— И быстро подыскали ему другую невесту, которой стала Эмма Вольф.
— Второе имя на открытке…
— Точно.
— Она тоже была дальней родственницей?
— Вовсе нет. Эмма жила в Лодзи. Она была дочерью крупного промышленника, владельца нескольких текстильных фабрик, Мориса Вольфа, а мать ее звали Ребекка Троцки. Но ничего общего с Троцким-революционером.
— А как Эфраим и Эмма познакомились друг с другом? Ведь от Лодзи до Москвы не меньше тысячи километров!
— Гораздо больше! Либо их семьи обратились к шадханит — то есть к синанагогальной свахе. Либо семья Эфраима приходилась Эмме кест-элтерн.
— Кем-кем?
— Кест-элтерн. Это идиш. Как тебе объяснить… Помнишь язык инуктитут?
Когда я была маленькой, Леля рассказывала, что в эскимосском языке есть пятьдесят два слова для обозначения снега. Эскимосы говорят qanik — если снег падает сейчас, aputi — про снег, который уже выпал, и aniou — про снег, который растапливают в воду…
— А в идиш, — продолжала мама, — есть разные слова, обозначающие родство. Одно слово обозначает родную семью; другое — семью сводную, сватов; еще одно слово обозначает тех, кого считают родственниками даже при отсутствии кровного родства. И есть почти непереводимый термин, который можно перевести как «приемная семья» — di kest-eltem. По традиции, когда родители отправляли ребенка получать высшее образование далеко от дома, они искали семью, которая поселит его у себя и будет кормить.
— Значит, Рабиновичи были для Эммы кест-эль-тернами.
— Вот именно… Но ты не перебивай — не бойся, постепенно разберешься…
Эфраим Рабинович в очень раннем возрасте решительно порывает с религией своих родителей. Юношей он вступает в партию эсеров и заявляет родителям, что не верит в Бога. Он нарочно делает все, что запрещено евреям в Йом-Кипур: курит, бреется, принимает питье и пищу.
В 1919 году Эфраиму двадцать пять лет. Он современный стройный молодой человек с тонкими чертами лица. Будь кожа не такой смуглой, а усы не такими черными, его можно было бы принять за настоящего русского. Этот блестящий инженер только что окончил университет — ему повезло попасть в норму, ограничивающую число допущенных к высшему образованию евреев тремя процентами. Он хочет участвовать в великом деле прогресса, он многого ждет от своей страны и своего — то есть русского — народа, он сочувствует его революционным настроениям.
Для Эфраима еврейство ничего не значит. Он ощущает себя прежде всего социалистом. Впрочем, он и живет в Москве как настоящий москвич. И обвенчаться в синагоге соглашается только потому, что это важно для его будущей жены. Но предупреждает Эмму: «Мы не будем соблюдать религиозные обычаи».
По традиции в день свадьбы, в конце церемонии, жених должен раздавить бокал правой ногой. Этот жест напоминает о разрушении Иерусалимского храма. Затем жених загадывает желание. Эфраим мечтает навсегда стереть из памяти образ кузины Анюты. Но, глядя на усеявшие пол осколки стекла, он словно видит собственное сердце, разбитое на тысячу кусочков.
Глава 2
В пятницу восемнадцатого апреля 1919 года молодожены покидают Москву и отправляются на дачу родителей Эфраима, Нахмана и Эстер Рабинович, расположенную в пятидесяти километрах от столицы. Эфраим соглашается поехать к ним на празднование еврейской Пасхи, потому что на этом особо настаивает отец и потому что жена ждет ребенка. Впереди прекрасная возможность сообщить эту новость братьям и сестрам.
— Эмма была беременна Мириам?
— Правильно, твоей бабушкой…
По дороге Эфраим рассказывает жене, что Песах — его любимый праздник. В детстве он любил его таинственность, горькие травы, соленую воду и яблоки с медом, которые ставят на блюде в центре стола. Ему нравилось, когда отец объяснял, что сладость яблок должна напоминать евреям о необходимости остерегаться комфорта. «В Египте, — повторял Нахман, — евреи были рабами, другими словами, они получали кров и пищу. Имели и крышу над головой, и еду в руках. Понимаешь? Свобода же, напротив, ненадежна. Она добывается с болью. Соленая вода, которую мы ставим на стол в вечер Песаха, — это слезы тех, кто сбросил свои цепи. А горькие травы напоминают нам о том, что участь свободного человека по природе своей тяжела. Сын мой, послушай: как только ты ощутишь вкус меда на губах, спроси себя: в чьем рабстве я оказался?»
Эфраим знает, что дух бунтарства родился в нем именно благодаря рассказам отца.
В тот вечер, приехав в родительский дом, он сразу бежит на кухню, чтобы почувствовать особый сладковатый аромат мацы — пресных лепешек, которые готовит старая кухарка Катерина. Растроганный Эфраим берет ее морщинистую руку и кладет на живот своей молодой жены.
— Посмотри на него, — говорит Нахман Эстер, наблюдающей за этой сценой, — наш сын такой гордый! Как каштан, что выставляет свои плоды на обозрение прохожих.
Родители пригласили всех двоюродных братьев: Рабиновичей — со стороны Нахмана и Франтов — со стороны Эстер. «Почему так много людей?» — недоумевает Эфраим, прикидывая на ладони серебряный нож, до блеска надраенный золой из печки.
— Гавронских тоже позвали? — с тревогой спрашивает он у своей младшей сестры Беллы.
— Нет, — отвечает она, не объясняя, что семьи условились не сводить вместе кузину Анюту и Эмму.
— Но почему в этом году позвали столько двоюродных братьев… Нам хотят объявить что-то важное? — продолжает Эфраим, прикуривая сигарету, чтобы скрыть замешательство.
— Да, но не задавай мне вопросов. Я не могу говорить об этом до ужина.
В вечер Песаха старейший член семьи по традиции читает вслух Агаду — историю исхода еврейского народа из Египта под предводительством Моисея.
В конце молитвы Нахман встает и лезвием ножа стучит по бокалу.
— Сегодня я хочу повторить последние слова Книги, — говорит он, обращаясь ко всем сидящим за столом. — «И отстрой Иерусалим, святой город, вскоре, в наши дни и приведи нас туда». Потому что я, как глава семьи, обязан предупредить вас.
— О чем предупредить, папа?
О том, что пора ехать. Мы все должны покинуть эту страну. Как можно скорее.
— Уехать? — спрашивают его сыновья.
Нахман закрывает глаза. Как убедить детей? Как найти нужные слова? Словно вдруг откуда-то дохнуло смрадом, словно потянуло холодом, предвещая наступление стужи, это что-то невидимое, почти ничто, и все же оно существует, оно сначала являлось ему в страшных снах, в кошмарах, наполненных воспоминаниями о юности, когда в рождественские ночи он вместе с другими детьми был вынужден прятаться за домом, потому что пьяные люди приходили наказывать тех, кто убил Христа. Они врывались в дома, насиловали женщин и убивали мужчин.
Разгул насилия стих, когда царь Александр III усилил государственный антисемитизм майскими указами, лишившими евреев большинства свобод. Нахман был молодым человеком, когда им стало запрещено все. Евреям нельзя было учиться в университетах, жить там, где они хотят, давать детям христианские имена, играть на сцене. Эти унизительные меры принесли народу удовлетворение, и в течение примерно тридцати лет проливалось меньше крови. В результате дети Нахмана не изведали ужаса, наступавшего каждое двадцать четвертое декабря, когда дикая свора вставала из-за стола с желанием громить и убивать.
Но в последние несколько лет Нахман стал чувствовать в воздухе запах серы и тлена.
В тени организовывалась «Черная сотня», группа ультраправых монархистов, возглавляемая Владимиром Пуришкевичем. Этот бывший придворный царя обосновывал теории еврейского заговора. Он ждал своего часа, чтобы перейти к действию. И Нахман не верил, что эта новая революция, поддерживаемая его детьми, прогонит старую ненависть.
— Да, уехать. Дети мои, послушайте меня хорошенько, — спокойно говорит Нахман, — es’shtinkt shlekht drek — тут воняет дерьмом.
При этих словах вилки перестают стучать о тарелки, дети прекращают болтать и наступает тишина. Нахман наконец-то может говорить.
— Большинство из вас — молодые супруги. Эфраим, ты собираешься впервые стать отцом. У тебя есть энергия, мужество, у вас вся жизнь впереди. Пришло время складывать чемоданы. — Нахман поворачивается к жене и сжимает ей руку: — Мы с Эстер решили ехать в Палестину. Мы купили участок земли недалеко от Хайфы. Будем выращивать апельсины. Поедемте с нами. Я куплю там землю для вас.
— Но, Нахман, неужели ты действительно поселишься на Земле Израильской?
Дети Рабиновича и представить себе такого не могли. До революции их отец был купцом первой гильдии и, значит, одним из немногих евреев, имевших право свободно передвигаться по стране. Нахману выпала невероятная привилегия жить в России как русский. Он приобрел хорошее положение в обществе, а теперь хочет все бросить и отправиться в изгнание на конец света, в пустынную страну с суровым климатом, чтобы выращивать там апельсины? Что за странная идея! Он даже грушу не может почистить без помощи кухарки…
Нахман берет карандашик и слюнявит его. По-прежнему не сводя глаз с молодежи, добавляет:
— Ладно. Я опрошу весь стол по кругу. И пусть каждый, слышите, каждый назовет мне место назначения. Я куплю билеты на пароход для всех. Вы покинете страну в ближайшие три месяца, понятно? Белла, я начну с тебя, это просто — ты едешь с нами. Значит, так, записываю: Белла — Хайфа, Палестина. Эфраим?
— Пусть сначала скажут братья, — отвечает Эфраим.
— Я бы с удовольствием выбрал Париж, — говорит Эммануил, младший из братьев и сестер, непринужденно раскачиваясь на стуле.
— Избегайте Парижа, Берлина и Праги, — серьезно отвечает Эфраим. — В этих городах хорошие места заняты уже много поколений. Вы не сможете устроиться. Окажетесь для них либо слишком талантливыми, либо недостаточно.
— Этого я не боюсь, меня там наверняка уже ждет невеста, — шутит Эммануил.
— Мой бедный сын, — сердится Нахман, — у тебя будет жизнь свиньи. Глупая и короткая.
— Мне лучше умереть в Париже, чем в какой-нибудь жалкой дыре, папа!