Хорошенько поработав, девочки втроем уезжают на велосипедах в лес, а вечером возвращаются, чтобы поужинать в кругу семьи. За столом царит веселье. Их навещает дядя Эммануил — он расстался с художницей Лидией Мандель и теперь живет с Натальей, продавщицей из магазина «Тумэн» на Елисейских Полях, 26, уроженкой Риги. Они проживают в Тринадцатом округе на улице Эсперанс, 35.
— Посмотри, как прекрасна жизнь, когда перестаешь беспокоиться по всякому поводу, — говорит мужу Эмма, зажигая свечу.
С согласия Эфраима каждую пятницу Эмма печет несколько хал — плетеных булок для шаббата, — чтобы порадовать Нахмана.
— Тебе грустно, что твой сын не верит в Бога? — спрашивает Жак у деда.
— Раньше — да, я расстраивался. Но сейчас, я думаю, главное, чтобы Бог верил в твоего отца.
Эмма замечает, что Жак каждый день вытягивается на сантиметр. Они дают ему прозвище: Жак Бобовый Стебель. Нужно будет заказать ему у портного новые брюки, а пока он донашивает отцовскую одежду. У него меняется голос, на щеках кое-где появляются пучки волос. Он, прежде не интересовавшийся ничем, кроме футбола и игры в шарики, вдруг понимает, что и родители когда-то были молодыми и жили в нескольких странах — России, Польше, Латвии, Палестине. Он расспрашивает их о родне и хочет знать имена двоюродных братьев и сестер, разбросанных по разным концам Европы. Он пьет вино, хотя его вкус ему совсем не нравится, но мальчик хочет казаться взрослым.
— Что ты сделал, чтобы наш сын так быстро вытянулся? — спрашивает Эмма у свекра.
— Это очень хороший вопрос, и я дам тебе на него очень хороший ответ. Мудрые люди говорят, что ребенка надо воспитывать с учетом его характера. А ведь характер у Жака совсем не такой, как у его сестер. Ему не нравятся школьные правила, он не любит учиться ради знаний, он мальчик, которому нужно видеть прямую выгоду от того, что он делает. Он — то, что англичане называют late bloomer. Вот увидите. Ваш сын станет строителем. Ты еще будешь им гордиться.
Вечером взрослые рассказывают старые истории, потягивая привезенную из Палестины сливовицу. Эмма отмечает про себя: Нахман никогда не упоминает о семье Гавронских. А ведь прошло уже двадцать лет. Двадцать лет свекор избегает затрагивать эту тему при ней. И тогда Эмма, осмелев от хмеля, с деланым равнодушием задает провокационный вопрос:
— А что-нибудь слышно об Анне Гавронской?
Нахман откашливается и украдкой косится на сына.
— Да, да, — отвечает он, чуть смутившись. — Анюта теперь живет в Берлине с мужем и их единственным сыном. Едва не умерла при родах, ребенок был слишком крупным. Вроде бы ей, к несчастью, больше нельзя иметь детей. Говорили, что они втроем собираются в США, но я не знаю, как там обстоит дело.
Эфраим не представляет, что было бы, узнай он сейчас об Анютиной смерти. От одной мысли он содрогается всем телом. Он так потрясен, что, ложась в постель, не может скрыть волнения.
— Зачем ты спросила отца об этом?
— Мне показалось, что это унизительно. Твой отец так избегает этой темы, словно она все еще моя соперница.
— Напрасно ты так поступила, — говорит Эфраим.
«Да, напрасно», — думает Эмма.
Эфраима охватывают воспоминания о кузине, они мучают его весь август, Анюта является ему во время жаркого полуденного отдыха. Он снова видит ее грациозную фигуру с талией такой тонкой, что можно обхватить ее ладонями с двух сторон и сомкнуть пальцы. Он представляет ее нагой, готовой принять его.
В конце лета семья после двухмесячного отдыха готовится к возвращению в Париж, дом надо закрывать.
Благодаря Жаку и Нахману участок превратился в настоящую маленькую ферму. Жак объявляет дедушке, что решил стать агроинженером.
— Shein vi di zibben velten! Чудесно, как семь миров! — радуется Нахман. — Ты приедешь в Мигдаль работать со мной!
— Нахман, — говорит Эмма, — поживите с нами еще несколько недель. Посмотрите Париж — в сентябре в городе так красиво!
Но старик отказывается:
— Un gast iz vi regen az er doi’ert tsu lang, vert ет a last. Гость как дождь: когда не уходит, всем мешает. Я люблю вас, дети мои, но должен вернуться и умереть в Палестине без свидетелей. Да, да, как старая кляча.
— Перестань, папа, — говорит Эфраим, — ты не умрешь…
— Видишь, Эмма, твой муж — как все мужчины! Знает, что умрет, но не хочет верить… Знаете что, на будущий год вы придете ко мне на могилу. И по такому случаю останетесь жить в Мигдале. Потому что Франция… — Нахман не заканчивает фразу и машет рукой, словно отгоняя от лица невидимых мух.
Глава 17
В сентябре 1938 года дети Рабиновичей возвращаются к учебе. Мириам — на философский факультет Сорбонны. Ноэми сдает первый экзамен на степень бакалавра в лицее имени Фенелона и записывается в Красный Крест. Жак идет в четвертый класс лицея Генриха IV.
Эфраим пытается как-то продвинуть заявку на натурализацию, но теперь ему кажется, что каждая встреча с чиновниками отодвигает его на шаг назад. Постоянно возникают новые проблемы: не хватает какого-то документа, нужно уточнить какую-то деталь. Эфраим после этих аудиенций возвращается домой хмурый, кладет шляпу у входа в квартиру и грустно качает головой. Он вспоминает, как отец говорил: «Толпа людей. И среди них ни одного стоящего человека».
В начале ноября он всерьез обеспокоен прибывающими беженцами из Германии. Страшные события в одночасье заставили евреев покинуть страну. Некоторые уезжали с тем, что влезло в чемодан, оставляя все позади. Эфраим вздыхает и не хочет даже слушать об этом: «Главное мне и так понятно: моим делам все эти евреи, свалившиеся во Францию, совсем не на пользу».
Через несколько дней Эмма приносит домой невероятную новость:
— Я встретила твою кузину Анну Гавронскую, они с сыном в Париже. Бежали из Берлина: ее мужа арестовала немецкая полиция.
Эфраим так поражен, что молча сидит и смотрит невидящим взглядом на кувшин с водой, стоящий посреди стола.
— Где ты ее видела? — спрашивает он наконец.
— Она искала тебя, но потеряла адрес, поэтому обошла несколько синагог и наткнулась… на меня.
Эфраим не замечает даже, что жена, несмотря на все наказы, продолжает посещать храм.
— И вы что, разговаривали? — испуганно говорит Эфраим.
— Да. Я предложила ей прийти к нам на ужин вместе с сыном. Но она отказалась.
Эфраим чувствует, как стиснуло грудь, словно на нее надавили изо всей силы.
— Почему? — еле говорит он.
— Сказала, что не может принять приглашение, потому что самой ей некуда нас пригласить.
В этом ответе Эфраим узнает Анюту и смеется, но как-то нервно:
— Даже среди хаоса ей непременно надо думать о приличиях. Такие они, Гавронские…
— Я сказала, что мы родственники и рассуждаем иначе.
— Ты правильно сделала, — отвечает Эфраим и встает, от резкого движения стул опрокидывается.
Эмме надо сказать ему еще одну важную вещь. Она нервно комкает в кармане бумажку, которую дала ей Анюта, с адресом гостиницы, где они с сыном остановились. Эмма не знает, давать ли мужу эту записку. Кузина еще красива, беременность не испортила ее фигуру. Лицо немного осунулось, грудь не так пышна, как раньше, но Анна по-прежнему очень привлекательна.
— Она просит, чтобы ты ее навестил, — наконец произносит Эмма, протягивая листок бумаги.
Эфраим сразу узнает изящный округлый ровный почерк кузины. У него все переворачивается в душе.
— Что мне делать, как ты считаешь? — спрашивает Эфраим у Эммы, засовывая руки в карманы, чтобы жена не увидела, как они дрожат.
Эмма смотрит мужу прямо в глаза:
— Я думаю, ты должен встретиться с ней.
— Сейчас же? — спрашивает Эфраим.
— Да. Она сказала, что хочет как можно скорее покинуть Париж.
Эфраим тут же хватает пальто и надевает шляпу. Он чувствует, что все его тело напрягается, что кровь бурлит и гонит его вперед, как в молодости. Он идет по Парижу, пересекает Сену, словно паря над землей, мысли путаются и летят прочь, ноги снова упруги и мускулисты, как прежде, и он во весь опор устремляется на север города. Он понимает, что ждал этого момента, надеялся и боялся одновременно — столько долгих лет. В последний раз он видел Анюту, когда официально объявил ей о своем браке с Эммой — в 1918 году. Двадцать лет назад, почти день в день. Анюта сделала вид, что не ожидала такого, но на самом деле она уже знала о решении кузена. Сначала она даже всплакнула — при нем. Анюта вообще чуть что проливала слезы, но Эфраим был потрясен.
Одно твое слово — и я отменю свадьбу.
— Ну ты даешь! — воскликнула она в ответ, внезапно переходя от слез к смеху. — Настоящий драматический монолог! Глупо, но ты меня рассмешил… Ладно, ладно, мы все равно остаемся родней.
Эфраиму тяжело это вспоминать. Очень тяжело.
Анютин отель, притаившийся на задворках Восточного вокзала, едва ли не руина.
«Странное место для женщины из рода Гаврон-ских», — говорит себе Эфраим, разглядывая ковер, такой же потрепанный, как и женщина-администратор.
Склонившись над застекленной стойкой, женщина ищет в регистрационной книге, но не находит среди постояльцев фамилию кузины.
— Вы уверены, ее зовут именно так?
— Простите, я назвал вам девичью фамилию…
Эфраим вдруг понимает, что не может вспомнить фамилию мужа. А ведь знал, но она вылетела из головы.
— Поищите фамилию Голвдберг, нет, Гласберг! А может, и Гринберг…
Он так взвинчен, что плохо соображает, и в этот момент раздается теньканье входной двери. Эфраим оборачивается, и перед ним предстает Анюта в пятнистой шубке и шапке из ирбиса. Холод разрумянил щеки, разгладил кожу на лице, придал кузине тот горделивый вид русской княгини, что сводит мужчин с ума. В руках она держит несколько свертков в красивой упаковке.
А, ты уже пришел, — говорит Анюта так, словно они виделись накануне. — Подожди, я отнесу вещи в номер.
Эфраим еле держится на ногах, он молчит, увиденное почти не укладывается в голове, настолько в его глазах Анюта не изменилась за двадцать лет разлуки.