нного инженера Луи Адриана, который спроектировал такие корпуса быстрой сборки на время войны 1914–1918 годов. Длина барака — тридцать метров, ширина — шесть, по обе стороны от центрального прохода — два ряда многоярусных нар, покрытых соломой. Здесь спят заключенные.
Летом здесь задыхаются от жары, зимой замерзают насмерть. Санитарные условия ужасны, болезни распространяются так же быстро, как и крысы, которые десятками шмыгают по стенам. Днем и ночью слышится шорох их крючковатых когтей по дереву. Жак и Ноэми впервые видят расположенные на улице умывальники и туалеты, если только можно назвать туалетом безобразный сортир, где люди справляют нужду, сидя на корточках над бетонной выгребной канавой. И на глазах у всех.
Кухни — прочные каменные строения, корпуса администрации — тоже. Проходя мимо лазарета, Ноэми чувствует на себе пристальный взгляд женщины в белом халате, француженки лет сорока с вьющимися волосами. Видимо, у нее перерыв в работе, и она вышла на крыльцо. Ее ясный пристальный взгляд долго не отпускает Ноэми.
Брат и сестра снова порознь: Жаку назначен барак № 5, а Ноэми — барак № 9. Каждая разлука — тяжелое испытание, у Жака возникают приступы паники. Он не привык находиться в обществе одних мужчин. «Я приду, как только смогу», — обещает ему сестра.
Ноэми входит в свой барак, какая-то женщина из Польши показывает ей, как развесить одежду, чтобы ночью вещи не украли. Она кое-как говорит по-французски, Ноэми отвечает ей по-польски. В июле 1942 года арестовывали в основном евреев-нефранцузов: поляков, русских, немцев и австрийцев. Многие из них плохо говорят по-французски, особенно женщины, которые большую часть времени находились дома. В лагере общим языком становится идиш — его понимают все. Даже назначают специального человека из заключенных переводить приказы, что целыми днями льются из громкоговорителей.
Ноэми раскладывает свои вещи и вдруг чувствует, как чья-то рука крепко хватает ее за запястье.
Мужская хватка. Но, обернувшись, она оказывается лицом к лицу с той самой ясноглазой женщиной, которая смотрела на нее у входа в лазарет.
— Говоришь по-французски?
— Да, — удивленно отвечает Ноэми.
— Другими языками владеешь?
— Немецким. Еще говорю на русском, польском и иврите.
— А как идиш?
— Немного знаю.
— Отлично. Как только закончишь обустраиваться, иди в лазарет. Если солдаты что-то спросят, говори, что тебя ждет доктор Отваль. Поторопись.
Ноэми делает, как велено, раскладывает вещи. На дне чемодана обнаруживается тюбик помады «Розат» — она-то думала, что не взяла.
Затем Ноэми идет прямо в медпункт. На месте ее встречает женщина с пристальным взглядом и бросает ей белый халат.
— Надевай. И внимательно смотри, что я делаю, — говорит она.
Ноэми глядит на халат.
— Да, грязный, — подтверждает женщина, — но лучше ничего нет.
— Но кто это — доктор Отваль? — спрашивает девушка.
— Это я. Я научу тебя всему, что нужно знать о работе санитарки. Ты запоминаешь все названия и соблюдаешь правила гигиены, ясно? Если справишься, будешь приходить сюда на работу каждый день.
До самого вечера, не останавливаясь, Ноэми внимательно следит за работой врача. Она берет на себя дезинфекцию инструментов. Вскоре Ноэми понимает, что помимо прочего ее задача — успокаивать, выслушивать и поддерживать женщин, которые обращаются в медпункт. День проходит очень быстро, потому что постоянно прибывают больные — женщины всех национальностей, которым нужна срочная помощь.
— Отлично, — говорит доктор Отваль в конце рабочего дня. — Ты все запоминаешь. Придешь сюда снова завтра утром. Но будь осторожна: ты находишься рядом с пациентами. На тебя не должна попасть их кровь, нельзя вдыхать их зловонный запах. Если заболеешь, кто будет мне помогать?
— Погоди, мама, что это за история про доктора и медпункт, откуда ты знаешь, как все было?
— Я ничего не выдумываю. Доктор Аделаида Отваль действительно существовала, она написала после войны книгу «Медицина и преступления против человечности». Вот, у меня она есть, достань, пожалуйста. Я подчеркнула отдельные места. Смотри, она описывает тот день семнадцатого июля, когда волнами прибывают новые заключенные: «Двадцать пять женщин. Все иностранки, живущие во Франции. Как только они появились, меня поразила одна девушка, Но Рабинович. Типично литовская внешность и крепкое, здоровое, выносливое тело. Ей девятнадцать лет. Я сразу остановила свой выбор на ней. Она будет моей лучшей сотрудницей».
— Как трогательно, что эта женщина помнит Ноэми и пишет о ней.
Увидишь, она еще много говорит о ней в своей книге. Эта Аделаида Отваль была Праведником народов мира. В период, о котором идет речь, ей было тридцать шесть лет. Дочь пастора, психоневролог. Ее направили в Питивье заниматься лагерным лазаретом. Книга Отваль — не единственное свидетельство о Ноэми, которое мне удалось найти: куда бы ни попадала, она производила на людей сильное впечатление. Сейчас расскажу.
В конце того первого дня доктор Отваль дает своей новой санитарке два маленьких кусочка белого сахара. Ноэми идет через весь лагерь, бережно пряча их в кармане, — ей не терпится угостить брата. Но когда она наконец-то находит Жака, тот в ярости:
— Ты ни разу не навестила меня! Я весь день тебя ждал.
Он отправляет сахар в рот. Кусочек тает, и Жак меняет гнев на милость.
— Чем ты занимался? — спрашивает Ноэми.
— Выполнял наряды. Меня отправили с молодежью чистить сортиры. Ты бы видела, что там творится, — в выгребной канаве копошатся белые червяки размером с палец. Мерзость. На них надо сыпать крезол, гранулированный антисептик, а у него такой едкий запах, что у меня разболелась голова и я вернулся в барак. Здесь ужас, правда. Ты не понимаешь. Здесь крысы. Ляжешь на кровать, а они бегают. Я хочу домой. Сделай что-нибудь. Вот Мириам бы точно что-нибудь придумала, — говорит Жак.
Ноэми не выдерживает, хватает младшего брата за плечи и хорошенько встряхивает:
— И где она, Мириам, где? Вот и ступай к ней. Попроси ее что-нибудь придумать. Валяй!
Жак опускает глаза и просит прощения. На следующее утро Ноэми узнает, что из лагеря можно отправлять письма — по одному в месяц. Она решает сразу же написать родителям, чтобы успокоить их. Они в разлуке уже пять дней. Пять дней они ничего не знают друг о друге. Ноэми приукрашивает правду: она говорит, что работает в лазарете и что у Жака все в порядке.
Затем она идет в лазарет, начинается новый рабочий день. Ноэми застает доктора в разгар яростного спора с администратором лагеря: у них нет самого необходимого. Администратор в ответ грозит ей наказанием. Ноэми понимает, что доктор Отваль в лагере работает не по найму, она заключенная. Такая же узница, как и она сама.
В конце дня Отваль рассказывает Ноэми про себя:
— В апреле этого года у меня умерла мать, и я поехала в Париж на ее похороны. Но аусвайса у меня не было. Я решила нелегально пересечь линию в Вьерзоне, меня арестовала полиция. И отправила в тюрьму в Бурже. Там я увидела, как немецкий солдат тычками подгоняет семью евреев, и вмешалась. «А, значит, ты еврейская заступница? Вот и получай, как они», — сказал солдат, сильно задетый тем, что ему перечит женщина, да еще и француженка. Меня заставили надеть желтую звезду и нарукавную повязку с надписью «Друг евреев». Вскоре пришло сообщение из лагеря Питивье, что им нужен врач. Так меня направили сюда, в лазарет. Но по-прежнему в качестве заключенной. По крайней мере, я помогаю людям.
— Кстати, как вы думаете, здесь можно достать ручку и бумагу?
— Зачем? — спрашивает доктор Отваль.
— Я пишу роман.
— Попробую что-нибудь сделать.
В тот же вечер доктор Отваль приносит Ноэми две ручки и несколько листов бумаги.
— Я тебе достала бумагу в лагерной администрации, но за это и ты кое-что для меня сделай.
— Скажи, что?
— Видишь вон ту женщину? Ее зовут Ходе Фрухт. — Я ее знаю, она из моего барака.
— Так вот, вечером поможешь ей написать письмо мужу.
— И все это ты узнала из книги доктора Отваль?
— Я узнала, что Ноэми стала для женщин Питивье писарем, случайно в ходе поисков. Когда познакомилась с потомками Ходе Фрухт. Они показали мне послания, написанные от руки, красивым почерком Ноэми. Знаешь, как и все девочки-подростки, Ноэми любила причудливо выводить буквы. В заглавных «М» она рисовала характерную завитушку, и эти завитушки можно найти во всех письмах, которые она писала за своих товарок по лагерю.
— О чем рассказывали женщины в своих письмах?
— Заключенные успокаивали близких, старались не волновать их, говорили, что все в порядке… Они не открывали правды. Именно поэтому впоследствии эти письма были использованы ревизионистами, чтобы доказать, будто холокост — выдумка.
Жак навещает Ноэми в лазарете. У него все плохо, какой-то солдат отобрал его лосьон, живот болит, ему тоскливо и одиноко. Ноэми советует брату завести друзей.
В тот вечер мужчины из его барака решают справить шаббат в укромном месте. Жак присоединяется к ним и встает позади всех, чуть поодаль. Ему приятно чувствовать себя частью группы. После молитвы мужчины остаются и беседуют друг с другом, как в синагоге. И тут Жак слышит, о чем они говорят: обсуждают отправку составов с людьми. Никто не знает точно, куда идут эти эшелоны. Одни называют Восточную Пруссию, другие — какое-то место под Кёнигсбергом.
— Наверное, на работы в соляных шахтах в Силезии.
— А я слышал о фермах.
— Хорошо бы так.
— Размечтался. Думаешь, отправят тебя доить коров?
— Они отправят нас на убой. Пулю в затылок. У открытого рва. Одного за другим.
Эти разговоры пугают Жака. Он передает их Ноэми, та, в свою очередь, спрашивает доктора Отваль, что она думает об этих ужасных слухах. Доктор хватает Ноэми за руку и, сверля ее взглядом, чеканит каждое слово:
Слушай меня хорошенько, Но. Здесь это называют «сортирное радио». Держись подальше от всех этих мерзких историй. И скажи брату, чтобы делал то же самое. Условия тут тяжелые, и надо выжить. А жуткие рассказы повторять нечего. Ясно?