— Попробую рассмотреть фамилию на воротах.
Я выбежала под дождь — зонт мы не захватили — и стала искать фамилию возле звонка. Вернулась назад совершенно промокшая.
— Имя Лемансуа тебе о чем-нибудь говорит?
— Нет. В фамилии была буква «икс», это точно.
— Может быть, не тот дом.
— У меня в бумагах есть старая фотография фасада, посмотри, и мы сравним.
— Но как сравнить? Ворота слишком высокие, ничего не видно.
— Залезай на крышу, — сказала Леля.
— На крышу дома?
— Да нет же, на крышу машины! Оттуда лучше видно, и ты сможешь заглянуть за ворота.
— Нет, мама, я не могу: вдруг люди увидят?
— Да пустяки, — сказала Леля, точно как в детстве, когда я стеснялась пописать между машинами.
Я вышла под дождь, открыла дверцу и, встав на сиденье, залезла на крышу. Выпрямилась с трудом, потому что из-за дождя кузов был очень скользким.
— Ну что?
— Да, мама, это тот самый дом!
— Иди звони! — крикнула Леля, которая ни разу в жизни мне не приказывала.
Вся мокрая от дождя, я несколько раз позвонила в дверь дома № 9. Я очень волновалась — я стояла перед домом Рабиновичей. Мне казалось, что и дом за воротами понял, что я пришла, что он ждет меня и улыбается.
Я довольно долго так стояла, но ничего не происходило.
— Кажется, никого нет дома, — обернулась я к расстроенной Леле и развела руками.
Вдруг послышался лай, и дверь дома № 9 отворилась. Появилась женщина лет пятидесяти. У нее были обесцвеченные волосы до плеч, чуть оплывшее красноватое лицо, она что-то говорила собакам, которые бегали и лаяли, и хотя я широко улыбалась в подтверждение своих добрых намерений, смотрела она настороженно. Собаки, немецкие овчарки, вертелись у нее под ногами, она злобно приказывала им замолчать, животные ее раздражали. Я еще подумала, отчего некоторые владельцы собак все время жалуются на них, их же никто не заставлял заводить домашних животных. А еще я подумала, что неизвестно, кто тут опасней — женщина или ее собаки.
— Это вы тут звоните? — рявкнула она, глянув на мамину машину.
— Да, — сказала я, старательно улыбаясь сквозь воду, капающую с волос. — Наша семья жила здесь во время войны. Они продали дом в пятидесятых, и мы подумали, нельзя ли нам, не доставляя вам беспокойства конечно, просто посмотреть сад, посмотреть, как тут все было…
Женщина преградила мне путь. А поскольку она была довольно крупной, то заслонила собой фасад дома. Она хмурилась. Сначала ее раздражали собаки, теперь — я.
— Этот дом принадлежал моим предкам, — сказала я, — здесь они жили во время войны. Вам что-нибудь говорит фамилия Рабинович?
Она вскинула голову и скривилась так, будто я сунула ей под нос что-то вонючее.
— Подождите здесь, — сказала она, закрывая ворота.
Немецкие овчарки громко залаяли. Им ответили другие собаки по соседству. Казалось, все они предупреждали соседей о том, что мы явились в деревню. Я долго стояла под дождем, как под холодным душем. Но была готова на многое, чтобы увидеть сад, который посадил Нахман, колодец, который построил Жак вместе с дедом, каждый камень дома, который видел счастливые дни семьи Рабиновичей, до их гибели. Через некоторое время гравий снова заскрипел под ногами, потом она снова открыла дверь, и я поняла, кого она мне напоминает — Марин Ле Пен. В руках у нее был большой цветастый зонт, нелепый, закрывающий обзор, а за спиной маячил второй человек — мужчина в зеленых пластиковых охотничьих сапогах.
— Что конкретно вам нужно?
— Просто… посмотреть… Здесь жила наша семья… Я не успела закончить фразу, как заговорил стоявший позади хозяйки дома мужчина — непонятно, отец или муж.
— Эй, не торопитесь, так в чужие дома не приходят! Мы купили этот дом двадцать лет назад, так что тут мы хозяева! — огрызнулся он. — В следующий раз надо спрашивать, можно ли прийти. Сабина, закрой дверь. И до свидания.
Сабина захлопнула дверь у меня перед носом. А я так и стояла на месте — на меня навалилась такая тоска, что я заплакала. Слез не было видно из-за дождя, который струился по лицу.
Мама откинулась на сиденье машины и решительно смотрела прямо перед собой.
— Мы расспросим соседей, — объявила она. — Мы найдем тех, кто нас ограбил, — добавила мать.
— Ограбил?
— Да, тех, кто забрал мебель, картины с рамами и все остальное! Где-то же они лежат! — С этими словами мама открыла окно, чтобы прикурить сигарету, но из-за проливного дождя зажигалка все время гасла. — А теперь что будем делать?
— Тут есть еще два дома, которые выглядят обитаемыми.
— Да, — задумчиво прои несла она.
— С которого начнем?
— Пойдем в дом номер один, — сказала мама, прикинув, что он расположен дальше всех от машины и по пути она успеет выкурить сигарету.
Мы подождали несколько минут — переводили дух и набирались храбрости, затем вместе выбрались из машины.
Из дома № 1 к нам вышла женщина — приветливая, на вид лет семьдесят, но, вероятно, она выглядела моложе своих лет. У нее были рыжие крашеные волосы, кожаная куртка и красная бандана на шее.
— Здравствуйте, извините за беспокойство, мы собираем воспоминания о нашей семье. Они жили на этой улице, в доме номер девять, до самой войны. Возможно, вы что-то вспомните…
— Они что, жили и во время войны?
— Они жили в Лефорже до сорок второго года.
— Рабиновичи? — спросила она хриплым голосом заядлой курильщицы.
Странно, эта женщина произнесла фамилию Рабинович так, как будто рассталась с ними накануне.
— Совершенно верно, — сказала мама. — А вы их помните?
— Прекрасно помню, — ответила женщина с обескураживающей простотой.
— Послушайте, — сказала Леля, — а можно зайти внутрь на пять минут и поговорить?
Женщина вдруг как будто засомневалась.
Ей явно не хотелось впускать чужих людей в дом. Но что-то не давало ей выдворить нас, потомков семьи Рабинович. Она попросила подождать в гостиной, только не садиться в мокрых пальто на диван.
— Я предупрежу мужа, — сказала она.
Я воспользовалась ее отсутствием, чтобы осмотреться. Мы вздрогнули — женщина вернулась очень быстро, принесла махровые полотенца.
— Извините ради бога, это чтобы диван не промок, я сейчас приготовлю чай, — пробормотала она и снова ушла на кухню.
Женщина вернулась, держа в руках поднос с дымящимися чашками — фарфоровый сервиз в английском стиле с розовыми и голубыми цветами.
— У меня дома такие же чашки, — сказала Леля.
Женщина полыценно улыбнулась. Мама всегда инстинктивно знала, как расположить людей к себе.
Я знала Рабиновичей, хорошо их помню, — начала женщина, пододвигая нам сахар. — Однажды их мама, простите, не помню ее имени…
— Эмма.
— Да, конечно, Эмма. Она угостила меня клубникой из своего сада. Я подумала: какая добрая женщина. Так она была вашей мамой? — спросила она у Лели.
— Нет, бабушкой. Вы можете вспомнить какие-то конкретные детали, эпизоды? Меня это очень интересует, понимаете?
— Слушайте… Я запомнила клубнику… Я обожала клубнику… У нее на участке росла просто великолепная клубника, у них был огород и яблони, которые виднелись над забором. Я еще помню, что иногда в наш сад долетала музыка. Ваша мама была пианисткой, не так ли?
— Да. Только это бабушка, — поправила Леля. — Может быть, она давала уроки игры на фортепиано кому-то в деревне, не припомните?
— Нет. Я была маленькой, и воспоминания очень смутные. — Женщина посмотрела на нас: — Мне было четыре или пять, когда их арестовали. — Повисла пауза. — Но мама мне кое-что рассказала. — Женщина снова задумалась, глядя на свою фарфоровую чашку, погрузившись в воспоминания. — За ними пришла полиция, и мама видела, как дети выходили из дома. Когда их сажали в Машину, они во весь голос запели «Марсельезу». Это произвело на нее большое впечатление. Она часто повторяла: «Покидая дом, эти дети пели „Марсельезу"».
Кто мог приказать им замолчать? Ни немцы, ни французы. И те, и другие боялись прервать гимн страны. Младшие Рабиновичи одержали моральную победу над своими убийцами. И вдруг с улицы как будто снова донеслась их песня.
— Из дома пропала мебель, рояль; вам что-нибудь об этом известно?
Женщина, помолчав, сказала:
— Я помню яблони, они стояли шпалерами вдоль ограды. — И снова задумчиво опустила взгляд на чашку с чаем. — Знаете, во время войны мы жили под немецкой оккупацией. Немцы стояли в замке Тригалл. Еще учитель погиб. — Женщина вдруг стала говорить как-то бессвязно, словно мозг ее не выдерживал нагрузки.
— Да? — не отставала я.
— Нынешние владельцы дома очень милые, — сказала она, глядя на нас так, словно ее слышал кто-то невидимый. Она заговорила с почти детской — интонацией, я словно различала в ее лице черты той маленькой девочки, которой она была семьдесят лет назад, когда уплетала клубнику из сада Эммы. Или она специально притворялась?
— Послушайте, мы объясним, зачем сюда приехали. Несколько лет назад нам пришла странная открытка, в нейшла речь о нашей семье. Мы подумали, а вдруг ее прислал кто-то из деревни.
В глазах женщины что-то мелькнуло, она вовсе не была наивной, и, видимо, ей надо было решиться. Казалось, ее обуревают противоречивые чувства. Она боялась, что разговор зайдет слишком далеко, и не хотела выдавать свои душевные тайны. Но какой-то моральный долг заставлял ее отвечать на наши вопросы.
— Я позову мужа, — вдруг сказала она.
И в тот же момент в комнату вошел муж, словно актер, ждавший в кулисах своего выхода на сцену. Может, подслушивал за дверью? Наверняка.
— Это мой муж, — сказала она, представляя нам усатого мужчину гораздо ниже ее ростом, с белыми-белыми волосами. И пронзительными голубыми глазами.
Муж, не говоря ни слова, сел на диван, он чего-то ждал — непонятно чего. Он смотрел на нас.
— Мой муж родом из Беарна, — сказала женщина. — Он вырос не здесь. Но всегда увлекался историей. Поэтому его заинтересовала жизнь деревни Лефорж в годы войны. Возможно, он ответит на ваши вопросы лучше меня.