ее пройдешь обязательную дезинфекцию, тем быстрее наполнишь чем-нибудь пустой желудок. Заключенные настолько физически слабы, что не сопротивляются, они совершенно пассивны.
В раздевалке вдоль стен написаны цифры. Жак садится на полочку, чтобы снять одежду. Ему неприятно раздеваться на людях. Ему неприятно, что другие видят его наготу, и самому неловко смотреть на голые мужские тела. Дежурный эсэсовец в сопровождении переводчика из узников-французов объясняет, что нужно запомнить номер, под которым оставлены вещи, чтобы потом, выйдя из душа, быстро их найти. Он также приказывает связать ботинки шнурками вместе.
Все должно быть оставлено в аккуратном, сложенном виде, так легче будет сортировать вещи в «Канаде».
«Schnell, schnell, schnell». Жака и других заключенных толкают, чтобы не задерживали других, чтобы не сбивали ритм — и не успели ни о чем подумать, не успели отреагировать. Охранники-эсэсовцы подталкивают их автоматами в спины, чтобы заполнить душевую комнату как можно большим количеством людей. Жак получает удар прикладом по плечу, рука повисает, как плеть. Заполнив помещение, охранники запирают двери. Снаружи двое мужчин открывают люк, чтобы пустить внутрь «Циклон Б». Это газ на основе синильной кислоты, убивающий человека за несколько минут. Узники поднимают головы и видят на потолке душевые лейки. И сразу всё понимают.
Я вижу лицо Жака; темноволосый мальчик лежит на полу газовой камеры.
Я опускаю ладони на его широко раскрытые глаза и закрываю ему веки, на этой странице и навсегда.
Моэми умрет от тифа через несколько недель после прибытия в Освенцим. Как Ирен Немировски. История не сообщает, довелось ли им когда-либо встретиться.
Глава 31
В конце августа Эфраима и Эмму навещает Жозеф Дебор. Он вернулся из отпуска и узнал, что дети Рабиновичей арестованы в начале лета.
— Я могу помочь вам добраться до Испании, — говорит он.
— Мы лучше подождем, пока вернутся дети, — отвечает Эфраим и провожает мужа учительницы до порога. Возвращается. Накрывает стол, ставит приборы для детей. Так он делает каждый день с момента их ареста.
В четверг, восьмого октября 1942 года, в 16:00 Рабиновичи слышат громкий стук в дверь. Они давно ждут этой минуты. Спокойно открывают; за дверью два французских жандарма, которые пришли их арестовать. Началась новая общефранцузская операция, направленная против евреев, не имеющих гражданства.
— Я знаю, как звали жандармов, — говорит Леля. — Сказать?
Я думаю и отвечаю, что лучше не надо.
Эмма и Эфраим готовы, чемоданы собраны, дом убран, мебель укрыта простынями от пыли. Эмма аккуратно разобрала бумаги Ноэми. Она сложила записи дочери в один из ящиков стола. На конверте надпись: «ДНЕВНИКИ НОЭМИ».
Рабиновичи не сопротивляются; они чувствуют, они верят, что скоро встретятся с детьми. Они покорно следуют за жандармами, они сдаются.
На голове у Эфраима элегантная шляпа серого фетра. Эмма одета в практичный темно-синий костюм, пальто с меховым воротником и удобные красные туфли на невысоком каблуке. В сумочке — карандаш, перьевая ручка, карманный ножик, пилочка для ногтей, черные перчатки, портмоне и продуктовая карточка. И все деньги.
У Рабиновичей на двоих один чемодан, это почти ничего, но там несколько вещей, которые при встрече с детьми порадуют их. Эмма взяла для Жака любимую игру в кости, а для Ноэми — новую тетрадь с отличной бумагой. Им будет приятно. В сопровождении двух жандармов Эфраим и Эмма переступают порог своего дома в Лефорже.
Они не оглядываются.
Их везут на машине в жандармерию городка Конш, где держат под арестом два дня, а затем перевозят в Гайон, небольшой городок в департаменте Эр. Место административного заключения — замок эпохи Возрождения, стоящий на холме над городом. При Наполеоне его превратили в тюрьму. С сентября 1941 года в нем содержались коммунисты, уголовники и люди, занимавшиеся незаконным оборотом продовольствия, то есть спекулянты черного рынка. Там побывало и несколько евреев, транзитом до отправки в Драней.
Тюремные формуляры заполняются в кабинетах жандармерии, карточка Эфраима — номер 165, Эммы — 166.
На руках у одного три тысячи триста девяносто франков, у другого — три тысячи шестьсот пятьдесят франков.
В карточке Эфраима указано: «глаза серо-голубые, цвета сланца».
Несколько дней спустя Эфраим и Эмма покидают Гайон. Шестнадцатого октября 1942 года они прибывают в лагерь Драней. Там у них отбирают все деньги. В тот день экспроприация средств новых узников приносит в кассу учета и временного хранения сто сорок одну тысячу восемьсот восемьдесят франков.
Организация лагеря в Драней совсем не такая, как в Питивье. Заключенные распределены не по баракам, а по лестницам. Жизнь размечена свистками, которые нужно уметь распознавать. Три длинных, три коротких: вызов начальников лестничных клеток для приема небольшой партии заключенных. Три раза по три длинных и три коротких: вызов начальников лестничных клеток для приема большой партии заключенных. Три длинных: закрыть окна. Два длинных: наряд по чистке овощей. Четыре длинных: раздача хлеба и овощей. Один длинный: начало переклички и ее окончание. Два длинных, два коротких: общие работы.
Вечером второго ноября на перекличку вызывают около тысячи человек. Среди них Эмма и Эфраим. Их собирают в огороженной решеткой части двора, куда выходят лестницы с первой по четвертую. Здесь размещают тех, кто скоро отправится дальше.
Заключенные с «лестниц отправки» отделены от остальной части лагеря и не имеют права смешиваться с другими. Эмма оказывается на лестнице № 2, комната 7, четвертый этаж, дверь 280. Перед отправкой — последний обыск. Холодно, женщины стоят без обуви и нижнего белья. Это последние инструкции, чтобы по прибытии не скапливались лишние вещи.
Затем Эфраима и Эмму загоняют в автобусы и везут на железнодорожную станцию Ле-Бурже. Так же, как дети, они проведут всю ночь в поезде. Четвертого ноября в 8:55 утра состав трогается и отправляется в путь.
Эфраим закрывает глаза. Встают картины жизни. Первые воспоминания — руки матери, они так приятно пахли детским кремом. Лучи солнца сквозь ветви деревьев на даче у родителей. Семейный обед и белое платье кузины, из которого выглядывают грудки, как две голубки, запертые в кружевной клетке. Битое стекло, хрустящее под ногой в день свадьбы. Вкус икры, которая принесла ему состояние. Счастливые девочки, играющие в апельсиновой роще. Смех Нахмана, который возится в саду вместе с Жаком. Брат Борис, склонивший усатое лицо над коллекцией бабочек. Патент, зарегистрированный на имя Эжена Ривоша, и возвращение домой — ему казалось, вот-вот начнется настоящая жизнь.
Эфраим смотрит на Эмму. Ее лицо — пейзаж, где знакома каждая деталь. Он берет в ладони ноги жены, ее озябшие ступни — в вагоне для скота холодно. Он растирает их, дует, старается согреть.
Эмма и Эфраим отправлены в газовую камеру сразу после прибытия в Освенцим, в ночь с шестого на седьмое ноября, по возрастым критериям: ей — пятьдесят, ему — пятьдесят два.
— Гордый, как каштан, что выставляет плоды на обозрение прохожих.
Есть список, который господин Бриан, мэр коммуны Лефорж, должен еженедельно направлять в префектуру департамента Эр. Он озаглавлен: «Евреи, проживающие на данный момент в коммуне Лефорж».
В тот день господин мэр старательно, с удовлетворением от проделанной работы, выводит ровным каллиграфическим почерком: «Евреев нет».
— Ну вот, доченька. Так завершаются жизни Эфраима, Эммы, Жака и Ноэми. Мириам при жизни ничего не рассказывала. При мне она никогда не упоминала имен своих родителей, брата и сестры. Все, что я знаю, воссоздано из архивов, из прочитанных книг, а еще из черновых заметок, которые я нашла, разбирая вещи после маминой смерти. Например, вот эта запись — она сделана во время суда над Клаусом Барби[5]. Читай сама.
Какую бы форму ни принимал этот процесс, он пробуждает воспоминания, и все, что записано на кассете моей памяти, начинает мало-помалу прокручиваться, по порядку или без порядка, с пробелами и множеством (неразборчиво). Сказать, что это воспоминания, — нет, это моменты жизни, тап hat es erlebt, это прожито, оно в тебе, оно запечатлелось, возможно, стало отметиной, но я не хочу жить с этими воспоминаниями, потому что из них невозможно извлечь никакого опыта. Любое описание банально. Люди жили себе, никому не мешали, часто не имели возможности что-либо изменить, но как-то реагировали на чудовищные обстоятельства. Вот человек попал в авиакатастрофу — самолет разбился, а он уцелел, — он может сказать, почему ему так повезло? Приди он на несколько минут раньше или позже, ему бы дали другое место. Он не герой, ему повезло, и только.
Я выжила, потому что мне сильно повезло:
1) во время проверки документов в поезде, возвращавшемся в Париж после исхода;
2) после начала комендантского часа на перекрестке улиц Фельятинок и Гей-Люссака;
3) во время ареста в «Мартиниканском роме»;
4) на рынке на улице Муфтар;
5) во время пересечения демаркационной линии в Турню в багажнике автомобиля вместе с Жаном Арпом;
6) с двумя жандармами на плато в Бюу;
7) когда не попалась на явках ордена бенедикти-нок, вступив в конце войны в Сопротивление.
Самые банальные ситуации — первая, четвертая, шестая,
самая глупая — вторая,
невероятное везение — третья,
реальная опасность — пятая,
осознанный риск, осторожность — седьмая.
Независимо от того, были ли эти ситуации банальными, опасными, глупыми, невероятными или осознанными, удача оказывалась на моей стороне. Каждый раз я старалась не отчаиваться и не впадать в панику. Вспоминается все быстро. А вот записать — другое дело. На сегодня хватит и этого.