— Да, да, она существовала в России… Майские законы… А также вишистские законы во Франции, по которым только небольшая квота евреев допускалась к поступлению в университеты…
— Вот именно! Значит, ты в курсе! Люди не хотели, чтобы мы все заполонили. Опять повторяется старая песня, хотя и на новый лад. Сама увидишь. Ну вот. Итак, мой отец в одночасье решил, что вся семья из Розенбергов становится Рамберами. Ты не можешь себе представить, как я злился!
— Почему?
— Я-то не хотел менять фамилию! К тому же родители решили перевести меня в другую школу! Сменить и фамилию, и школу — это, знаешь ли, многовато для десятилетнего мальчика! Я взбунтовался. Устроил скандал и заявил родителям, что, как только мне исполнится восемнадцать, я верну себе настоящую фамилию. И вот новый учебный год. И первый день в новой школе. Директор устраивает перекличку: «Рамбер!» Я не отзываюсь, потому что мне новая фамилия непривычна. «Рамбер!» Тишина. Я еще подумал, что хорошо бы этому Рамберу отозваться, и как можно скорее, потому что вид у директора грозный. «РАМБЕР!» Черт! И тут до меня доходит, что Рамбер — это я! И я выкрикиваю: «Здесь!» И конечно, все ребята смеются, это нормально. Директор думает, что я нарочно, что я паясничаю, хочу отличиться, ну, знаешь, всякие такие глупости! Чтобы ты поняла, я тогда ужасно злился. Честно. Очень. Злился. Но постепенно я понимаю, что зваться в школе Жераром Рамбером совершенно не то, что называться Жераром Розенбергом. Сказать, в чем разница? В том, что меня перестали каждый день обзывать жиденком пархатым на школьном дворе. И никто не говорил фраз типа «жаль, Гитлер не добрался до твоих родителей». И, перейдя в новую школу, получив новую фамилию, я понял, насколько это приятно, когда тебя никто не достает.
— Но скажи мне, Жерар, что ты в итоге сделал, когда тебе исполнилось восемнадцать?
— В смысле — что сделал?
— Ты же только что сказал: «Я заявил родителям, что, как только мне исполнится восемнадцать, я верну себе настоящую фамилию».
— Если бы в тот день меня спросили: «Жерар, ты хочешь снова стать Жераром Розенбергом?», я бы ответил: «Ни за что!» А теперь, моя дорогая, будь паинькой и доедай свои нэмы, ты ничего не ела.
— Я тоже ношу совершенно французскую фамилию, такую французскую — дальше некуда. И твоя история наводит меня на одну мысль…
— Какую?
— В глубине души мне как-то спокойнее, что люди не сразу догадываются.
— Это точно! С твоей фамилией хоть мессу в церкви пой! Знаешь, должен тебе признаться, когда ты сказала — а ведь мы к тому времени были знакомы уже лет десять, — что ты еврейка… Я прямо со стула упал!
— И в голову не приходило?
— Клянусь! Пока ты сама не сказала. Спроси меня кто-нибудь: «А ты знаешь, что у Анн мать — ашкеназка?», я бы ответил: «Издеваешься? Не говори чепухи!» Внешне ты настолько типичная француженка! Настоящая гойка! Echte goy!
— Знаешь, Жерар, мне всегда было очень трудно произнести: «Я еврейка». Я не чувствовала себя вправе это говорить, и потом, странная вещь… Мне как будто передались бабушкины страхи. В каком-то смысле моя скрытая доля еврейства чувствует себя спокойнее, когда ее заслоняет, прячет гойская часть. Я вне подозрений. Я — сбывшаяся мечта моего прадеда Эфраима, я почти собирательный образ Франции.
— И еще ты страшный сон антисемита, — сказал Жерар.
— Почему? — спросила я.
— Потому что даже такая, как ты, оказывается, «из этих», — припечатал Жерар и снова захохотал.
Глава 7
— Мама, я поговорила с Кларой, я виделась с директором, я сделала все, что ты просила. Теперь ты должна выполнить свое обещание.
— Прекрасно. Спрашивай, и я постараюсь ответить.
— Почему ты не стала докапываться до истины?
— Сейчас объясню, — отвечает Леля. — Погоди, схожу за куревом.
Леля скрывается в кабинете и через несколько минут возвращется на кухню, раскуривая сигарету.
— Ты слыхала о комиссии Маттеоли? — спрашивает она. — Январь две тысячи третьего года… Я полностью ушла в работу, и было так странно получить открытку именно в этот момент. Я почувствовала в ней какую-то угрозу.
До меня не сразу доходит, как связаны комиссия и опасения матери. Я поднимаю бровь, и Леля понимает, что мне нужны разъяснения.
— Чтобы ты все поняла, надо, как всегда, вернуться немного назад.
— Я не спешу, мама…
— После войны Мириам хотела подать официальный запрос на каждого члена своей семьи.
— Какой официальный запрос?
— Запрос свидетельства о смерти!
— Ах да, конечно.
— Это оказалось очень сложно. Почти два года административной волокиты, и только потом Мириам смогла подать документы. И не забывай, в то время французские власти официально не говорили ни о погибших в лагерях, ни о депортированных… Их называли пропавшими без вести. Понимаешь, что это означает? Символически?
— Конечно. Французское государство говорит евреям: ваши родные не были убиты по нашей вине. Они просто… куда-то пропали.
— Представляешь, какое лицемерие?
— И главное, как больно слышать это людям, которые даже не имели возможности оплакать своих близких. Не было ни прощаний, ни могил, на которые можно прийти. А тут еще администрация с ее двусмысленными формулировками.
— Первый запрос, который удалось составить Мириам, датирован пятнадцатым декабря сорок седьмого года. Он заверен ее подписью, а также подписью мэра Лефоржа от шестнадцатого декабря сорок седьмого года.
— Того самого мэра, который выдал предписание о высылке ее родителей? Бриана?
— Того самого мэра, потому что именно к нему ей пришлось обращаться напрямую.
— Такова была воля де Голля: не разобщать французов, сохранить основу администрации из людей, которые просто делали свою работу, восстановить нацию, избежать раскола… Но, думаю, Мириам было тяжело переварить такое.
— Пришлось ждать еще год, до двадцать шестого октября сорок восьмого, прежде чем Эфраим, Эмма, Ноэми и Жак были официально признаны погибшими. Мириам расписывается в получении справок пятнадцатого ноября сорок восьмого года. Для нее начинается новый этап: акт смерти должен быть официально признан. В случае отсутствия тел это можно сделать только по решению гражданского суда.
— Как для моряков, погибших в море?
— Именно так. Суд выносит решение пятнадцатого июля сорок девятого года, через семь лет после их смерти. При этом, держись крепче, в свидетельствах о смерти, выданных французскими властями, официальным местом смерти Эфраима и Эммы указан Драней, а Жака и Ноэми — Питивье.
— Французская администрация не признает того факта, что они погибли в Освенциме?
— Нет. Они перешли из категории «пропавшие без вести» в категорию «погибшие» и далее — «умершие на французской земле». Официальная дата — дата отправки из Франции депортационных эшелонов.
— В голове не укладывается…
— Хотя письмо Управления по делам ветеранов и жертв войны на имя прокурора суда первой инстанции содержит просьбу указать местом смерти Освенцим. Суд принимает иное решение. Но это еще не все: следует отказ признать, что евреи депортировались по расовым причинам. Сказано, что это делалось по политическим мотивам. И только в девяносто шестом году ассоциации бывших депортированных добьются признания смерти в депортации и внесения исправлений в свидетельства о смерти.
— А как же кадры освобождения лагерей? Свидетельства? Примо Леви…
— Ты знаешь, сразу после войны, во время освобождения лагерей и возвращения депортированных, случился момент осознания, а потом, постепенно, во французском обществе все как-то спустилось на тормозах. Никто больше не хотел об этом слушать, понимаешь? Никто. Ни жертвы, ни коллаборационисты. Лишь редкие люди отказывались молчать. И только с появлением Кларсфельдов в восьмидесятые годы и Клода Ланцмана примерно в то же время утвердилось мнение: «Такое забывать нельзя». Они провели эту работу. Огромную работу, дело всей их жизни. А без них царило молчание. Ты понимаешь?
— Мне трудно это представить, потому что я выросла как раз в то время, когда благодаря Кларс-фельдам и Ланцману эту тему широко обсуждали. Я не представляла, что этому предшествовали десятилетия молчания.
— И теперь я подхожу к комиссии Маттеоли… Ты знаешь, о чем речь?
— Да, прекрасно знаю: «Миссия по изучению вопроса об отъеме имущества у евреев Франции».
— Ален Жюппе, тогдашний премьер-министр Франции, в своей речи в марте девяносто седьмого года так определил основные задачи этой миссии: «Для того чтобы полностью информировать государственные органы и наших сограждан об этом трагическом аспекте нашей истории, я хотел бы поручить вам изучить условия, при которых имущество движимое и недвижимое, принадлежавшее евреям Франции, было отчуждено или вообще присвоено путем мошенничества, насилия или кражи как оккупационными войсками, так и властями Виши в период с тысяча девятьсот сорокового по тысяча девятьсот сорок четвертый год. В частности, я хотел бы, чтобы вы попытались оценить масштабы возможных экспроприаций и указать, какие категории физических или юридических лиц извлекли из них выгоду. Вы также должны выяснить, что произошло с этим имуществом с момента окончания войны до настоящего времени». Затем был создан орган, который рассматривал индивидуальные иски от жертв антисемитского законодательства, действовавшего в период оккупации, или их правопреемников. Если бы мы доказали, что имущество, принадлежавшее нашей семье, было экспроприировано после сорокового года, французское государство обязано было бы выплатить компенсацию без срока давности.
Речь шла в основном о картинах и произведениях искусства, если я правильно помню?
— Нет! Это касалось любого имущества! Квартиры, предприятия, автомобили, мебель и даже наличные деньги, которые государство забирало в транзитных лагерях. «Комиссия по выплате компенсации жертвам экспроприаций, свершенных в рамках антисемитского законодательства, действовавшего во время оккупации» должна была следить за рассмотрением исков. И выплачивать компенсации.