Глава 17
В конце Великого поста по деревням ходит стайка ряженых, за ними по пятам следует рой детей. Предводитель держит в руках удочку с бумажной луной; эта белая дама — их бледная богиня. Перед церковью в Бюу они вовлекают в свой круг и Мириам, процессия петляет, то скручивается, то разворачивается под свист трещоток и бубенцов. Молодежь прыгает, пристукивает землю ногами, гремя привязанными к лодыжкам бубенцами, будит матушку-землю. Во ртах у них кожаные мехи для раздувания каминов, и через эти мехи они резко дуют в лицо жителям деревни, словно плюются оскорблениями, а потом, нарочно кривляясь и хромая, убегают в танце. От их улыбок берет страх, лица ряженых вымазаны смесью муки и яичного белка, это паяцы с морщинистыми щеками стариков. Дети с лицами, черными от жженой пробки, перебегают от дома к дому стайкой полевок, выпрашивают то яйцо, то муку. В разгар круговерти в ухо кто-то шепчет, но она не понимает, откуда доносятся слова: «Сегодня ночью принимай гостей».
Они являются незадолго до рассвета. Жан Сидуан и смертельно усталый юноша. В лице ни кровинки.
— Его надо спрятать в сарайчик, — говорит Жан. — На несколько дней. Я дам тебе знать. Сообщения пока прекрати. За парнишкой надо присматривать, он молод, зовут Ги. Едва семнадцать исполнилось.
— У меня брат твой ровесник, — обращается Мириам к юноше. — Пойдем на кухню, я поищу тебе что-нибудь поесть.
Мириам ухаживает за ним, надеясь, что найдется человек, который где-нибудь так же поможет Жаку. Она отрезает ему кусок хлеба и сыр, укутывает его шерстяным одеялом Франсуа.
— Поешь, согрейся.
— Ты еврейка? — вдруг спрашивает юноша.
— Да, — отвечает Мириам, не ожидавшая такого вопроса.
— Я тоже еврей, говорит он, проглатывая хлеб. — Можно доем? — Он не сводит голодных глаз с последнего куска хлеба.
— Конечно, — отвечает она.
— Я родился во Франции, а ты?
— В Москве.
— Вы во всем виноваты, — говорит он, глядя на бутылку вина на столе.
Вино — подарок мадам Шабо, Мириам бережет его до возвращения Висенте. Но в глазах юноши мольба, и она без колебаний берется за бутылку.
— Я родился в Париже, мои родители родились в Париже. И все нас здесь любили. Пока не понаехали иностранцы вроде вас.
— Правда? Ты так понимаешь ситуацию? — спокойно спрашивает Мириам, с трудом справляясь со штопором.
— Мой отец сражался в Первую войну. Он даже хотел пойти воевать в тридцать девятом, снова надеть форму и защищать страну.
— Его не взяли?
— По возрасту, — говорит Ги и залпом выпивает бокал вина, который налила Мириам. — Зато старший брат пошел воевать и не вернулся.
— Большое горе, — говорит Мириам, снова наливая юноше вина. — Но что случилось, как ты сам оказался тут?
— Мой отец — врач. Его предупредил один пациент, сказал, что надо уезжать. Мы все поехали в Бордо. Родители, сестра и я. Из Бордо — в Марсель. Родителям удалось снять квартиру, и мы прожили там несколько месяцев. Потом пришли немцы, родители решили ехать в США. Но в последнюю минуту нас выдали. Кто-то из соседей. Немцы увезли нас в лагерь Камп-де-Милль.
— А где он, этот лагерь?
— Недалеко от Экс-ан-Прованса. Оттуда шли регулярные отправки.
— Отправки? Это что такое?
— Это когда всех загоняют в поезда. Прямиком в Пичипой[10], как вы говорите…
— Кто это — мы? Иностранцы? Похоже, ты ненавидишь евреев даже больше, чем немцы.
— Вы так противно говорите.
— Значит, твои родители попали под отправку в Германию? — спрашивает Мириам, не отвечая на злобные выпады юноши.
— Да, и сестра вместе с ними. Десятого сентября этого года. А я сумел сбежать за день до того.
— Как тебе удалось?
— В лагере началась паника, и в суматохе я удрал. Непонятно, как добрался до Венеля. Там три месяца прятался у фермеров. Потом они стали ругаться. Муж готов был оставить меня, но жена была против. Я боялся, что в конце концов она меня сдаст. И ушел под Рождество. Несколько дней просидел в лесу. Потом меня нашел охотник и приютил у себя. Где-то в районе Мейрарга. Мужик нелюдимый, но незлой. Правда, как напьется, прямо дуреет. Как-то вечером взял ружье и стал палить в воздух. Я испугался и убежал. Потом меня пустила пожить пара стариков в Пертюи. У них сын погиб в Первую войну. Я спал в его комнате, где все было как при нем, вещи и все такое. Вроде нормально, но, не знаю почему, однажды ночью я взял и ушел. Снова в лес. Там, наверное, отключился. Очнулся в каком-то сарае. А рядом сидел и сторожил меня этот ваш друг — тот, что привел меня сюда.
— Ты, случайно, не встречал в том лагере мальчика твоего возраста, Жака? И девушку, Ноэми?
— Нет, не припомню. Это кто?
— Мои брат и сестра. Их арестовали в июле.
— В июле? Ты их больше не увидишь. Чего себя обманывать. Работа в Германии — вранье.
— Ладно, — заканчивает разговор Мириам и забирает бутылку, — пошли спать.
В последующие дни Мириам старается реже встречаться с юношей. Однажды вечером она выглядывает в окно: слышен шум велосипеда Жана.
Ты должна отвезти мальчика на гору к Море-насу. Там его заберет человек и проведет в Испанию. Гостиница — только место встречи. Франсуа не в курсе. Скажешь ему, что Ги — твой давний друг, еще по Парижу. Будто бы случайно встретились в поезде. А оставить его у себя ты не можешь, потому что надо ездить к мужу в тюрьму.
«Загадочная девушка с плато, Мириам, — пишет в своих воспоминаниях Франсуа, — привела ко мне друга, он не очень любезен и хочет жить в Клермоне под предлогом, что он еврей. Она встретила его в поезде. В тот день ему перепало еды».
Назавтра Жан возвращается в дом Мириам, чтобы узнать, все ли прошло гладко.
— Что я должна делать теперь? — спрашивает Мириам. — Опять конспектировать радиосводки? Как раньше?
— Нет. Пока ждем. Действовать слишком опасно. Пусть о нас немного забудут.
Глава 18
В доме повешенного проходит неделя за неделей. Мириам чувствует, что ее жизнь застыла, замерла. Днем и ночью ветер свистит сквозь ставни и из-под двери, он сводит с ума, он словно сигнализирует о присутствии далекого врага. На плато застыли голые деревья, и, насколько хватает глаз, зима сковала все пеленой холода и молчания.
Пейзаж Верхнего Прованса не очень похож на равнины Латвии и уж совсем не напоминает пустыни Палестины, но в нем есть то, что Мириам знает издавна, с самого рождения, с первой поездки в телеге сквозь русские леса, — это земля изгнания.
Зачем она послушалась Эфраима в ту ночь, когда он велел ей спрятаться в саду? Почему дочери всегда слушаются отцов? Ей надо было остаться с родителями.
Мириам вспоминает последние месяцы, проведенные с родными, но теперь все видится в черном свете. Как она отдалилась от сестры. Ноэми упрекала ее за это, ей хотелось чаще видеть сестру. Тогда Мириам списывала все на замужество, но на самом деле она сама ощущала потребность отделиться, распахнуть окна детской, которая стала ей тесна. Они уже не были девочками, они повзрослели телесно и стали женщинами. Мириам хотелось простора.
Мириам часто смотрела на сестру свысока. Она терпеть не могла в Ноэми ее беспардонность, манеру вываливать свои переживания, выворачивать душу в присутствии всех, прямо за общим обеденным столом. Мириам казалось, что Ноэми живет нараспашку, не закрывая двери даже в самые интимные моменты жизни, и вынуждает сестру терпеть эту вольницу, хотя она ей не по душе.
Как она теперь жалеет обо всем.
Мириам дает себе слово, что теперь все будет иначе. Они будут вместе возвращаться на метро из Сорбонны и снова играть в любимую игру — подглядывать за прохожими в Люксембургском саду. А Жака она поведет в ботанический сад, смотреть большие оранжереи влажных тропиков.
Мириам сворачивается в постели калачиком, укрывается одеждой и газетами, чтобы согреться. Постепенно приходит сонливость, почти отупение. Ничто не трогает, ничто не причиняет боль.
Иногда она открывает глаза и что-то делает — медленно, скупо отмеривая движения, сводя их к минимуму. Снова положить нагретый кирпич в постель, съесть хлеб, который принесла мадам Шабо, вернуться в кровать. Дни сливаются в один, часы тоже. Иногда Мириам даже не понимает, спит она или бодрствует, скрывается от всех или мир давно забыл о ней. «Как узнать, жив ли человек, если нет свидетелей его существования?»
Лучше спать — много, как можно дольше. Однажды утром она открывает глаза. Перед ней лисенок, он смотрит прямо на нее. «Это дядя Борис, — думает Мириам, — он добрался сюда из Чехословакии, за тридевять земель, чтобы хранить меня».
Эта мысль придает ей мужества. Память летит вдаль, она снова видит, как солнце трепещет в листве берез и осин далекого-далекого леса, чувствует на коже зыбкий свет тех чешских каникул.
«Человек не может жить без природы, — говорит ей дядя Борис в образе лисицы. — Человеку нужен воздух, чтобы дышать, вода, чтобы пить, плоды, чтобы есть. Но сама природа прекрасно обходится без человека. Это лишнее доказательство того, насколько природа больше нас».
Мириам вспоминает, что Борис часто рассказывал о трактате Аристотеля о естественных науках. И об одном греческом враче, который лечил нескольких римских императоров: «Гален писал, что природа сама подсказывает нам, подает знаки. Например, пион красный, потому что исцеляет кровь. Чистотел выделяет желтый сок, потому что лечит проблемы с желчью. Растение стахис, по форме напоминающее заячье ухо, прочищает слуховой проход».
Дядя Борис порхал на природе, как эльф, и в свои пятьдесят выглядел лет на пятнадцать моложе. Сохранять молодость ему помогали холодные обливания — эту науку он перенял у немецкого католического священника Себастьяна Кнейппа, который самостоятельно исцелился от туберкулеза с помощью водолечения. Его книга «Как надо жить: указания и советы для здоровых и больных людей, для простой и разумной жизни и естественных методов лечения» — в оригинале, на немецком языке — всегда лежала у дяди Бориса возле кровати.