно вглядывается вдаль. У него есть для этого все основания… На титульном листе надпись аккуратным немецким почерком: «1943 год. Рождество. Россия». Это выглядит как смертный приговор.